Вольная (2/2)

Я не уверен, стоит ли ему говорить. Медлю с ответом, дотягивая паузу до неловкой. И ещё дольше. В конце концов, ответа не поступает, я просто не могу заставить себя произнести это, признав его слова. В затянувшемся молчании Жуков снимает с меня наручники.

- ...Впрочем, можешь отмалчиваться. Мне докладывали обо всём, что ты делал или говорил. Сохнешь по своему хозяину как кисейная барышня, - он отстраняется и заглядывает мне в лицо смеющимися глазами. А я готов расплакаться, как эта самая барышня.

- Тебя это веселит? - с трудом выдаю хотябы фразу. Я не отпираюсь и не отрицаю его слов о чувствах. Я знаю, он поймёт, что прав.

- Нет. Обычно мне говорят о других чувствах, - на этот раз тон серьёзный. Невольно сжимаю его рубашку на плече в кулак, пытаясь подтянуть его к себе ближе. Заглядываю в глаза.

- Какие?

- Какие слова могут говорить мне рабы? - он не сбрасывает мою руку, не отстраняется. Только концами повязки подтирает с моего лица остатки спермы, - Сначала о любви. А когда понимают, что это не спасёт их от побоев и не даст свободы, о том, что я монстр. Что меня ненавидят и боятся. Ты боишься меня, Стас?

Здесь нет правильного ответа. Я могу соврать. Я могу сказать правду. Я могу сказать то, что он хочет услышать и это будет или правдой, или ложью - удивительно, не так ли?

- ...Я ненавижу, - после заминки в пару секунд выдыхаю. Отпускаю его рубашку, пользуясь тем, что рука, вытирающая моё лицо, замерла от этих слов. И продолжаю, - ...Ненавижу за то, что не могу разлюбить. И не могу по-настоящему возненавидеть. Я ненавижу себя, не тебя.

Слышу смешок. Потом ещё один и вот Жуков уже откровенно хохочет.

***</p>

Он исполнил обещание. Неделю я жил в тесной клетке в кладовке с мешком на голове. Жуков приходил каждый вечер, явно после работы. Снимал с меня мешок и методично избивал. Останавливался только когда я уже звёзды перед глазами от боли ловил. Давал мне отдышаться пару минут, пока уходил на кухню, а потом возвращался с подносом. Я к тому моменту снова заброшен в клетку, разве что без мешка на голове. Он ест, а мне смотреть. Когда живот предательски урчит от запаха еды, он только усмехается. Потом мне достаются объедки. Он ставит тарелку перед моей клеткой, я тянусь сквозь прутья и хомячу всё, что он мне оставил. Полагаю, это выглядело жалко. Моя гордость в те моменты была заглушена болью и трепещущем сердцем - он меня забрал к себе. Он не говорил, сколько я буду в этом чулане, так что я готовился в нём сгнить, но каждый его визит заставлял меня чувствовать себя счастливым. Да, несмотря на условия содержания и побои. Мы не разговаривали. Единственный голос, который здесь звучал, были его приказы.

Когда я заканчивал с едой, он отставлял тарелку. Доставал большую чашку с водой, приподнимал моё лицо за подбородок и вливал в меня эту воду. Я принимал всё. Будь там, как он и грозился, что-то помимо воды, я бы также принял. Каждый раз я боялся, что он исполнит угрозу, всё-таки это не самое приятное. Но каждый раз была вода.

Я считал, сколько дней я нахожусь запертым, по его приходам. В его отсутствие в туалет меня водила прислуга - с непроницаемым мешком на голове и завязанными руками, направляя за поводок. Но эти ”визиты” не могут отмерить дни. А Жуков - как часы. Зная его примерное расписание, можно сказать, что это примерно в девять вечера. Пару раз он приносил вместо воды вино. Я тогда от неожиданности пытался отстраниться, но за подбородок он держал крепко. И каждый раз у него был насмешливый взгляд. Он мог быть любым во время побоев, но когда наступало время есть и пить - он всегда будто посмеивался.

Кажется, сегодня десятый день моего проживания под лестницей. Синяки на теле не успевают заживать, клетка слишком тесная чтобы размяться и всё это вместе мешает спать. Сегодня в девять Жуков не пришёл. И в десять, и позже. Я лежал всё это время на полу клетки с беспокойно бьющимся сердцем, гадая, что могло случиться. В чём я провинился? А потом, кажется глубокой ночью, вошёл Андрей. Я узнал его по голосу, потому что он отдал распоряжение отвести меня наверх.

С мешком на голове я постоянно спотыкаюсь - это вам не прогулка до уборной, однако тот, кто ведёт меня, терпеливо ждёт, когда я верну равновесие, идёт медленно и направляет меня также за поводок - без слов. Подозреваю, задумка Жукова в том, чтобы я слышал только его голос.

- Спасибо, оставь здесь. Можете идти спать, вы мне сегодня больше не понадобитесь, - обычное распоряжение хозяина дома прислуге. Девушка - я слышал, что она шуршит юбкой при ходьбе - закрывает за собой дверь. Я остаюсь наедине с хищником, которому сам же себя вручил. Тело предостерегающе ноет, напоминая, чем сулит встреча с хозяином, но я всё равно делаю пару шагов в сторону, откуда слышал голос. Потом вспоминаю своё место и оседаю на колени. Ничего не происходит, никакого шевеления или приказов. Я жду ещё немного и не выдерживаю.

- Хозяин...? - с головы слетает мешок. Когда нужно, Жуков умеет ходить бесшумно, это может довести до инфаркта. Я рефлекторно дёргаюсь и озираюсь. Мы в его кабинете. Свет даёт только зажжённый камин - в этом ему спасибо, я ведь большую часть времени проводил в мешке, яркий свет меня бы ослепил. Я как раз рядом с камином. Жуков проходит к креслу возле двери, помахивая какой-то нагретой железкой в руке. Садится там.

- На столе документы. Прочитай. Садись в кресло, не стой истуканом. Это наш контракт. Суть его в том, что ты добровольно отдаёшь мне своё тело и всё, что с ним связано. Я в свою очередь это принимаю.

Пока он говорит, я всё же вчитываюсь в документ. Поле ”Договор может быть расторгнут в одностороннем порядке только стороной Принимающего. Сторона Дающего расторгает договор только с согласия Принимающего”. Дающий, это, стало быть, я, ведь я отдаю всё, что есть. Принимающий - Жуков. Это описано в начале договора, как и должно быть. Только вот это поле говорит о том, что я не имею никаких прав. Даже меньше, чем без договора. Сверлю взглядом этот абзац, но всё же через время читаю дальше.

”Когда Принимающий решит, что Дающий исчерпал себя, Принимающий в праве от него избавиться. Процесс избавления остаётся на Принимающем и приравнивается к расторжению договора”

Замираю. ”В праве от него избавиться”. Он даёт мне в руки такую бумагу, зная о моих чувствах. Зная, что он меня уже ”выкидывал”, оставив на неделю в академии.

- Принимающий. В праве от меня избавиться, - едва ворочая сухим языком, цитирую строчку. Поднимаю взгляд на мужчину - Жуков подогревает в камине свою железку, пока я занят. Оборачивается на меня и с усмешкой кивает.

- Да. Когда ты мне надоешь, твоего трупа никто не найдёт.

- Я, конечно, понимаю, что мои чувства для тебя ничего не значат, - кладу листок на стол и поднимаюсь из-за стола Жукова, - Но для меня они всё ещё кое-что значат. Лучше верни меня в каморку. Ты всё равно меня убьёшь, с договором или нет. Там я хотябы буду помнить реальное положение дел.

Григорий сначала не двинулся. Казалось, его вниманием полностью завладел огонь, облизывающий металл. Спустя пару минут ожидания, он всё же развернулся ко мне и стал подходить.

- Сядь на место и прижмись к спинке. Да, вот так, - железка всё ближе. Если вглядеться, можно заметить что-то у неё на конце размером с пятирублёвую монету. Только когда раскалённый кончик вжимается у меня над сердцем, я понимаю, что это клеймо. От ожога кричу, в кабинете нет звукоизоляции, так что наверное меня половина особняка услышало. Через время он убирает железку, вырывая ещё один почти хнычащий крик. Сдерживаюсь, кусаю губы и почти подвываю от непроходящей боли. Осознаю вдруг, что это противоречит договору, который я только что читал. Там говорилось, что на мне будет одно клеймо на левой лопатке. Солнечное сплетение это не лопатка. Это. Это ведь. Подношу руку к ноющему ожогу, повожу над ним зачем-то. Это сердце. Он оставил клеймо на сердце. Ошарашенно смотрю на него. Оказалось, всё это время он смотрел на меня, оперевшись о стол бедром. Железка с клеймом уже лежит в камине, видимо очищаясь от остатков пригоревшей плоти. А над ней догорает забракованный мной договор. Смотрю на него некоторое время, возвращаю взгляд Жукову.

- Ты...Будешь клеймить меня...За каждый отказ? - сквозь стиснутые от боли зубы выдаю, хмуро щурясь. Он знает, я не стану умолять не делать этого. Это всего лишь боль и я с ней справлюсь.

- Нет. Это единственное клеймо, - он потирает печатку у себя на большом пальце с изображением колибри. Кошусь на свой ожог - тоже. У меня над сердцем колибри, - Договор был просто проверкой того, насколько бездумно ты отдаёшься. Я принимаю твои чувства, как видишь.

Он вдруг шагнул ко мне, оказавшись почти вплотную. Я стараюсь отвернуть лицо в сторону - я больше недели не чистил зубы, это явно не то, что нужно этому моменту. Григорий хмыкнул над ухом, огладил костяшкой пальца мне скулу, будто понимая моё беспокойство.

- Я тоже тебя люблю, Стас.