Девять. (2/2)

✎﹏﹏</p>

Едва вырулив на последний отрезок подводящей к нужной улице дороги, Лань Ванцзи машинально нахмурился под острым уколом всадившегося в сердце дурного предчувствия.

Растревоженное сердце, и без того все последние часы нервно выстукивающее внутри, конвульсивно дернулось и в болезненном спазме сжалось; ладони, лежащие на рулевом колесе, взмокли, чудом не соскользнув по круглым бокам и не вывернув на противоположную колею — почти полностью пустующего в это время, но… — шоссе.

В переливах серого, пахнущего сыростью осеннего воздуха, отгороженного до предела поднятым машинным стеклом, плясали и скакали порожденные изредка выглядывающим сквозь тучи солнцем крылатые бликующие зайцы. На тротуарах и вдоль бордюров бродили набирающие в количестве пробуждающиеся пешеходы, успевший пролиться дождь стекал вниз по улицам полноводными ручейками, несущими на вспененных спинах покруживающиеся опавшие листочки — золоченые или пятнисто-бурые, рыжие, киноварные и гвоздично-ржавые.

Деревья, наклонившие тонкие голые ветки, с которых медленно-медленно капало проплакавшей небесной водой, изредка пытались выпростать на проезжую часть лапы, уцепиться, задержать и заглянуть дуплистыми табачными глазницами в салон проносящегося сквозь пустынную сутолоку автомобиля, в чахлом влажном свете отливающего кристальным снежным серебром. Под многоцветными козырьками киосков, магазинчиков и просто разбитых у обочины торговых точек, опустив морды на промокшие лапы, ютились голодные бродячие псы, некогда, быть может, потерявшие тех, кто обещал им извечное тепло, извечную нужность, извечную любовь.

Голова Лань Ванцзи терзалась отдающейся во всём теле пульсирующей болью; по спине, искалывая кожу и хвостцы прилегающих нервов, сновали легонько парализующие зябкие мурашки…

Перед глазами же мужчины, потемневшими до объятого нагаром медового воска, вытравливая, выбрасывая, вытесняя из видимости всё остальное, раз за разом вспыхивало заученное уже до малейшей детальки юношеское лицо.

Тусклые дождливые глаза, так горько и волшебно повторяющие узор рыдающей по стеклам окружающей осени, нежная светлая кожа на запавших щеках, искусанные бескровные губы, приподнятые уголками в несмелой, но самой теплой и ясной на свете улыбке. Чистый высокий лоб под лохмами взъерошенной разнодлинной челки, трогательно подрагивающие пушистые реснички, оглаженный небесным святилищем аккуратный нос, приютивший загнездившихся солнечных зайчиков — картинка, которую до дрожи и стона мечталось увидеть прямо сейчас.

Не в воображении, не в воспоминаниях, не с иной стороны воспаленных болящих век…

Наяву.

Только и единственно наяву.

Рассекающий колесами лужевые разводы автомобиль послушно мчался через сплотившуюся завесу углубляющейся осени, поднимая жемчужные стайки холодных брызг и подхваченной следом листвы, закручивающейся в миниатюрные заколдованные воронки. Ветер хлопал ладонями и крыльями по смотровому стеклу, рисуя на том витиеватые целующие отпечатки, рябые солнечные кролики сновали по слепящей снежности капота, а изнывающее от страха и волнения сердце с каждой новой отгремевшей секундой лишь всё безнадежнее погружалось в волглый промозглый мрак, необратимой болезнью распространяющийся по всему пораженному телу…

…спустя наугад отсчитанный десяток ушедших минут белоснежный автомобиль, мурлыкнув мягким моторным взрыком, сделал внешне идеально твердый и четкий поворот, с тихим шелестом распугал залившие весь асфальт, скатившийся в проседающую низину, лужи и, выехав на финальный рукав подошедшего к концу пути, остановился.

Остановился, позволив сидящему за его рулем мужчине с молниеносно чернеющими, молниеносно расширяющимися глазами увидеть, как там, впереди, возле подъездного причала ничем не выделяющейся табачно-серой многоэтажной коробки, изборожденной гроздьями тусклых оконных проемов, переливались и перемигивались тревожной амбулаторной иллюминацией больнично-белые кузова машин, вблизи которых, расталкивая сгрудившихся бестолковых созерцателей, сновали такие же больнично-белые люди в длинных санитарных халатах.

Люди, от чьего присутствия даже хмарый осенний воздух, вспоенный и вскормленный тыквенно-пряной да немножко гнилой лисьей сладостью, сам по себе запа́х толчеными в ступке горстями приторно-горьких капсул, дремлющей в колбочках шприцов жидкой смертью, разбившимися пузырьками проеденных ртутью надежд…

Да белым-белым ядом разгорающегося хлорированного безумия.