IV. Рубикон (2/2)

“Интересно, может ли это Этот Русский?” - подумала она за мгновение до того, как окончательно провалиться в сон.

***</p>

- Вася, ты какой-то кислый, будто пообедал десятком лимонов, - Лученко вывел погруженного в свои мысли Василия из здания, как корову на веревочке и повел куда-то в одному ему известном направлении.

Василий часто бывал в Москве, но крайне плохо в ней ориентировался. На крупных турнирах за ним присматривали КГБшники, хоть и не так внимательно, как на заграничных турнирах, но в радиусе нахождения иностранных делегаций - постоянно, да и времени покидать гостиницу особо не было, днями и почти всеми ночами напролет они с другими гроссмейстерами либо анализировали сыгранные партии, либо разрабатывали стратегию для отложенных. Отклонение от этой программы вызвало бы ненужный интерес к его персоне, хотя опять же, Василий никогда не пытался уклониться ни от одной своей обязанности чемпиона СССР.

Во время командировок, обычно он останавливался в средней гостинице, хотя и мог позволить себе дорогую, но не чувствовал тяги к чрезмерной роскоши, пожив пару раз в элитных гостиницах по настоянию супруги, понял, что простая с виду гостиница, недалеко от клуба, его более чем устраивает. На званые вечера он ездил на такси и часто не один, а с кем нибудь из коллег, так что и там ему не представлялась возможность научиться хорошо ориентироваться в городе. В гостинице же после трудовых вечеров в клубе можно было засидеться за “пьяными шахматами” с кем-то из коллег, покуривая и распивая что-нибудь из домашних настоек. Чаще всего, конечно, компанию ему составлял Лученко, который немного осуждающе смотрел на Василия, когда тот закуривал очередную сигарету, но был совершенно не против пьяных шахмат с чудесными можжевеловыми настойками его собственного авторства. Лев шутил, что закончив шахматную карьеру, подастся в бутлегеры. Это слово он услышал когда-то очень давно, еще до войны, будучи на турнире в США и оно ему так понравилось, что он со свойственным ему небрежным изяществом ловко заменил им грубоватое русское “самогонщик”.

- Я просто поражаюсь тому, как ты можешь так спокойно воспринимать Лаева.

Лученко покачал головой, подняв повыше воротник пальто, закрываясь от промозглого осеннего ветра, надвинув смешную каракулевую шапку ниже на глаза.

- Ты слишком строг к людям, Вася.

- Это только по пятницам. По субботам, я могу быть добрее Деда Мороза.

- Как жаль, что в субботу ты всегда оставляешь нас слишком рано, - Лученко подхватил шутку, надеясь перевести разговор в более миролюбивое русло. - Я бы посмотрел на тебя с белой бородой. О, а это идея! - он встрепенулся, в его оплетенных сеточкой морщин глазах заплясали озорные чертики. - Предлагаю пари!

Боргов не смог сдержаться от улыбки. После пьяных шахмат, вторым по популярности развлечением в их узком кругу, были дурацкие пари. Идейным вдохновителем в основном выступал Лученко, а началось все это еще много лет назад.

Когда Василий был еще школьником, его с тридцатью другими такими же подающими надежды умами, отправили в подмосковье в летний спортивный лагерь, куда ездили будущие и нынешние олимпийские чемпионы во всех возможных видах спорта. Василий был не лишен и физической силы, но основным направлением, по которому его отобрали в этот лагерь, были, конечно, шахматы. Лученко тогда был еще моложе Василия сейчас и являлся кем-то вроде их наставника.

- Ты помнишь, как ты ушел с первого занятия, сказав, что в “такие шахматы” ты играть не будешь? - с улыбкой напоминал ему Лученко, совершенно беззлобно, как мог только он.

Именно тот случай, который вылился потом в их первое пари, и послужил началом их многолетней дружбы.

Боргову было около пятнадцати лет, война еще гремела где-то далеко, лишь ее слабые отголоски доносились до их юной, пока еще беззаботной жизни. На уме было то, что бывает у мальчишек в таком возрасте абсолютно в любое время - девчонки, друзья, первые, выкуренные тайком сигареты и попытка доказать себе и окружающим что-то, чего он сам еще про себя не понимал. Это был Василий образца начала лета 1941 года, совсем не тот, которого знали окружающие как сурового, вечно хмурого гроссмейстера Боргова с непроницаемым лицом.

Василий уже тогда мог составить конкуренцию лучшим игрокам СССР и часто его переполняла гордыня, с которой он тогда не считал нужным бороться. Он имел хорошего друга, его звали Леонид. Он был чуть менее успешен в шахматах и других видах спорта, зато куда более общителен и хитер. Именно он отвечал за знакомства с противоположным полом, стрельбе сигарет и ночным побегами в соседний корпус к девочкам-гимнасткам, успокаивать бурлящие гормоны. Вместе они составляли тот тандем, на который окружающие их ровесники оглядывались с завистью, их вела харизма Леонида и интеллектуальное мастерство Василия.

В шахматах Василий с лучшим другом были чем-то похожи на Хармон сегодня - яростно нападали, агрессировали в дебютах, жертвовали фигуры и вообще играли в довольно “гусарские шахматы”. Лученко смотрел на парней понимающе, но не мог не иронизировать над их надменностью и бахвальством.

- Стоит ли мне обращаться к Вам “господа”, друзья мои? Вы отдаете эти пешки так, будто бы у Вас их миллион. Или Вы представляете, что угощаете дам шампанским, а не скармливаете мне свои фигуры?

Василий с Леонидом были возмущены такими замечаниями и объявили негласную войну гроссмейстеру. На эти потуги куда более опытный Лученко нашел педагогическое решение, предложив не менее гусарское, чем шахматная игра ребят, пари. Двум подающим надежды шахматистам было предложено сыграть с ним вдвоем, против него одного. Уже тогда Лученко был известен на весь СССР и условия пари были, мягко говоря, не в пользу тогда еще начинающих Боргова и Леонида, о чем они не преминули ему сказать, показывая, что их не так уж просто провести. Тогда Лев выдал наживку, на которую друзья клюнули как аквариумные рыбки.

- Проиграть так миллион, господа. Если Вы считаете, что мои глаза дают мне явное преимущество, то я… - он сделал МХАТовскую паузу. - Буду играть с Вами вслепую.

В тот же день, было озвучено потешное задание для проигравшей стороны, которое парни с азартом приняли. Задание на все сто отражало хулиганское чувство юмора самого Лученко: проигравшая сторона должна была сутки ходить по территории лагеря в костюме лошади и на все вопросы отвечать лаконичным “и-го-го”.

- А как же ночью? - спрашивал заведующий условиями пари Леонид как заправский юрист, выясняющий все пункты договора, даже написанные самым мелким почерком.

- Ночь - это важно. - Лученко был серьезен, будто бы подписывал Тильзитский мирный договор. - Но настоящие, уважающие себя лошади, спят исключительно стоя.

Это условие вызвало бурю пересудов и еще больше подстегнуло интерес к нестандартному пари. Кто-то говорил, что в случае, если Лученко вдруг проиграет, будет неправильно подвергать такому осмеянию одного из лучших игроков страны Советов и призывал Василия и Леонида отказаться от пари. Друзья отмахивались от всех разговоров, за их репутацию никто особо не переживал, а они были в себе уверены. Хотя такая фора со стороны Лученко все же невольно напрягала, но с совестью они быстро договорились. Смотреть за турниром трех умов собрался почти весь лагерь. Костюм лошади из местной театральной гримерной был выставлен рядом, для устрашения игроков.

Никогда раньше и в будущем, никто не встречал поражения Боргова с таким восторгом. В будущем известный на весь мир гроссмейстер, муж и отец, автор нескольких книг по теории шахмат, человек, защищавший честь страны на всех международных турнирах последние десять лет, сутки видел мир только через прорезь лошадиных глаз, безрадостно и-го-гокая в ответ на каждое обращенное в его сторону слово. Так как из них двоих с Леонидом, он сдался последним, ему была дарована честь идти во главе маскарадной двухместной лошади. В остальном положение было до комичного унизительным.

Педагогический расчет Лученко оправдался, парни стали заниматься усерднее, чтобы взять реванш, что и заставило Василия серьезно пересмотреть и доработать свой стиль игры. К самому Лученко он еще тогда, пусть и не сразу, проникся огромным уважением, переросшим впоследствии в самую крепкую его дружбу в шахматной среде, а впоследствии - и в чемпионский титул, который ученик забрал у своего же учителя. Лев относился к этому обстоятельству с гордостью, не забывая, впрочем, в узком кругу беззлобно подшучивать, что “какая-то лошадь отобрала его чемпионскую корону, возможно ей не докладывали сена”.

- Я заинтригован, - Василий оставался подчеркнуто серьезным, но губы сами так и норовили разъехаться в улыбку.

Лученко заговорчески улыбнулся и увлек за собою Василия в дождливую Москву.

- Не все сразу! Сначала ты расскажешь мне про партию с Хармон, мы выпьем по паре-тройке рюмок чая с шишками и когда ты будешь уже довольно пьян, чтобы не замечать подвоха, я расскажу тебе про пари.

Василий засмеялся, низко, на этот раз неприкрыто. Лученко был один из немногих, кто видел его искреннюю неподдельную улыбку, не для КГБ и пресс-конференций.

- По рукам.

- Кстати, - Лученко вздернул бровь. - Тебя ведь совсем скоро ждут в Париже.

- Думаешь прямо ждут?

- Ну тут ты уже, наверное, всем надоел, - подмигнул Лев.

- А говоришь я злой, - Боргов теплел с каждой фразой, даже отвратительная московская погода становилась приятнее, несмотря, на первый взгляд, ироничные фйразы, которыми он обменивался с ленивым удовольствием. - Меня ждут еще в Кракове, Барселоне и Вене. А почему ты вдруг вспомнил про Париж?

- Ты видел предварительный состав участников? Баталии обещаются нешуточные.

- Я хотел попросить тебя ассистировать.

- Ты же знаешь, что я не езжу на международные турниры уже почти десять лет.

- Не ездишь в качестве игрока.

- В качестве секунданта тоже.

- Я не надеялся, что ты согласишься, но должен был попробовать.

- Тебя что-то смущает? - Лученко был смешлив, весел, но и проницателен как радар, улавливая такие интонации голосов и взглядов, которые даже сам Василий еще за собой не заметил. - Какие то проблемы с…

- Там все хорошо, - отрезал Василий, хотя не был в этом так уверен.

Слово, которое не было произнесено, повисло между ними в воздухе, каждый боялся сказать его вслух, но чтобы понять о чем речь, это слово и не требовалось произносить. Грозное слово их трех согласных букв висело в воздухе Москвы яснее, чем смог и туман, рассеянное повсюду миллионами глаз и ушей.

Лученко задумался, лужи под их ногами влажно чмокали. Приближалось здание гостиницы Василия, в которой он планировал провести сегодняшнюю ночь, чтобы в 7 утра уже быть в Красной Стреле на пути в Петербург. Они с Лученко направлялись туда, погода не благоволила долгим прогулкам, супруга Льва рано ложилась спать и не жаловала поздних гостей, поэтому они собирались поужинать в ресторане отеля и провести вечер в номере Василия, за шахматной доской, по репертуару, который повторялся уже бессчетное количество раз, но никому не надоедал.

Спустя несколько пройденных домов, Лученко вдруг нащупал красный провод, за который надо было потянуть.

- Людмила поедет с тобой в Париж?

- Она хочет.

- А ты?

Боргов почти незаметно поджал губы. Стоило ли рассказывать Лученко про Люду? Он был на их свадьбе. Держал маленького Сашу на руках. Кто, если не он, сможет подсказать, что делать. Может и про Хармон ему рассказать?

- Не уверен, - выдавил из себя Василий, одновременно стыдясь собственных слов и радуясь, что они, наконец, нашли выход.

Лученко ненадолго замолчал, давая Василию возможность продолжить самому. Боргов снова замолчал, они уже почти подошли к гостинице.

- Хочешь рассказать?

Василий несколько секунд взвешивал тяжесть своего предательства по отношении к Людмиле и обреченно выдохнул.

- Только после твоих хваленых можжевеловых шишек. И да, я все еще хочу услышать условия пари.

***</p>

1967 год. Париж</p>

Париж встретил ее как встречает пылкий молодой любовник: обещаниями лучшей жизни, вульгарным разнообразием ресторанов и магазинов, клятвенными заверениями о начале лучшей жизни и оставлении позади старых поражений. В этот раз она планировала оставить позади Гарри, Бенни и свой проигрыш Боргову. Париж к этому сказочно располагал.

Турнир должен был проходить шесть дней, включая один день для отложенных партий. Бет, как и все участники, приехала раньше. В Париже любили пресс-конференции, званые обеды, фотосессии, всю ту мишуру, которая должна была придать в общем-то не самой захватывающей для зрителей игре, тот лоск, который позволял бы широко освещать ее в прессе и отбить организаторам затраты на турнир и призовые.

Бет получила на руки список участников и сердце екнуло и повисло на секунду в груди, безо всякой опоры. Знакомая русская фамилия, преследовавшая ее как борзая раненую дичь.

Нулевым днем, до официального начала, было знакомство участников, хотя почти все они уже встречались ранее на каких-то других турнирах, в знакомстве не было необходимости, но формальности были тем столпом, на котором держалась торжественность мероприятия, отличавшаяся турниры просто от дружеской компании людей, слетевшихся сюда со всего мира, чтобы поиграть в шахматы.

Бет долго выбирала наряд, в котором стоило появиться на этой встрече-знакомстве. Она знала по именам всех игроков из выданного ей списка и всех, кроме одного, в лицо. Всех, кроме одного - другого одного - она могла разбить. Это было глупо, но именно о нем она думала перебирая покупки из бутиков, которые она успела посетить, потроша чемодан бессчетное количество раз, чтобы посмотреть как сочетается одна вещь с другой. Ей слишком понравился эффект, произведенный на русского в прошлый раз. В полотенце в этот раз она явиться не могла, но понижать градус было явно не в ее правилах. Промучившись несколько часов, она пошла ва-банк и надела черную водолазку с горлом - ни сантиметра обнаженной кожи. Возможно, так будет даже интереснее.

Когда она спускалась по лестнице в холл отеля, ноги предательски подкашивались. Встретиться с русским было страшно. Не стыдно, нет. Она боялась снова испытать тот паралич ума, который напал на нее во время их первой партии в Мехико. Его взгляд действовал на нее как удав на кролика, даже когда он не касался ее, оторваться было нельзя, можно было только сразу в пасть, целиком, быть проглоченной не жуя.

Все шахматисты сидели поодиночке, кроме одного. В лицо ударил жар, когда она поняла, кто этот один и кто сидит рядом с ним. Он же посмотрел на нее почти равнодушно, ни жестом, ни взглядом не выдав то, что между ними было что-то за рамками отношений соперников. Это ее почему-то обидело. Снова такой же, как и в чертовом Мехико. Видел бы он свою рожу, когда она стояла на балконе, ничего общего с этой по-канцелярски сухой физиономией. Может ей вообще приснился этот балкон? Не мог же здесь и там быть один и тот же человек?

Она развлекала себя этими мыслями, почти не таясь глядя на русского, возле уха которого, как приклеенная, склонялась его супруга. Бет и Боргов сидели друг напротив друга, колени, обтянутые прозрачным тонким капроном, смотрели в сторону русского вызывающе. Распорядитель турнира не говорил ничего такого, чего она бы не узнала ранее, поэтому созерцать окружающий мир было куда интереснее. Другие игроки, те, с кем она встречалась ранее, улыбались глядя на нее, кто-то даже подмигивал. Она дружелюбно поднимала брови им в ответ. И только русский, с повисшей как попугай на плече женой, смотрел как будто бы на нее и сквозь нее. Бет злилась.

Жена у Боргова была, к неудовольствию Бет, довольно красива. Одета она была в тех же бутиках, что и сама Бет и только по костюму русского было видно, что к парижским бутикам он равнодушен. Он был одет аккуратно, даже красиво, накрахмаленная рубашка была застугнута на все пуговицы, воротник идеально отглажен, галстук затянут туго, как ошейник, но даже издалека Бет видела, что костюм сшит не по парижской моде и довольно сух, однообразен и бюрократичен, как и сами русские во главе с их хваленым непобедимым чемпионом.

Пока еще непобедимым.

Невольно, будто продолжая неоконченную мысль, в голове ожила другая картина, совершенно другой Боргов, сырой от мексиканского дождя, нервный, растрепанный, непривычный глазу. Тогда это смотрелось дико и волнующе, будто бы одна из мраморных статуй в Лувре вдруг ожила, сошла со своего постамента и заговорила с ней. Его расстегнутая рубашка с майкой, облепившей торс, завернутые рукава. Ветер, безуспешно рвавший с него эту рубашку, лишь показывавший то, как широки и рельефны его плечи.

Бет почувствовала, как ее взгляд стекленеет от воспоминаний, она больше не слушала распорядителя турнира и поэтому очень удивилась, когда ее вдруг мягко тронули за руку и попросили пройти на торжественный обед.

Следом за обедом была пресс-конференция. И там она, наконец, снова услышала его голос. Русские слова, каркающие, режущие слух, переводимые выбеленной парижскими бутиками супругой. Ее перевод резал слух еще больше русских слов, те Бет понимала и жадно впитывала, наконец услышав правильный русский акцент, не тот, который звучал на курсах. Жена Боргова, казалось, учила английский язык по алфавиту, записанному кириллицей, Когда она говорила, Бет казалось, что по ее барабанным перепонкам скребут наждачной бумагой.

Звездой пресс-конференции, конечно же, был Боргов. Остальные сидели там будто бы постолько-поскольку. Сам Русский, причем, ничем не показывал, что такое избыточное внимание ему льстит, лицо его казалось даже чуть расстроенным и порядком уставшим. Русского спрашивали о том, какого это, соревноваться с более молодыми игроками и Бет невольно почувствовала жжение в кончиках ушей, моментально примерив этот вопрос на себя.

- Я скорее всего умру за шахматной доской, - закончил свое откровение Боргов.

Когда его жена, с присущей ей приторной улыбкой, перевела последнюю фразу, люди засмеялись, сочтя все это за шутку, чтобы доказать преданность шахматному делу. Не смеялись только сам Боргов и Бет.

Дальше, неожиданно, обратились к ней. Ее снова попытались ткнуть носом в ее принадлежность к женскому полу и еще и поставили в вину то, как можно одна одевается. Она старалась не показать как сильно ее злили подобные вопросы, ответив колкостью про отсутствие кадыка. Люди вокруг вежливо усмехнулись.

А потом у нее спросили про него.

Она отвечала, стараясь не смотреть на него, будто бы то, что они обсуждали, никак не относилось к его персоне. Лишь на мгновение бросив на него взгляд она увидела как он задумчиво сводит брови, пытаясь понять смысл ее слов до того, как ему их переведут.

- В том числе вашу против него партию в Мехико? - спросил один из журналистов.

Она задумалась лишь на секунду, понимая, что вскрывает козырь преждевременно, но не смогла удержаться от соблазна взглянуть на него, когда он услышит.

- Особенно эту, - сказала она с акцентом, за который на курсах при университете получила бы очень сомнительную четверку, но этого оказалось более чем достаточно.

Все вокруг сразу же зашептались, исподлобья глядя на нее. Русский вдруг посмотрел на нее прямо, в первый раз за всю пресс-конференцию и вообще за весь день. Она не успела поймать его взгляд, но увидела как искривился угол его рта, будто бы он улыбался через боль. Но великий и ужасный Русский улыбался. Улыбался тому, что она сказала.

Она выложила перед ним все свои козыри. Теперь он знал, что она слышала, там, в лифте. Кривая болезненная улыбка стала подтверждением того, что она смогла попасть в мягкое. Ей хотелось не просто слегка задеть, ей хотелось вцепиться зубами и когтями в это мягкое, чтобы разорвать, вывернуть наружу, проникнуть за Рубикон этой невозмутимости, обнажив живое, кровоточащее, трепещущее.

Бет так сильно закусила губу, пока думала об этом, что почувствовала вкус крови. Она не сразу поняла, что это ее собственная кровь.

Когда они выходили из конференц зала, Боргов замешкался на пару секунд, отодвигая стул супруги, чтобы она не наступила на длинный подол своего белого платья. Он делал это почти механически, его лицо снова ничего не выражало.

Бет шла мимо них, оказавшись в двух шагах от Русского, который вдруг поднял на нее глаза и осекся, держа стул в воздухе, будто бы забыв, что хотел задвинуть его. Жена его в этот момент улыбалась очередному репортеру и не смотрела в их сторону.

Бет открыла рот прежде, чем подумала о целесообразности сказанного.

- Вам больше шла расстегнутая рубашка, - произнесла она одними губами, на русском, так, чтобы услышал только он.

И выскочила из зала, чувствуя, как лицо заливается краской, но с каждым шагом все более и более довольная собой.