Проигрыш (1/1)

Шипение телевизора не отвлекает. Или это не шипение? Снова шоу Меттатона? Фриск удивительно полюбился этот странный безумный тип со своим странным безумным шоу, но сейчас это не важно, и Папайрус уверяет себя, Папайрус точно знает, что он совсем не отвлекается на телевизор, — ему не нужно отвлекаться, ведь он совсем, — совсем, слышишь, Санс — не волнуется и не злится. Но вопреки всему, его рука сжимается так сильно, что у Санса вырывается удивленный стон боли. Это же сейчас не его ладонь хрустнула?..

— Я очень благодарен, что ты помогаешь мне держать себя в руках, но будь добр, ослабь хватку, если не хочешь, чтобы моя ладонь навечно осталось в твоей. И это уже не каламбур, — Санс выглядит расслабленным — изо всех последних сил, украденных у часов отлынивания от работы, выдавливает свою фальшивую непринужденность и все равно шипит сквозь зубы.

Бездарно-тупое соревнование: продержаться без язвительных матершинных колкостей хотя бы три часа. Наказание — дружески-семейное примирение на старом-добром диване перед телевизором, держась за руки. Ведь именно так они и проводят свои вечера после работы, конечно. Фриск явно чего-то там себе навыдумывали, как и эти детские несерьезные условия игры. Кто их вообще придумал, ребенок?

Папайрус фыркает.

— Буду использовать как трофей и тыкать в тебя твоим же средним пальцем.

— В условиях не говорилось о том, что вы можете ругаться во время примирения, — Фриск вклинивается в их жалкое противостояние и скрещивает на груди руки. Этот вездесущий ребенок как совесть: бесполезный и назойливый, и так просто от него не избавиться. А братья все же замолкают, сердито и явно в унисон матеря Фриск у себя в мыслях.

Их ладони слишком плотно касаются друг друга, пальцы зачем-то переплетены, и этот факт создает в атмосфере унижения и разбитой в прах гордости едкое и приторное, явное сексуальное напряжение, сливающееся с желанием уничтожать. Это чувствуют все в комнате, но упорно игнорируют, будто кривляние Меттатона в телевизоре очень увлекательное. А они вообще включали звук?..

Санс напрягается, отчетливо замечая, как температура тела начинает подниматься. И воздух вокруг них действительно кипит, может, потому Фриск и сидит на ступеньках — держит дистанцию. Санс громко сглатывает. Его ладонь потеет от волнения и, безусловно, ярости, ведь он совершенно точно не хотел всего этого. Пальцы брата в перчатке сжимают холодным твердым льдом, будто это вопрос жизни и смерти. А может, Папс тоже нервничает, и это нелепая взаимность успокаивает.

Санс считает, что это совсем неважно — кто из них (какой ужас) сказал что-то вроде «блядь», или «уебок», или «я тебя хуев миллиард раз предупреждал, что ты больше не будешь просыпаться живым, если уснешь на посту». А может, Санс просто споткнулся и не сдержался. Санс, на самом деле, и не пытался сдерживаться: его язык за зубами держит только язык Папса, иногда фигурально, иногда нет, но то, что Санс не воспринял игру всерьез с самого начала — факт. Они проиграли. Оба. Подставили друг друга, даже когда в этом не было смысла.

— Бездействовать — это проиграть заранее, — Папайрус ворчит. В действительности он не чувствует себя так уж плохо, строя из себя то ли королеву драмы, то ли конченного мудака. Он демонстративно отвернул от него голову, игнорируя их переплетенные пальцы и тесно прижатые бедро к бедру ноги. — Ты будто… Хотел этого.

Папс бьет в самое сердце, попадает напрямую в яблочко, но пока этого не осознает. И Санс, откашливаясь, спешит оповестить об этом брата самостоятельно, прежде, чем тот поймет, что догадался сам.

— В проигрыше есть своя свобода, хах? — несмотря на все, он, наконец, расслабляется, а ладонь брата кажется очень удобно обхваченной, и острое твердое плечо вплотную к его плечу очень кстати. Они сидят так тесно-тесно, и Санс ухмыляется, потому что брат начинает понимать. — Без попытки нет проигрыша, — не надеясь ни на что, оправдывает он себя. А когда Папс резко разворачивается к нему лицом, то врезается лишь в жгучую ухмылку и самоуверенный взгляд. Все прошло точно по его коварному плану.

Папс хочет возмутиться. Он закипает прежде, чем замечает нежное поглаживание большим пальцем по тыльной стороне его ладони. Санс не мазохист — Санс самоубийца. И взгляд у него соответствующий, а пальцы — горячие. Папайрусу приходится подаваться возмущением и яростью, затолкать поглубже себе в глотку и с трудом сглотнуть, стискивая зубы. Это обещает серьезные последствия.

Но Санс смеется над будущим, потому что он идиот. И Папайрус не устанет повторять это вслух, снисходительно качая головой.