Часть 4 (2/2)

За окном уже совсем темно, и тусклый прикроватный светильник под странным углом отбрасывает на лицо Шона свет. Элис смотрит на разбитые скулы и губы, на белёсый левый глаз, на шрамы на лбу и щеках и думает, что да, сейчас он самый красивый человек в мире.

Она ничего не говорит вслух; в данный момент это бы прозвучало слишком пошло, наигранно и лживо. Она просто наклоняется ещё ниже и целует его губы. Очень осторожно и медленно, чтобы не сделать больно. Шон выдыхает. Он хватается за ее шею, плечи, руки, как утопающий за спасательный круг, впивается дрожащими пальцами в кожу. Он так изголодался по чужой ласке и теплу, так отвык от этого, что быть ласковым в ответ просто не получается. У Элис губы тёплые и мягкие, совсем не как его — сухие, потрескавшиеся, разбитые. Шон перебирает ее волосы и думает о том, что она, пожалуй, смогла бы заполнить эту пугающую пустоту внутри него. Элис — ниточка, связывавшая его с реальностью, не дававшая ему откинуться последний месяц просто из-за «а-что-сказала-бы-на-это-Элис», возникавшего в его голове, в любой трудной ситуации. Его маленькое выстраданное счастье в этом океане пиздеца.

Она отстраняется, перекидывает рыжие волосы на другую сторону, стирает ладонью кровь Шона со своих губ и осторожно проводит рукой по его лицу. Он прикрывает глаза и старается зафиксировать в памяти это ощущение. На будущее, просто на всякий случай.

— Нам обоим надо в душ. Мы потные и липкие, просто кошмар. — Элис посмеивается и морщит нос. А затем снова обеспокоенно смотрит на Шона. — Но сначала нужно что-то сделать с твоим глазом.

Шон приподнимается и садится в позу лотоса, ощущая легкое головокружение. Глаз и правда щиплет и чешется. Он аккуратно прикасается к нему и чувствует, что верхнее веко опухло.

— В рюкзаке есть салфетки, хлоргексидин и мазь. — Шон кивает в сторону стола, где его оставил, — Поможешь?

— Конечно.

Настенные часы показывают первый час ночи. Карен с Даниэлем, должно быть, уже легли спать. Правда, Даниэль дремал всю поездку в машине, поэтому ему будет тяжело уснуть.

Мысль о брате заставляет болезненно морщиться. Шон сам не знает, что чувствует по отношению к нему. Знает, что должен чувствовать, и понимает, что ощущает теперь совсем не это. Мысли о Даниэле уже набили оскомину, но Шон продолжает гонять их по кругу уже просто по привычке. Просто потому что делает это на постоянной основе последние полгода, а то и больше. Шон чувствует, что снова начинает проваливаться куда-то глубоко внутрь себя и своих мыслей. В последнее время с ним это случается все чаще, и если бы не пульсирующая головная боль, которой сопровождается эти эпизоды, Шон бы даже не обращал внимания.

Элис обрабатывает рану осторожно, стараясь прикасаться марлей только к веку, чтобы не доставлять дискомфорт. Она даже почти довольна результатом и чуть отодвигается, чтобы оценить работу. И вздрагивает. Потому что правый глаз Шона кажется таким же остекленевшим и неживым, как левый.

— Шон? — Элис хмурится, щёлкая пальцами у него перед лицом, и он медленно поднимает на неё взгляд. — Ты в порядке?

Элис облегченно выдыхает, видя осознанность в его взгляде.

Шон всматривается в ее лицо, так будто принимает сложное решение. Он хочет что-то сказать, обрывает себя на полуслове, но все же продолжает.

— Ты знаешь, там в больнице, когда мне сообщили, что после того происшествия Даниэля так и не нашли, и что они вообще не знают жив ли он, на секунду, на одну блядскую секунду, — Голос Шона срывается на сиплый шёпот, — я почувствовал облегчение. Я почувствовал, что я свободен и наконец могу отдохнуть, представляешь? Потому что все, блять, все, что я делал последние месяцы, я делал ради него. Только ради него. — Шон порывисто вдыхает и опускает голову, скрывая лицо в ладонях, а затем вскидывается, смотрит на Элис, и его единственный глаз нездорово блестит в свете лампы.

— Но я проебался, Эл. Я на одну ебаную секунду отпустил контроль. Я позволил Финну стать Даниэлю братом. Позволил ему влиять на него и его решения. И все пошло по пизде.

Элис слушает, затаив дыхание, не зная как реагировать. Просто хлопает глазами, как тупая дура. И ощущает себя этой самой тупой дурой. Шон этого не замечает, он где-то в своём мире, в своих мыслях. Только вдыхает со свистом и продолжает.

— Знаешь, я ненавидел себя каждую секунду, после того как осознал, что мысль о смерти брата может приносить мне облегчение. И я сорвался с места сразу же, как только узнал, что Даниэль жив. Ради него я украл машину, ради него шёл двадцать километров пешком по ебаной пустыне, в его, сука, честь меня били расисты, но знаешь, что самое интересное, Элис? — Шон нервно смеётся и дергает головой, выглядит при этом, как совершенно поехавший, — Знаешь, что я услышал от братишки, когда приехал в Хэйвен-Поинт? Я услышал: «Уходи, Шон. Теперь они моя семья». Это больно, Элис. А больнее всего то, что это мой промах. Я это сделал, понимаешь? Вылепил это из Даниэля собственными руками, криворукий, блять, мудила!

Шон смотрит на свои руки и часто-часто моргает, как будто не верит, что они — часть его тела. Элис не может, до шума в висках не может видеть его таким. Она накрывает его ладони своими и пытается поймать его взгляд. Не получается. Он у Шона хаотично пляшет по стенам, лишь бы не смотреть Элис в глаза.

— Ты не виноват, Шон, слышишь. Ты не знаешь, кого винить, и по привычке винишь себя. — она не знает почему шепчет, ведь они одни в комнате.

Элис придвигается ближе.

Шон ей в шею дышит, упирается лбом в ее плечо и чувствует, как слёзы непривычно катятся наверх — режут бровь, текут по лбу и теряются в складках футболки Элис. Она обнимает в ответ, прижимая его голову ближе к себе, не придумав ничего лучше.