Эпилог I (1/2)

знакомые лица — все пали в бою, сыграй мне на флейте, мой самый любимый враг, если захочешь — я для тебя спою

если очень попросишь, то постараюсь в такт</p>

у меня нет иллюзий о мире; всё, что справа — слепая зона; если мне суждено погибнуть,

я готов умереть повторно.</p>

***</p>

Его анализы очень плохи.

Что-то во взгляде Шани помогает ему понять это до того, как с её губ сорвётся приговор. Что-то, что он, наконец, распознает отчетливо, без промедления. Эмоция. Сейчас он должен испытывать то, что испытывает она. Но он только чувствует, как его сердце буквально — серьёзно, совершенно буквально — делает кульбит. Застревает поперёк горла и заставляет виски пульсировать.

Шани не говорит, что ей жаль. Она не касается его и не смотрит ему в глаза, пока он ищет на её лице ответы. Протягивает бумаги и ждет, пока Иорвет их дочитает.

Ему хватает и пары строк.

Ему хватило нескольких сотен лет.

Он прочищает горло и задумчиво провожает взглядом муху, которая пытается выбраться из-под двойного оконного стекла.

Шани украдкой утирает слезу. Иорвет, кажется, понимает, почему вся служба полосок считает ее святой.

— Когда я смогу покинуть больницу?

***</p>

Его выписывают в последний день осени. Вещей мало: флейта, два комплекта белья и три книги: одна из них — «Тайны Брокилона» — документалистика про Эитнэ и её лес. Она испещрена закладками и подчеркиваниями, на обратной стороне обложки красуется пара пометок и вклеенная карта маршрута. Вторая — «Уход за цветами». Её принесла Бьянка, как только узнала от Роше про планы эльфа на сад с розами. Иорвет замечает с тупой тоской, что зря тогда не отключился раньше и успел наплести человеку про то, чего он хочет потом. Он не имеет ни малейшего понятия, куда теперь девать руководство, и есть ли у него право просить что-то у Киарана. Третья книга — о Темерии. Серьёзная монография, написанная хронистами и придворными чародеями, полное описание истории государства с момента его основания и до заката. И, как ни прискорбно, монография оказалась политически ангажированной<span class="footnote" id="fn_32295540_0"></span> — хотя и хорошей, надо признать.

В глазах Фольтеста, то и дело всплывающих на страницах с портретами северных самодержцев, отсутствует нечто человеческое. Этот вывод Иорвет делает в тысячный раз за последнюю неделю, и не приходит таким образом ни к чему существенно новому.

Монархи все одинаковы. Иорвет точно знает, какие бывают люди, какие поступки они совершают — знает он и о том, что делает власть со своими носителями. Вся биография последнего темерского короля исполнена красивых поступков — пестрит этой светлостью и благодатью изо всех щелей, будто вышедшая из-под пера реданского пропагандиста. Бессмысленные действия, сделанные ради рейтингов, общественного признания или мнимого искупления, угадываются эльфом с точностью. Он читает о прекрасной Темерии, окруженной военными декорациями и удивляется сильнее прежнего: на страницах книг бойни эффектно перекрываются неэффективными, но достаточно либеральными реформами. Либеральными ровно настолько, чтобы успешно обелить милитаризм. Иорвет мыслит здраво, препарирует каждую крупицу информации: гораздо меньше в Фольтесте было действительно доброты — актов, направленных на реальное улучшение чего-то.

Иорвет, конечно, и сам не сторонник благотворительности со стороны государства, но он твердо убежден, что хорошие дела приносят пользу обеим сторонам. Неважно, красивые они при этом или нет.

В Верноне Иорвет вообще не видит ничего красивого, если говорить честно, но он достаточно искренен, чтобы не считать его злодеем.

Поступки Вернона Роше оказываются для эльфа правильными, соответствующими ситуациям. Он бы и сам так поступил, если бы был по ту сторону баррикад. Его тоже было легко завлечь картинкой — иногда он слишком поздно понимал, это за красивой оберткой кроется тьма и грех.

Всё, что может дать Иорвет своему любовнику — знание истории его родной страны, как знак того, что ему не всё равно. Он надеется, что этого будет достаточно. Он надеется только на то, что его эгоистичное желание провести с человеком последние моменты сознательной жизни не принесет еще больше боли Вернону. Иорвет ничего не может поделать со своей нежностью и с тем, что для бескорыстной и всепоглощяющей жертвенной любви он не создан — он выжмет всё из того, что ему уготовано, из того, что ему осталось. Эльф знает, как больно будет человеку после его ухода, но не может переступить через себя, не может уйти вовремя, потому что заслуживает своего кусочка счастья и покоя после стольких лет мытарств. Как бы он себя не корил за всё сделанное и несделанное, он заслуживает, решительно нуждается в возможности урвать свою долю. Он не готов принести свое счастье на алтарь душевного здоровья Вернона, и эта мысль заставляет его чувствовать себя виноватым.

Как странно то, что постоянно нуждаясь в любви, он никогда не умел любить сам. И у него не было времени для того, чтобы научиться.

Шани сказала, что у него есть полгода, возможно, чуть меньше. Ему нужно закончить все свои дела, нужно столько писем написать и отправить, нужно съездить к Филавандрелю в Синие горы, к Исенгриму — закрыть гештальт. Ему нужно в Махакам — увидеть воочию эти горы и этих краснолюдов, столько раз спасавших Саскию. Ему нужно оставить после себя только хорошее, только светлое. Нужно, чтобы он запомнился не террористом, а символом того, что Старшие расы скоро воспрянут. Его твиттер — страшное полотно ненависти — будет очищен от всего злословия, его досье для всех спецслужб должно быть вылизанным и точным. Его будут знать. Он и так — с каждого транспаранта вместе с Саскией, революционный и волевой, но новый Иорвет будет иметь с ним настоящим только одну общую деталь: непоколебимую веру в свой народ.

И Вернона Роше.

Он никогда не принадлежал Иорвету, но терять его почему-то даже больнее.

***</p>

Ничего у них не получилось бы. Это не кончилось бы ничем хорошим.

Иногда Вернону казалось, что Иорвета не существует, что он его придумал, чтобы не проходить через трудности в одиночестве. Иорвет мог быть одним из его приятных снов, самых сладких и спокойных. Но потом он неизбежно превращался в кошмар. Он мазал в полудреме губами по виску человека, сопел в ухо и длинными руками цеплялся за бока. Он всегда забирал одеяло, а его невозможно холодные пятки касались чужих тёплых ног, а утром на Вернона смотрела пустая глазница, и это, вообще-то, было жутко. Потом он привык и смотрел на эту часть лица, проводя шершавой ладонью по шраму, пока Иорвет страшно шипел, что за такое откусывают руку.

У них было всего три месяца после выписки. Законный отпуск, как назвала его Бьянка. Он наслушался и насмотрелся на такое количество Иорвета везде, что в какой-то момент понял: это конец, край. Однажды проснулся от темерского гимна, который с садистским выражением лица прямо на ухо темерцу наигрывал эльф. И это было прекрасно, он был везде, в каждой вещи и он отдавал всего себя с таким удовольствием, что это начало походить на правду.

Недавно, когда они лежали на смятых простынях и курили, Иорвет признался ему в любви, в совершенно человеческом чувстве, так просто, как будто это стандартное его признание, открытие буднего дня. Сказал: знаешь, я люблю тебя. Ты меня бесишь, но ты уже так давно мой, так долго мой, что даже дольше, чем моя жизнь. Ты просто ебнутый. Мне это подходит.

Сам ты ебнутый — так Роше ему и ответил перед тем, как нагло украсть сигарету с отвратительным гвоздичным вкусом.

Они жили странно. Они не ссорились вообще: им это было не нужно, они сочетались так хорошо, что вздорили и ворчали друг на друга только по пустякам. Иногда молчали, и Иорвет с печальным видом доделывал какие-то важные дела, перебирая бумаги без прежней суматошности. Иногда они не вылезали из кровати сутками, справедливо полагая, что никому уже не понадобятся. И Роше ответил на признание эльфа три недели назад вечером, когда уходил в магазин. Скоро буду, люблю тебя.

Люблю тебя.

И всё рухнуло.

Люблюлюблюлюблю.

У него не тот возраст, чтобы говорить такое. Не та профессия. Всё не то.

Но он сказал.

Люблю тебятебятебя только тебя одного, у меня только ты и есть, я с тобой так долго боролся и воевал, что ты стал мне самым дорогим, ближе тебя ни друга нет, ни недруга, люблюлюблюлюблю.

И Иорвет заплакал.

Иорвет заплакал так, будто слышать это было невероятно болезненно, будто одна мысль о любви Роше приносила ему страдания, будто за все его превозмогания он наконец получил что-то важное.

И всё разрушилось.

Они собирались в Махакам давно, сразу же после того, как скоятаэли съездили в Синие горы: Иорвету не терпелось познакомиться с краснолюдскими сторонниками Саскии. Вернон, разумеется, поехал с ним, как и Киаран. И где-то к середине их путешествия он понял, что это прощание, и, сидя за столом среди махакамцев, глядя на то, как Иорвет переводит им половину своего состояния, он понял.

Эльф прощался не только с ним.

Роше вытряхнул из головы это осознание сразу же, убедив себя, что оно ложно: мало ли зачем Иорвет решил избавиться от денег.

Потом он услышал его кашель. Всмотрелся в лицо Киарана — когда они оставались вдвоем, у него в глазах, на самом их дне, плескался ужас и страх. Игнорировать гнетущее настроение становилось всё тяжелее, и, когда прошлой ночью его эльф сказал, что время пришло, сомнений не осталось.

Они расставались.

Иорвет больше не мог держать свой недуг в тайне, но не хотел, чтобы Вернон знал. Было очевидно, почему: тяжело смириться с тем, что тот, кто тебе дорог, увидит, как ты медленно угасаешь и гниешь. Как тело твое разваливается, а сам ты перестаёшь походить на себя прежнего. Эльф хотел, чтобы Роше запомнил его другим: ярким, жаждущим перемен, деятельным и слегка безумным, красивым и сильным.

Вернон знал, что правильные поступки никогда не даются легко.

Подыграть Иорвету было правильным поступком. Самым тяжелым правильным поступком в его жизни.

Сейчас всё должно было кончиться. Тусклые глаза ничего не выражали, хотя Роше тщетно пытался разглядеть в них хоть что-то, что не дало бы ему уйти, потому что если бы он нашел там хоть одну причину, он бы остался. Он бы никогда больше не повернулся к Иорвету спиной. Он бы не позволил ему справляться в одиночку.