11. поиграем в стритбол, три на три (1/2)

sound: tilekid — you not the same (slowed)

Я резко дёргаюсь, просыпаясь от кошмара, и подрываюсь, тут же опуская голову. Мельтешащие блики, которых я в детстве называла комариками, кружатся в танце, принося дискомфорт. События во сне вызывают во мне дрожь, но я помню только концовку — резкий удар по голове, как я трогаю это место, после наблюдая кровь на руке, а когда силюсь рассмотреть нападавшего, то вижу только силуэт.

Смерть во сне была не в новинку, я умирала с периодичностью пару раз в неделю, но только сейчас всё казалось таким реальным, что кажется, будто мой мозг не выдержит и расколется к хуям, подражая грецкому ореху. Спящий Хайтани выглядит невинным и едва ли мне хочется покидать пределы постели, но необходимость всегда стояла выше желания.

Я не считаю, сколько провожу времени в душе, но когда выхожу, ловлю редкий момент в виде беззаботного потягивающегося Риндо, он надевает очки и руками тянется ко мне, я же, не думая, лечу в его объятия, ложась сверху. Он крепко обнимает меня, сдавливает рёбра так, что мне трудно дышать и целует в макушку. Мои волосы лезут мне в лицо, но я не хочу убирать их, не хочу нарушать хрупкий, словно старинный фарфор, момент. Слышу его сопение и понимаю, что он вновь засыпает, поэтому пробегаюсь пальцами по его голой коже, спасибо задравшейся футболке.

— Вставай, солнце. — шепчу ему это в ухо, всё же двигаясь и зарываясь пальцами в светлые волосы. Они отливают золотом под яркими лучами, я ловлю взглядом этот нереальный блик, всё ещё не понимая, как мне может быть комфортно с ним рядом. Мне не хотелось уходить. Хайтани нехотя открывает глаза, а я коротко целую его в нос, ногтём подцепляя шелушащуюся кожу и убирая её.

— Последний раз так меня будила мама. Очень давно. — его голос хриплый и невнятный, но я все равно ловлю каждое слово. Он наощупь находит очки, надевая их, но всё ещё держа глаза закрытыми. Рука залезает под одеяло, к его обнаженной коже живота, я пальцами пробегаюсь по боку, заставляя его дёрнуться и схватить меня за руку. Взгляд у него заспанный, Риндо подносит мою ладонь ко рту, целуя каждый палец. — Хватит пользоваться моими слабостями.

— А я думала, что у Риндо Хайтани нет слабостей, кроме аллергий, огромного эго и слабого иммунитета. — я откидываюсь на подушку и уже он нависает надо мной, Кладу руку ему на щеку, оглаживая пальцем. Его ладони с силой сжимают мои бёдра, выдавливая из груди шипение. — Больно, дурачок.

— Я бы мог сказать, что ты – моя единственная слабость, но это было бы слишком слащаво. — я пожимаю плечами, мысленно соглашаясь с ним. Мы всё ещё были друг другу никем, чтобы говорить подобное, но если бы эти слова всё же вышли из его уст, то ставлю сто йен на то, что я бы расплылась вязкой лужицей прямо на кровати.

Я смиренно жду, пока он примет душ, с какой-то детской торопливостью залазя ему на спину, чтобы он отнёс меня на кухню. Мне от чего-то хотелось стать для него Камиллой Маколей, к которой он, Ричард Пэйпен «на минималках» тянулся бы из раза в раза, пытаясь поймать ускользающий лик в тонком белом платье. Но я не была Камиллой, я была Джуди Пуви, глотающей всё что было можно и нельзя, настырно лезущей к Ричарду, а он был скорее Фрэнсисом Абернати, которому было плевать на всех, кроме себя.

Несмотря на данную мной ему характеристику, он увлечённо готовил мне завтрак, целуя каждый раз, когда отрывался от плиты. Я увлечённо сыплю перец, а когда пробую то, что было на тарелке — морщусь от остроты, Риндо смеётся и меняет наши тарелки, а ещё спрашивает всё ли в порядке и не жалею ли я. Я же просто называю его дураком и пытаюсь вместить посуду в посудомоечную машину. Жалеть о чём-то было не в моих правилах, что тогда, что сейчас.

Мы говорим о какой-то ерунде, смотрим «Евангелион» на кассете, сходясь на любви к Аске, обедаем с ним и Раном, вернувшимся где-то к полудню, а у нас с ним даже завязывается нормальный диалог, но приходит время возвращаться в реальность, которой я была не особо и рада. Хайтани подвозит меня до дома, прислоняет меня к боковой двери и обнимает, крепко прижимаясь.

— Увидимся на этой неделе? — я утыкаюсь носом в его шею, и только когда он отстраняется понимаю, что не хочу отпускать его вовсе. Два месяца, проведённых вместе, пролетели быстро, а мне всё было мало и мало. В груди сжималось от невозможности сказать это в лицо. Я слишком боялась, что как только всё, что крутилось в голове, окажется на языке — мир растает, сгниёт, расколется пополам, унося меня на бурлящее дно Сумиды.

— Не знаю, хотела пройтись с друзьями. Может ближе к выходным. Идёт? — он цокает, пряча руки в карманы, делая обиженный вид. Я смеюсь, прыгая ему на шею, прекрасно зная, что вся эта маска напускной обиды слетит через пару секунд. Риндо щёлкает меня по носу, тянется в внутренний карман, спустя пару мгновений протягивая мне карту. — Ты еблан?

— Не скучай. — он скрывается в машине перед тем, как я успеваю отдать кусок пластика ему обратно. Стучу руками по стеклу, но вижу только, как он широко улыбается, поправляя очки, машет мне рукой и медленно отъезжает.

Точно еблан. Я устало вздыхаю, бросая взгляд на дверь своей квартиры. Взгляд машинально тянется выше, к пятому этажу, но я вижу только пару рабочих, таскающих коробки из той самой квартиры. Грузовик, видимо какой-то компании, занимающейся грузоперевозками, стоит рядом с тем местом, где только что стояла машина Хайтани. На детской площадке возле лестнице вижу сгорбленную фигуру, держащую в тонких руках сигарету. По окуркам на земле понимаю, что это была не первая. Мыслей пройти мимо даже не возникает, а шаги к женщине для меня словно шаги к висельнице.

— Госпожа Баджи? Вы переезжаете? — я останавливаюсь перед ней, сжимая руки в кулаки в карманах куртки. Она выглядит похудевшей, что неудивительно. Тёмные круги залегли под глазами, морщин стало больше, прежде строгое лицо осунулось. Я и сама так выглядела тогда, но все мы были для Кейске друзьями и знакомыми, и едва ли кто-либо мог испытать боль, хоть в малой степени равную тому, что испытывала его мама.

— А? Аки? Да, зайка. Не вижу смысла оставаться, больше нет. Да и сестра давно звала вернуться в Осаку, а я отказывалась только из-за него. — она вымученно улыбается, если небольшое поднятие уголков губ можно было назвать улыбкой. Мне искренне жалко её, а представлять, о чём она думает, буквально приносило мне боль, вынуждая сердце сжиматься в маленький камень. Я присаживаюсь на корточки перед ней, хватаю за руку и прижимаюсь к ней лбом. Шепчу десятки истеричных «Простите», ощущая как начинает щипать щёки от редких слёз. Она вытирает их, тянет меня за руку вверх, заставляя встать, прижимает меня к себе, поглаживая по волосам. — Ты не виновата, милая. Не надо винить себя. Он бы этого не желал и хотел бы, чтобы ты была счастлива. Да?

Я киваю, отстраняясь от неё. Её лицо — точная его копия, и мне вдруг становится жутко холодно. Такие же янтарные глаза и тёмные волосы. Она смотрит на наручные часы и хмурит брови, закусывая губу. Явно спешит, я отхожу в сторону, хрипло произнося глухое «Извините».

— Всё хорошо, не извиняйся. Мне нужно бежать, так что… — она не договаривает, но я киваю, вновь кладу руки в карманы, впиваясь ногтями в ладони. Госпожа Баджи отдаляется, а мне ничего не остаётся, кроме как смотреть ей вслед. Спустя пару метров от меня она останавливается, поворачивая голову назад и смотря на меня его глазами. — Не дай Босодзоку загубить и себя, хотя бы ради родных. И звони мне в любое время, если захочешь. До встречи, Аки.

На душе сплошное опустошение. Я не ожидала встретить её сейчас, намеревалась избегать этой встречи пока не умру, но едва ли всё шло так, как я того хотела. Практически не смотрю вперёд, пока поднимаюсь домой, а когда захожу — вижу маму, сидящую на стуле и усердно режущую зелень. Снимаю ботинки и куртку, не переодеваясь иду к ней и целую в щеку. Она улыбается мне, треплет по щеке и возвращается к готовке, пока я устало сажусь на пол, кладя голову ей на колени.

— Что случилось, милая? — Мама явно хмурится, поглаживая меня по волосам. Её нежные руки проходятся по моему лицу, а я закрываю глаза, понимая, как давно не ощущала этой заботы, исходящей от неё, буквально забивая хуй на неё, проводя всё своё время с Хайтани, Эммой и Юзухой. И мне от чего-то становится до смерти стыдно.

— Всё в порядке. Просто хочу сказать, что очень люблю тебя. — смотрю на неё снизу вверх, сдерживая слёзы. Улыбаюсь, но не вижу ничего, кроме молочной пелены перед глазами. Шмыгаю носом, подрываюсь резко и неожиданно, тянусь к ней и крепко обнимаю, наслаждаясь теплом. — Тебе помочь?

***</p>

sound: kali uchis — telepatia

Юзуха помогает мне завязать шнурки, пока я злостно сетую на её ебанутую идею сходить на роллердром. Я не дружила с колёсами, а если и дружила, то явно не с теми, на которых катаются, лишь изредка отдавая предпочтение скейту, о котором я давно уже забыла. Единственное, за что я была благодарна Шибе — что это были ролики, а не коньки, которыми я бы с радостью перерезала себе горло. Хаккай явно солидарен со мной, хоть и сохраняет молчание, но я вижу всё, что написано у него на лице.