-1- (2/2)
Юрий умом понимал, что он явно не тот, кто нужен такому человеку, как Василь.
***</p>
Я моральный урод, и поэтому отвали, мне не нужно ни ласки, ни нежности, ни любви.
Прекрати мне звонить, Вась, и мой номер вообще забудь.
Я живу в темноте и булыжник ношу в праще.
Всякий, кто меня пробовал холить и целовать, тот мгновенно отведал разряда в три сотни ватт, потому что я тварь, не желающая добра.
Дайте падали лучше у кладбища подобрать и наесться, а после — отправиться на покой.
Таким мразям, как я, спится здорово и легко.
Даже во снах я кому-то всё время мешаю жить: иногда я детишек разыскиваю во ржи, чтобы в спину толкнуть и смотреть, как они летят.
<s>А ещё я властно вжимаю твоё такое хрупкое и желанное тело в матрас кровати.</s>
Это злоба такое рождает во мне, шутя.
По ночам мне мешает лишь в горле застрявший ком, я пытаюсь пробить его водкой и молоком, но выходит всё время противно до тошноты.
Я и мерзость отныне общаемся исключительно лишь на ”ты”.
Правда, были когда-то прекрасные времена.
Эх, сейчас бы на твоё тело их радостно променять!
Может быть, даже вспомнится, что там не так пошло — из полнейшего штиля нехилый родился шторм.
Были тёплые руки, гостиницы, города, были фразы по типу ”в аду тебя не предам, а отправлюсь с тобой, чтобы ванну принять в котле. И пусть наши тела начинают совместно тлеть, Вась”.
Я возненавидел васильки — ведь они стойко ассоциируются лишь с тобой.
Были даты какие-то, ссоры и нервный тик.
Я давно наигрался, мне можно уже уйти?
Посмотри на меня, Василь Петрович, я моральный урод и мразь, я божился и клялся почти бесконечность раз, а из клятв и доселе не выполнил ни одной.
Но стою здесь, перед тобой, такой отвратительный и живой, что ни гром меня адский, ни молот не поразил.
Поражаюсь лишь только, как выжить хватило сил?
Как внутри до сих пор что-то ровно мне стучит?
Почему не исчезли, как будто огонь, который медленно пожирает фитиль свечи мои выдохи, вздохи, тихие клятвы, которые ты никогда не слышишь, либо не воспринимаешь всерьёз и прочая ерунда?
Очень хочется верить, что это какой-то дар: проносить по земле только мерзость и темноту, бить лежачих ногами уверенно по хребту, и всех трепетно спящих подушкой во сне душить, ведь они посмели заказать на тебя покушение.
Правда жаль, в глубине своей чёрствой, гнилой души, я по-прежнему верю, что это отнюдь не так, и по чьим-то зубам кулаком выбивая такт, продолжаю шептать себе: ”это ещё не всё, из трясины и тьмы меня кто-нибудь да спасёт”.
Стопроцентно меня спасёт.
Мой мальчик волшебник, блещет своим мастерством, сочетая слова с звонкой грустью его преданных глаз, и запахом ветра.
Ослеплённый пленник, дерзко сверкает костром, закрепил восторг звонким хрустом (влюбляюсь крепко).
Я люблю его месяц (а может быть пламенных два) или больше (да, больше, совсем потерял счёт и время).
Я отчаянно греюсь, отбросивши каждый его изъян, я польщен, что меня так с усердием тяжко лелеют.
Бледнолицый, громкий, что же таить там — умопомрачительный!
***</p>
Голобородько не понимает, куда это посреди рабочей недели укатил Юрий Иванович, из-за чего чувствует колющийся укол вины.
Президент давно смирился с тем, что по уши увяз в этом человеке.
Хотелось подчиняться, показать, что он принадлежит только ему, хотелось быть послушным мальчиком и тихо скулить от ледяного приказного тона, которым Чуйко часто обращался к другим политикам.
Делать первый шаг к человеку, у которого на каждый день есть пассия — не самое удачное решение, из-за чего Василь решает молчать, хотя делает себе только хуже.
Он откровенно боится, что однажды его снесёт огромная снежная лавина, и он сам залезет на чужие колени, потираясь, словно кошка и умоляюще прося о продолжении, или хотя бы касании.
Играешь с огнём, господин президент.
***</p>
Воздух пахнет дешёвой овсянкой, термоядерным одеколоном, грязный голубь, сальные вокзалы — до спасения ещё два перона.
Юрий морщится, не скрывая недовольства, но молча терпит — осталось совсем немного.
Пыль обкашляла плотно сумраком этот серый и злой потолок.
В коридоре всё курят мужчины, неприятно и душно в купе.
В окнах рельсы да шпалы (обыденно), эти мысли явно ему во вред.
Чуйко не нравятся эти вагоны, эта простынь (пропахшая потом).
Он хотел было убежать от истомы, но тихий стук колёс вогнал политика в дрёму.
***</p>
Разлука длинною в месяц и тысячи километров сломала двоих — сердца предательски стучали, а мозг уже откровенно вопил о том, что нужно что-то делать.
Дверь в кабинет открывается без стука, а Василь лишь замирает, перестав печатать текст на макбуке.
Знает же, что так нагло ворваться может только Юрий Иванович.
Одного покорного и всё такого же смущённого взгляда хватает, чтобы Чуйко забил на принципы и сократил такое ничтожное расстояние, впиваясь в чужие губы требовательным поцелуем, показывая, кому он теперь принадлежит.