Дмитрий (1/1)
В детстве был благовоспитанным, отчасти зашуганным и обиженным на мир мальчиком, ещё тогда имел приступы гнева, склонность к курению и другого рода мазохизму, кожа была ещё бледнее, а лицо выражало спокойствие, ещё не успев натянуть маску угрюмости. Мать всячески боролась за качественное образование для своего чертёнка, но он продолжал делать чернильные кляксы на зло, заниматься каллиграфией на полях, рвать учебники и бережно заклеивать библиотечные книжки Чехова и Жюля Верна, которые матушка так ненавидела, считая заурядной пошлостью. В итоге, начав по-настоящему упиваться своими пакостями, ведь только их не могла контролировать мама, плеснул апельсиновым соком в лицо одному чиновнику, имевшему смелость назвать его ”малышом” на светской вечеринке. После чего отправился на обучение к польскому чертёжнику Кацперу, где познакомился с учительским сыном - ещё бо́льшим шалопаем, чем он сам. Сынок старого Кацпера был профессиональным шалуном, ищущим приключений и собственной выгоды везде, где было возможно. В последствии Дмитрий не стал лучше в черчении, но выучился крутить папиросы, воровать с рынка, разговаривать матом и прочим вещам, необходимым для жизни в Зубровке. Тогда он окончательно зациклился на мысли, что мир вокруг плохой, скучный и ординарный, зато он - не такой как все и вынужден постоянно развлекаться самостоятельно. Казалось бы, эта мысль должна разъедать мозг гордыней, не оставляя каких-либо переживаний, но Дмитрий считал, что он постоянно должен соответствовать неким высоким стандартам, иначе его все засмеют и возненавидят. Он тут же закрылся от мира, огрубел, самооценка не провалилась ниже плинтуса, но он всё же ненавидел себя за трусость. Он панически боялся пробовать новое, ведь мог потерпеть поражение и правда о его ”неуникальности” раскроется. Боялся сказать что-то не то, оказаться не в том месте - поэтому ничего не говорил и нигде не оказывался, держался от всех в стороне, презирая и страшась общества. Ещё Дмитрию постоянно казалось, что мир пытается обмануть его, значит, надо как можно быстрее обмануть мир. Пересилить, перехитрить, перетерпеть. Он возвышал себя над другими, боясь в любой момент упасть с выдуманного пьедестала. С тех пор самоненависть шла в нём рука об руку с гордыней, создавая настоящий коктейль Молотова.
Быстро бросив курсы у Кацпера, но окончив гимназию с отличием, не без труда поступил в Институт Экономики и Технологий (чудесное готичное здание с зелёной черепицей и двумя башенками) и покатился. Начал выкуривать по пачке в день и стремительно увязать в долгах, но за него всегда успевали замолвить словечко и он оставался на плаву. Он снова старался ничего не делать, ни в чём не быть замеченным, хоть новые знания и доставляли ему удовольствие, укрепляя мысль о величии и успокаивая. Ничего не делать, не считая себя при этом эстетом, абсолютно бесполезным в сущности своей, было тяжело, поэтому Дмитрий начал кутить и упал в смертоносные объятия своих зависимостей. Будапешт ведь так красив ночью, а компании одногруппников так шумны и приятны, что устоять невозможно! Хоть Дмитрий и прививал себе одиночество, это не мешало ему заводить плохие знакомства. В перерывах между запоями нежелания брать на себя ответственность, он иногда уставал и от этого и начинал познавать с удвоенной силой: читал книги, посещал подпольные джазовые концерты и ходил на художественные выставки с отчётными концертами музыкальных школ.
Небольшая комнатка, которую наш первый ученик среди ребят снимает независимо от матери, обставлена с превосходным вкусом самим Дмитрием с различных барахолок и магазинов антиквариата. Своими тонкими и очень хрупкими на вид руками он не только интенсивно размахивал в ходе торгов, но и таскал кресла, серванты и венецианские зеркала на другой конец города, занимая добрую половину трамвая. На полу в комнате-музее разбросаны чертежи (он мечтает послать на конкурс один из своих проектов институтской библиотеки, но комиссия постоянно твердит: ”слишком вычурно”), вычисления, в которых из-за подчерка и манера нагромождённого письма не разбирается ни один препод, и куча нот. Иногда в его убежище наведывается одногруппник Любен, дабы справиться о здоровье товарища и позвать его выпить палинки. Любен был наивным и простодушным и пил просто потому, что ему нравился эффект алкоголя. Дмитрий же никогда не желал выпить, не загорался от мысли об опьянении, а пил за компанию и довольно мало. Он считал Любена больше за вечно тараторющую и хотящую поиграть собаку, нежели за человека. Дмитрий делился с ним многим, зная, что тот в пьяном угаре тут же забудет. Однако, поделившись секретом, приходилось выслушивать тирады Любена под градусом, курить и смотреть пустоту, а потом тащить его в трамвай на своих плечах и везти в общежитие. Любишь кататься - люби и саночки возить.
Дмитрий играет на органе и безумно гордится этим своим достижением, хоть и не слишком близок к церкви, считая прихожан людьми слабохарактерными, а Иисуса - обычным проповедником, любившим приврать о своих заслугах. Из-за последнего он Бога даже уважал. В то же время он очень любил церкви, их тишину и таинство, то, сколько откровений услышали их стены и сколько раз высшие силы прощали. Акустика, вычурность интерьеров и звучания инструмента - вот, что притянуло когда-то маленького мальчика и продолжало притягивать нашего студента. Дмитрий чётко помнит тот день, когда узнал о существовании Баха и срастил в голове образы благородного органиста и огромной церкви, в которую мать таскала его каждое воскресенье до восемнадцати лет включительно. Слава богам, силы воли хватило отучиться в музыкальной школе, где все смеялись над его ”двуличием” из-за способностей к математике. Без искорки в подростковых глазах и образцовой настойчивости никакой истории не было бы.
Теперь, когда много воды утекло с гнетущей поры детства, Дмитрию двадцать полных лет и каждый вечер он садится на жёлтый трамвайчик и за 15 минут доезжает до маленькой и скромной, но не худшей в городе церкви и остаётся там на всю ночь вместе с парочкой новоиспечённых монахов и старых паломников. Конкретная церковь, в которой он коротал ночи, снабжена богатым центральным и скромными боковыми алтарями в жёлто-оранжево-кирпичных тонах (хотя Дмитрию хотелось бы больше тёмно-синего или голубого или зелёного в убранстве, но здешний орган просто поманил его чем-то особенным и он поддался искушению), вторым этажом и обустроенным подвалом, где находится зал с главным столом для переговоров и общих приёмов пищи, небольшой ораторий для разучивания песнопений, текстов богослужений и исповедей (нередко друг другу), на втором этаже есть несколько коридоров, ведущих в вечно холодные кельи. После трёхчасовой репетиции, многострадальный музыкант возвращается домой, утром давится чёрным кофе без сахара (ведь мама всегда говорила, что так полезнее), идёт на пары, снова едет репетировать, покупает ещё парочку учебников и нотных тетрадей в вечно открытом книжном и отправляется домой - круг рутины замкнулся. Различные празднования и гуляния имеют место быть, но репетиций Дмитрий не пропускает никогда, пусть даже придётся не спать ночью, а голова кружится и ноты расплываются перед глазами. В таких случаях он просит монахов набрать ключевой воды из старого умывальника, тщательно моет лицо, брызгая водой на затылок, чтоб почувствовать бодрящий холод по всему телу, пьёт живительный коктейль из сырых яиц, вустерского соуса и перца - средство против похмелья, приготовлению которого он выучился у пьющих товарищей. Дмитрий редко переутомлялся, но если и делал это, поднять с колен его могли только решительные меры
Генетически в Дмитрие была заложена не только тревога, но и депрессия. Отступив немного от кредо нарцисса и открыв глаза, что тоже случалось крайне редко, он видел в зеркале лишь жалкого, ничего толком не добившегося сорванца, опутанного ложью маменькиного воспитания. Розовые очки неизменно ломались стёклами внутрь и Дмитрий скрывал эти осколки внутри. Там, в душе, они каждодневно оставляли крохотные царапинки, больно укалывая при любом удобном случае. А потом рана становилась настолько огромной, что кровотечение перерастало из внутреннего во внешнее, ощутимое и видимое. Дмитрий старался оприкидывать в себя больше джина и виски и отвлекаться по максимуму. Плакать он ненавидел, слёзы напрямую ассоциировались с слабостью, а это растравляло его раны. Правда, нервный срыв не просто тихо происходил - он бил гаечным ключом по голове, звенел в ушах и дрожал во всём теле. И Дмитрий покорно выбегал из аудитории, услышав одно незначительное слово, нанёсшее последний удар, бежал на улицу и рыдал, что было сил. Кричал, бил кулаками то деревья близ кампуса, то сами стены института, наконец оседал на холодную землю и зажимал нос покрепче, чтоб не накапать на одежду. К нему по зову сердца прибегал Любен, Дмитрий либо прогонял его, либо объяснял, что случилось, но очень кратко и сухо, дабы потом не поползли слухи. Любен отправлялся обратно на лекцию со словами, что у Дмитрия просто закружилась голова и он вышел подышать свежим воздухом, на что вся аудитория хихикала и лектор продолжал писать сверхдлинные уравнения на доске. Сейчас в жизни Дмитрия наступила именно пора срывов и отходняков. Он жил будто в тумане, всё казалось ненужным и серым, стыд и вина сопровождали его везде, что бы он не делал. Никому он не был нужен, даже себе. И следовало бы измениться, кардинально поменять характер и взгляд на вещи, но сил не было