Глава 1 (1/2)

— Кэйа, а какая у тебя настоящая... родная фамилия?

Они сидят на полу и играют в солдатиков в комнате Дилюка, придумывают имена фигуркам, которые падут в бою посреди нарисованной карты. Генерала, зажатого в маленьких пальцах Дилюка, зовут Густав Штейнберг. Имя Дилюк взял из одной сказки про рыцарей, фамилию — из другой. Кэйа прижимает к груди фигурку своего безымянного офицера.

Дурацкая это затея, имена придумывать. У него бы вся армия ходила без имени и фамилии, как в родной Каэнри'ах, где жизнь ничего не стоила, заменялась искусственными созданиями кхемии, но Дилюк настаивал и на имени, и на фамилии. Сначала для солдатиков, теперь для Кэйи.

— Я тебя обидел? Извини меня, — говорит Дилюк, когда ему долго не отвечают. Он теребит край своих шорт.

— Нет-нет, — Кэйа натягивает улыбку, которая совершенно точно убедит Дилюка, что на него не обижаются. — Просто я не помню свою фамилию.

Альберих из династии Затмения. Упоминания о ней нет ни в одной книге из домашней библиотеки Рагнвиндров. Наверное, как и во всех остальных книгах Мондштадта, а может быть, Тейвата. Исчезли бесследно.

— Кэйа, разве можно забыть свою фамилию?!

— Она слишком сложная, в детстве я никогда не мог её выговорить. А потом и вовсе забыл. Не хочу помнить. — Он бросает фигурку солдатика на карту. — Теперь я ношу твою фамилию, да?

Дилюк слегка улыбается и подбирает его фигурку. Кэйа не против, если он захочет прибрать этого безродного офицера в свое войско. Генерал Густав Штейнберг возьмет на себя командование и приведет их к победе, потому что выигрывать схватки мог лишь сын короля Кэйа Альберих, но никак не Кэйа Рагнвиндр, приемный сын господина Крепуса. Чужие правила в чужом доме, который должен стать ему родным.

По праву первого хода Кэйа бросает кубик на карту, где изображены зелёные холмы, леса и поля, которых никогда не знала его родина.

***

— Я мог бы стать слугой в вашем доме, — говорит Кэйа, сглотнув ком в горле, — но твой отец решил усыновить меня. Почему так?

Он давно хотел узнать, в чем причина, но это не тот вопрос, который стоит задавать Дилюку перед сном. Тот просто зашел поболтать у Кэйи на кровати и пожелать спокойной ночи, а не выслушивать его неуместные сомнения. Впрочем, сам виноват, что начал рассказывать, как он рад, что Кэйа теперь живет с ними.

Кэйа не вполне понимал, чему Дилюк радуется, и сам обрадоваться не мог. Спать и то боялся. По ночам ему до сих пор снилось, как отец возвращается за ним и отводит домой, как подданные приветствуют их у замка, как гвардейцы сопровождают их до тронного зала, и по такому случаю придворные пируют вместе с Кэйей и отцом. А иногда снилось, как отец возвращается лишь за тем, чтобы снова его бросить.

— Я сказал, что неправильно будет оставить тебя в слугах, и папа тоже так посчитал, — отвечает Дилюк без раздумий. Свет от лампы так очерчивает лицо, что его наивные глаза кажутся ещё больше, чем есть. Цвет у них чересчур теплый. — Какой из тебя слуга? Ты просто попал в беду, а мы тебе помогли. Ты не должен нам прислуживать только из-за этого. Нечестно было бы так поступить.

— Нечестно, значит, — Кэйа сжимает ткань своих пижамных штанов. — Но я ведь тоже поступаю с Вами нечестно, нагло пользуюсь Вашим гостеприимством, я...

— Ты не сделал ничего плохого, Кэйа! Если... нет, когда твой отец вернется за тобой, ты всё равно останешься моим другом! Папа за тем и предложил усыновить тебя, чтобы никто не смог прийти и забрать тебя в приют! Живи у нас столько, сколько захочешь.

Дилюк разбушевался, услышав от него такие слова, замахал руками, и как-то неловко замер, выставив их вперед. Наверное, хотел приобнять Кэйю в подтверждение своих слов, но не знал, можно ли.

Нельзя, но Кэйа заставил себя податься вперед. Когда его обнимали в последний раз? Горничные в поместье не трогали его, лишь мягко касались плеч, когда хотели приободрить или утешить. Кажется, даже отец не обнял тогда его на прощание. Кэйа уже не помнит. В тот момент он пытался понять, что происходит, и что ему теперь делать, если папа уходит куда-то далеко и запрещает идти за ним под страхом наказания.

Объятие Дилюка — очень хрупкое, неуверенное, но жаркое. Кэйа похлопывает его по спине, чтобы убедить: всё в порядке, он не против, он рад слышать, что от него не откажутся.

— Спасибо тебе, Дилюк. Ты очень добрый.

Папа учил не давать обещаний, которые не можешь выполнить. Поэтому Кэйа не обещает в ответ, что Дилюк останется его другом, несмотря ни на что.

***

— Это парные мечи, выкованные из сумерской стали, — господин Крепус по очереди вытаскивает их из ножен с нежностью, какую испытывают только к семейным реликвиям. — Они принадлежали моему деду и его брату.

Свет каминного очага ползет по столику, и в его лучах сверкает сталь. Крепус оглаживает расписную рукоять одного из мечей. Дилюк чуть не подскакивает с дивана, хочет рассмотреть мечи поближе, но Кэйа хватает его за руку. «Вы уже не маленькие, чтобы проявлять такое нетерпение» — вот, что скажет им Крепус, если они прервут его речь.

Вообще-то, Кэйа мог бы просто одернуть Дилюка за рукав, а не сжимать запястье. Крепус едва ли подозревает, что может значить такой жест, но не стоит давать ему подсказки.

Дилюк всё только усугубляет. В ответ он хватает обе руки Кэйи и продолжает внимательно слушать отца.

— У меня брата нет, как Вы знаете, — говорит Крепус, расхаживая по гостиной с мечом, — но вы есть друг у друга, мальчики. Вы рядом несмотря ни на что... когда сегодня я наблюдал за вами на рыцарском турнире, то не мог нарадоваться. Кэйа, получить серебро на таком крупном событии, да ещё в шестнадцать лет — задача не из простых, и ты отлично справился. А ты, Дилюк, золотом ещё раз доказал, что заслуженно носишь звание капитана кавалерии.

Уставившись в пол, Дилюк смущенно кивает, и только Кэйа видит, как он поджимает губы. Отчего-то в нем нет гордости победителя, только смирение сына, который рожден носить звания, завоевывать медали, оправдывать ожидания.

— С-спасибо, отец, — говорят они хором.

— Я хотел сделать это позже... но мне кажется, нет более подходящего момента, чтобы передать вам эти мечи. Подойдите.

Они встают. Крепус передает Дилюку меч, который держал в руках, а второй отдает Кэйе. Под рукоятью его меча на лезвии бледно выгравирована буква «А».

— По семейному преданию, Олманд и Алманд Рагнвиндры были неразлучны, как день и ночь, — продолжает Крепус, и Кэйа с Дилюком вздрагивают. Отец хорошо знал, что так поговаривали и про них. — Как-то они сражались с похитителями сокровищ. Главарь банды сказал, что отдаст награбленное, только если его сразит в поединке прославленный Олманд, причем в логове разбойников и с одним ножом в руке. Тот наотрез отказался и решил, что найдет другой способ разобраться с ними. Тем временем Алманд надел доспехи брата и вышел на бой. В ботинке он запрятал отравленный кинжал, и в самый удобный момент перерезал главарю горло.

— Сразу бы так, — тихонько бормочет Кэйа и получает локтем в бок от Дилюка. Крепус делает вид, что ничего не слышал.

— Потом они с братом повздорили из-за того, что Алманд ослушался Олманда не только как командира их рыцарского отряда, но и как брата, а Олманд счёл его поступок бесчестным. При этом магистр высоко оценил результаты их экспедиции, и меньше всего он желал ссоры двух его самых способных рыцарей. Тогда ради их примирения он приказал выковать парные мечи, чтобы братья никогда не забывали: они во всем едины, и если один — голова, то другой — сердце. С тех пор эти мечи передаются из поколения в поколение.

— Папа, ты это уже пятый раз рассказываешь, — вставляет Дилюк с вежливой улыбкой. Кэйа знает, что подвиги рода всегда ласкают слух, и их можно слушать десятки раз, снова и снова. Из забытого детства он до сих пор помнит несколько баек о своем родном деде. Больше всего запомнилась та, где тот обезглавил на охоте трехглавую гидру.

— Я к чему веду... берегите эти мечи, как бережете друг друга. Хорошо?