Глава 12. Фотография на «Полароид» (1/2)
***</p>
октябрь, 2017 год, Невгород</p>
Большой шкаф в родительской квартире, кажется, не разбирали никогда. Рита поняла это, как только потянула какую-то хитро сложенную ткань. Та зашуршала и упала вместе со стопкой старых книг и альбомов. С гулким стуком переплетённые кожзаменителем альбомы ударились о пол, разбросав вокруг вихри фотографий.
Рита обречённо вздохнула, сдувая со лба надоедливую рыжую прядь: волосы порядком отросли, а сходить и подстричься не было времени. Идея прибраться в свой выходной в шкафу уже не казалась ей заманчивой.
― Мам! ― Рита присела на корточки и, не зная, с какой стороны подступиться к неожиданной проблеме, взяла первую попавшуюся карточку. ― Что с фотографиями делать? ― Она словно вернулась в детство, ожидая, что мама вот-вот выйдет из кухни и сделает за неё хотя бы часть работы.
― Оставь в тех альбомах, в которых они лежали, ― раздался из кухни голос Светланы Николаевны ― Ритиной мамы. ― Я сама потом разберусь. ― В это же мгновение послышалось влажное шипение: на сковороду отправился новый блин.
Рита криво усмехнулась. Помогать ей было некому, папа ещё не вернулся со службы, да и блинов хотелось: готовила она не так часто, целыми днями пропадая в Институте или диссертационном совете. В этом году ожидался настоящий наплыв вышедших на защиту аспирантов.
Она принялась складывать обратно в альбомы местами выцветшие фотографии, с наслаждением вдыхая запах пыли и бумаги, который так завораживал в детстве. Рите было тридцать девять лет, и порой ей отчаянно хотелось вернуться в детство, а если уж туда никак, то хотя бы в студенчество, в котором были костры, степи, каменные склоны и прозвище ― Ритка-Два-Стакана. И, хотя это было у неё и сейчас, тогда, в середине девяностых, всё казалось ярче и сказочней. Даже стационар «Тайга», куда Рита ездила на протяжении последних нескольких лет, не мог заменить степей и морского побережья, где она начинала карьеру геолога.
«Стареешь, Маргарита Алексеевна, ― подумала Рита, разделавшись с одним альбомом и принимаясь за второй, почему-то пахнувший табаком. ― Поехать куда-нибудь надо».
При мысли о табаке захотелось курить. Она мысленно выругалась: мама не знала, что дочка курит с восемнадцати лет, а сейчас говорить уже поздно, да и не хотелось. Рита всегда была примерной девочкой: отличницей и умницей.
― Рит! ― неожиданно позвала её мама. ― Ты там ещё не всё поскидывала в кучу и запихала, как есть, обратно?
― Нет, ― Рита не сдержала улыбки: как и всегда, мама всё знала. ― А что?
― Там в красном альбоме должны быть фотографии с твоей первой практики. Если хочешь, можешь их забрать. ― И мама вернулась к блинам.
Недолго думая, Рита потянулась к красному альбому и собрала вокруг него выпавшие фотографии. Мама оказалась права. Рита села на пол и, держа неровную стопку карточек, принялась неспешно их перебирать.
Она будто вернулась на практику. На первой фотографии был изображён весь их выездной отряд: двадцать три бравых студента, которые копали и пили, рисовали и курили. Снимки были сделаны на «Полароид», поэтому яркие насыщенные тона поражали. Рита вглядывалась в лица товарищей, порой с трудом выуживая из памяти имена и подробности.
Она перелистнула карточку, и перед ней открылась степь: светло-зелёная, с выгоревшей желтизной и бесконечным небом над ней. Рита почти наяву почувствовала, как терпко пахнет разнотравье, как колышется мятлик, краснеет кровохлёбка и скрипит кожаная сумка на плече.
Следующая фотография запечатлела весёлую пирушку: хмельная Рита, именно тогда получившая прозвище Два-Стакана, сидела перед костром с гитарой в руках и «Примой» в зубах. Она даже вспомнила, что пела тогда: «Крематорий» и «Аквариум». Её тогдашними хитами были «Маленькая девочка» и «Сирин, Алконост, Гамаюн».
На снимке она как раз пела последнюю композицию. Рита вспомнила это, вглядевшись в собственное одухотворённое лицо и прикрытые глаза: в пьяном виде они обычно были широко распахнутыми.
― Все уже здесь: Сирин, Алконост, Гамаюн, ― протяжно и негромко пела Рита, чувствуя под пальцами жёсткие струны. Мир перед глазами начинал плыть. ― Как мы условились, я буду ждать…
― Гамаюн летит! ― со свистом гаркнул над самым её ухом однокурсник Лёшка Орлов, чьё сердце, несмотря на обучение на геолога, было отдано жукам и бабочкам.
― Пусть летит! ― неловко взмахнув рукой, ответила Рита, с досадой понимая, что песню не спасти. ― Может, подобреет от пары стаканов чистого спирта.
― Кажется, птица Сирин сейчас получит по клюву, ― раздался на границе света и тени спокойный мужской голос, в котором проскальзывали недовольные нотки, предвещавшие вспышку душевного пламени. Это мог говорить только один человек. ― И я не ты, Громова, чтобы успокаиваться от чистого спирта. ― К костру вышел тот, кого Рита не хотела видеть совсем: он надоел ей за день ― Евгений Николаевич Лащенко. Руководитель экспедиции и начальник практики поневоле.
― Я ― Маргарита, мне можно. ― Её голос даже не прыгал, хотя выпила она немало: наверняка завтра будет болеть голова. ― Евгений Николаевич, можно, мы продолжим? Вы мне песню оборвали. ― Она улыбнулась своей самой обворожительной улыбкой, чувствуя, как с клыков капает яд. Лащенко доводил её до исступления одним своим присутствием.
― Заткнулись все и пошли спать! ― Он тоже её терпеть не мог. Как ещё не задушил ночью подушкой, ведь знал, где она спит? ― Завтра ещё работать и работать! Слон сам себя не выкопает. Вы только что проебали свой следующий выходной! ― На выражения он никогда не скупился. ― Марш по палаткам!
Когда Рита проходила мимо Лащенко, то хмуро посмотрела на него снизу вверх. В неверном свете потухающего костра он казался Аресом ― древнегреческим богом войны, хотя больше в нём было от Гамаюна ― птицы, предрекавшей смерть. Его яркие синие глаза словно вбирали в себя последние искорки пламени, а когда Рита, удаляясь, обернулась, Евгений Николаевич стоял и продолжал смотреть ей вслед.
Теперь Рита вспоминала этот момент с улыбкой. В ту практику райская птица и правда получила по клюву, но только не Сирин, а Гамаюн.
Странное тёплое чувство родилось в груди и, словно поток, прорвавший плотину времени, затопило душу. Воспоминания о Лащенко… грели. Чувствуя, как тело покрывается мурашками, Рита вновь перелистнула карточку.
Сердце на мгновение остановилось, а затем забилось с утроенной силой. Кровь, словно огненный вихрь, прошлась по венам, а во рту пересохло. Рита нервно облизнула сухие губы.
На фотографии, сделанной всё тем же «Полароидом» была она: юная, восемнадцатилетняя, с цветами в ярко-рыжих волосах и блеском в карих глазах. Загорелая и счастливая, в выцветшей рубашке-ковбойке. А рядом стоял, обнимая её за талию, Евгений Николаевич. В его синих глазах гореть можно было вечность. И тем летом Рита в них сгорела.
Она поднесла фотографию к губам и, чувствуя себя наивной девчонкой, коснулась робким поцелуем изображения Жени. Никакой он не Евгений Николаевич. Просто Женя.
Воспоминания рвались наружу. Рита уже и забыла, как любила тогда: горячо, страстно, с первого взгляда и до последнего вздоха. Женя был умный, ловкий, с горячим темпераментом. Их скандалы ― по поводу и без ― выходили сочными и громкими. Он поносил её, она в долгу не оставалась. Особенно запомнился тот скандал с рисунками, после которого прозвучал первый «звонок», сказавший Рите о том, что в придирках Жени кроется нечто большее, чем ненависть.
― Вы ― бездарность, ― мрачно произнёс Лащенко, оглядывая оконтуренные позвонки степного мамонта в песчаной почве. ― Нет, вы хуже. ― Он провёл пятернёй по светло-русым густым волосам и одёрнул рубашку. ― Вы ― бездарность с руками из жопы. Нет мозгов ― хер с ними, но руки-то хотя бы должны быть! ― Он в сердцах пнул кусок известняка, отчего его и без того пыльные кеды испачкались ещё и в меле.
― Да что не так-то, Евгений Николаевич?! ― воскликнула Рита, которую, как и всегда, товарищи выставили защищать честь отряда. ― Мы позвонок пропитали клеем? Пропитали. Оконтурили? Оконтурили. Что ещё надо-то, а? ― Она чувствовала, как к горлу подкатывает комок, а глаза наполняются слезами гнева.
Лащенко стал просто невыносим. Хотелось бросить всё и уехать на ближайшем автобусе в город. И плевать, что потом отчислят. Грудь у неё большая ― на панель возьмут.
― А это что такое? ― Лащенко подошёл к ней и, заслонив солнце, протянул листы бумаги, на которых, вне всякого сомнения, были нарисованы куриной лапой Лёшки Орлова кости слона.