I. О приятном в неприятном (1/2)

— Что же вы, и в Петербург не поедете?

Девушка поражённо обмахивается веером — толку от него, правда, никакого: в поместье сегодня на удивление прохладно, а Арсения эти веерные заигрывания никогда не прельщали, хоть он того ни за что не покажет. Остаётся надеяться, что такая смена летнему зною не связана с дождём; Арсений, вообще-то, планировал пройтись в саду после обеда.

— Нет, Аннушка, — он натягивает на лицо улыбку и всё одергивает себя от постоянных поглядываний за окно, — отцу с братом, к их, я уверен, превеликому сожалению, придётся обходиться без моей прекрасной компании. Что мне лично кажется задачей невыполнимой, — усмехается.

Аннушка ожидаемо смеётся. Не по-настоящему, а так, как учат нынче всех дам из приличного общества — справедливости ради, самому Арсению тоже не смешно. В Петербург хочется до жути, хотя бы потому, что его туда брали в последний раз лет пятнадцать назад.

Чёрт бы побрал этот хвост, переменчивую погоду и долгую дорогу.

— Понимаю прекрасно, — девушка продолжает, звонко клацая каблучками; слава Богу, уже почти дошли до выхода. — У вас, наверное, столько дел…

Арсений утомился до жути. И в том даже не обвинишь красивую девушку рядом, из кожи вон лезущую, чтобы ему приглянуться — будто в этом есть какая-то нужда, будто у него будет выбор, когда отец, разумеется, представит её как главную кандидатку в будущие жёны. Просто… устал. И с командой ничего не выходит, и вообще кажется, что он здесь застрял окончательно; а карта с отмеченным островком на ней так и лежит у него в комнате, надёжно спрятанная среди книг. Уверенность в задуманном и в том, что в конце долгого пути его действительно ждёт загадочная женщина, способная, по подслушанным как-то словам папиного друга-моряка, избавить его от главной проблемы, улетучивается с каждым днём. И, казалось бы, он останется в поместье один, — по крайней мере, из хозяев, — идеальный ведь шанс для побега до порта? На деле же, охрану в отсутствие отца с братцем лишь усилят, ведь «Кто знает, чего этот Арсений может учудить? Не дай боженька, выйдет погулять в дождь, и кто увидит: позора не оберёшься…». Это всё сложности преодолимые, но лишние.

Уезжают они завтра поутру, но пользоваться сегодня последним шансом в этом месяце Арсений точно не готов. Сам себя за это корит, но, чёрт… сложно на такое решиться, даже учитывая все опостылевшие уже до тошноты не в желудке даже, а в самом сердце, обстоятельства.

А ведь если бы отец послушал того судового врача и не отказался от магии так категорично, всё было бы куда проще. Ну вот что ему терять? Проклятье вряд ли может стать хуже, денег на подобные услуги у них хватает, а мысль, что отец, столько раз наблюдавший Арсеньевы превращения, не верит в магию, вызывает лишь усмешку. Просто Губернатор, отчего-то, ей совсем не доверяет — настолько, что и пробовать отказывается, даже зная, что это единственный вариант.

— Дела, дела, — отстранённо тянет он, прежде чем открыть перед Аннушкой дверь и галантно, как и положено, пропустить её вперёд.

Та еле успевает кивнуть, чуть подогнув колени, в знак благодарности, когда в неё едва не врезается запыхавшийся мальчишка с запечатанным письмом в руках.

— Осторожней, Прошка! — укоризненно цокает Арсений, извинившись перед ухватившейся за сердце дамой. — Что такое?

Тот прерывисто просит прощения, всё пытаясь восстановить дыхание, и молча протягивает письмо. Арсению, в общем-то, больше ничего и не нужно: Прохора мог послать только один человек.

Он вздыхает, поджав губы: прогулки не получится. Точнее, прогулка-то, как таковая, состоится, но далеко не пешая и далеко не по цветущему саду — а в здании суда, куда сегодня уехал отец по работе, вряд ли избыток свежего воздуха. Только нудная работа, которую папа упорно называет «полезным обучением», словно всерьёз всё ещё видит в Арсении своего наследника и вовсе не собирается выгодно его женить да отправить в «свободное» плавание семейной жизни в надежде обеспечить себе продолжение рода. Очень великого, разумеется, рода. В глазах отца. И плевать даже, что дорогой братец уж точно с радостью возьмёт на себя и эту обязанность — у папы, видно, цель жизни такая: заселить Поповыми всю планету. Только, желательно, не бракованными, как вышло с Арсением. Он так, конечно, не говорит, и почти этого не показывает, но думает точно. Не со злостью только, а, скорее, с жалостью; Арсений пока так и не решил, что из этого нравится ему меньше.

Девушку всё же приходится проводить до кареты, поцеловав напоследок воздух в паре сантиметров от укрытой светлым кружевом ручки, прежде чем сломать печать — которую для таких быстрых сообщений ставить совершенно не обязательно — и развернуть письмо, не озаботившись походом в дом за специальным ножиком.

Прошка неловко топчется сбоку, наблюдая, как Арсений постепенно сдвигает брови. Он же и тихонько матерится себе под нос от испуга, когда Арсений вдруг испускает шумное «Хах!», несколько раз хлопнув себя по ногам в предвкушении, — и просит за ругательства прощения, сразу сдавшись под давлением строго Арсеньева взгляда.

— Только Сергею Александровичу не говорите, — умоляет он, шмыгнув носом, и Арсений мягко улыбается:

— Не скажу, — нагибается он к мальчишке и треплет за лохматые от ветра волосы, — если сейчас же сбегаешь с приказом запрягать лошадей в повозку.

— В здание суда же поедете, да? — Прошка загорается весь, уже снова готовый бежать хоть на край света.

— Верно, Прохор, — Арсений легонько хлопает его по плечу, — всё верно. Беги!

Внутри он и сам себя сейчас чувствует эдаким Прошкой; не каждый, всё-таки, день ловят пиратов, и вот уж точно не каждый день отец просит его поприсутствовать на вынесении приговора одному из них.

А что, если это шанс? Что, если пойманный дикарь сможет ему помочь? Сильно себя обнадёживать, разумеется, не стоит; вдруг там окажется какой-нибудь совсем дряхлый и неотёсанный… боцман? Всё-таки, будь это капитан, отец бы и это уточнил в письме: вы что, такой праздник! Далеко не со всеми пиратами ведь можно договориться, и далеко не каждому можно доверить себя со своей тайной. Хотя, какие тут риски? Обычно это всё работает довольно просто: или пират соглашается стать рейдером<span class="footnote" id="fn_32627513_0"></span>, или отправляется на виселицу первым же делом на рассвете. Если вдруг и посмеет выкрикнуть перед смертью «Сын Губернатора превращается в русала!», кто ж ему поверит? На смех поднимут, а потом и на воздух вздёрнут, да и только.

Такой вариант вообще маловероятен; пиратам в последнее время не хватает принципиальности настолько, чтобы за неё умереть. А к рейдерам относятся вполне себе неплохо, отчего бы не согласиться?

Арсений выдыхает и успокаивается: посмотреть на пирата перспектива интересная при любом раскладе, представится возможность с ним пообщаться или нет. То ли от прочитанных захватывающих историй, то ли от сумасшествия доносившихся зачастую слухов, то ли просто от того, что Арсения — возможно, в силу частичной и периодической принадлежности к морским существам, — всегда тянуло к морю, моряки и мореплаватели вызывают у него неподдельный интерес. Такие свободные люди, смелые, зачастую и вовсе отчаянные, хоть и вонючие: не по́том, так рыбой…

Он всё же забегает домой за картой, прячет её под парадный сюртук, убедившись, что со стороны ничего не видно, и садится в карету. Забывает даже порадоваться отсутствию облаков, а вместе с ними и опасности падающей с небес воды: только губу прикусывает и много думает, стараясь сильно не уходить мечтами в сборы вещей на корабль, интересное путешествие с поджидающей его на острове колдуньей и свободную жизнь без проклятья.

Вечер резко перестаёт быть томным.

***

Почти всё заседание Арсений пропускает мимо ушей. Всё равно процесс этот ему уже давно знаком — в отличие от выведенного сначала к центру зала, а затем и к скамье подсудимых пирата. Арсений, кажется, даже бровями дёргает от удивления, когда стража заводит его в комнату: он ведь совсем ещё мальчишка! Возможно, дело ещё и в отсутствии бороды, — видно, вырвали паренька не с корабля, а из более «домашней» обстановки, — но правда: паренёк с собранными в маленький пучок светлыми волосами на вид едва ли старше самого Арсения — и даже рассекающий скулу шрам того не скроет.

Как и его общей смазливости. Арсений таких пиратов ещё не видел, поэтому взгляд, то и дело возвращающийся к на удивление ровному носу и точёным чертам лица, как привороженный, зачастую приходится контролировать силой.

Из фонового бубнежа и шмыганья слух сам собой вылавливает, что прозвали подсудимого Шаст, а зовут на самом деле Емельянов Антон Андреевич, — когда называют отчество, тот резко вскидывает голову, блеснув золотой серьгой в ухе, и хищно щурится: видно, отчего-то не ожидал, что у них будут и такие сведения, — что на корабле он был канониром, что их бригантину с изящным французским названием «Loup de mer» арестовали, а капитана, под чьим предводительством он «работал», убили при захвате, и что живая часть его команды ждёт своего приговора в темницах, а другая уже проходит вербовку на службу Его Светлости. Услышав это заявление, Антон заметно морщится и отворачивается, брякнув кандалами и что-то плюнув себе под нос.

Отец, очевидно, блефует, но реакция интересная.

Вины Антон не отрицает и на все обвинения отвечает только положительно — если бы не так часто дёргающаяся нога, которую Арсению со своего положения видно прекрасно, он бы даже подумал, что того его будущая судьба совершенно не волнует. На деле же выходит, что он просто понятия не имеет, что ему делать, потому и строит из себя невесть кого.

— Да я лучше сдохну, — Антон рыкает на предложенную возможность переквалифицироваться в рейдера, а Арсений смотрит на него уже в упор, с интересом прищурившись, и думает, что это теперь легко устроить.

Давненько таких идейных преступников не было — если отец, конечно, не врал ему о результатах крайних подобных заседаний.

В качестве последнего слова Антон выбирает выдохнуть усталое «Пропадите вы пропадом», и это тоже определённо зря.

Приговор кажется очевидным настолько, что совещание проводить совершенно незачем, но его, тем не менее, проводят; только огласить, вернувшись, решают сразу сам приговор, а не время его вынесения.

Антон в приступе ленивого интереса взглядом бегает по всем присутствующим — на Арсении, кажется, задерживается чуть дольше, пройдясь по нему вниз-вверх-вниз и чему-то усмехнувшись, прежде чем отвернуться. Тогда Арсений вспоминает, что ему, как человеку, хоть и не всегда, но необходимо всё-таки дышать.

А как проклятому, только что любезно отказавшемуся от предложенного стакана воды под пристальным отцовским взглядом, ему совершенно точно необходимо сегодня же здесь задержаться и поговорить с этим Антоном.

Или сегодня, или никогда, как бы банально ни звучало.

—Ну-с, — рассекает залу звучный голос отца, мгновенно заставив угомониться всех переговаривающихся, — дел у нас невпроворот, а говорить тут, я думаю, больше не о чем.

Несмотря на то, что приговор очевиден абсолютно каждому, в воздухе повисает напряжение.

— Согласно многочисленным свидетельствам, приговором суда, Емельянова Антона Андреевича признать виновным, — громогласно зачитывает знакомый до каждой нотки баритон, — в пиратстве — пояснять, что под этим термином подразумевается, думаю, не имеет смысла — и сопротивлении законному аресту.

Антон усмехается и бросает красноречивый взгляд в сторону поёжившегося милиционера у противоположной стены; последовав глазами в том же направлении, Арсений замечает у того здоровый фингал под глазом.

— Приговорить к повешению на Главной площади, — Антон еле заметно поджимает полные губы. — Исполнить приговор полагается не позднее, чем через день после оглашения результатов судебного заседания.

Арсений выдыхает одновременно с приговорённым, которого выводят из зала сразу после благодарности присутствующим и объявления окончания суда.

Толком подумать, как бы для начала проникнуть к осуждённому в камеру, не вызвав подозрений, Арсений не успевает; его тут же перехватывает отец.

— С заседаниями на сегодня всё, теперь пойдём разбираться с бюрократией, — устало предупреждает он и сигнализирует Арсению следовать за ним к кабинету.

От того, как не вовремя он решил сбить весь настрой и добавить лишнее препятствие на пути к чему-то столь волнующему, хочется хорошенько выругаться, но Арсений слишком умён для подобной демонстрации своего нетерпения. К тому же, он ведь знал, что именно за этим его сюда и пригласили; а то, что Арсений позволил своим мыслям уйти в дальнее плавание и успел об этом забыть, это уже исключительно его проблемы.

— Отец, — вместо пустых возмущений он решается задать и вправду интересующий его вопрос, — можно поинтересоваться, почему меня решили пригласить именно на последнее заседание?

— Я уверен был, что мальчишка сведёт всё к смертной казни, — совершенно обыденно отвечает тот и заходит в просторный кабинет. — А повешений мы давно не оформляли, и практики у тебя в подобных вопросах маловато. Тебе полезно.

Арсению давно уже известно, что понятия о полезности у них разнятся до невероятного сильно.

Прямоугольник карты за поясом напоминает о себе, тихонько тыкнув уголком в прикрытый тонкой рубашкой бок, когда Арсений присаживается за второй стол — тот, что поменьше. В кабинете, как всегда, почти идеальный порядок; из общей образцовости выбиваются лишь разбросанные по отцовскому столу рабочие бумаги, скорее всего так или иначе связанные с сегодняшними судами. Арсению, как обычно, ничего не объясняют — только отдают небольшую стопку документов и кивают на перо и чернила в углу. Там же красуется и специально заготовленный для долгого рабочего вечера поднос с бокалами и графином, полном воды.

Шестерёнки в голове медленно, но верно начинают крутиться…

— Мне нужно проконтролировать, чтобы всё было готово к нашему с Александром отъезду, — заявляет вдруг отец. За свой стол так и не садится, только бросает взгляд на напольные часы, всегда раздражавшие Арсения своим тиканьем. — Я поеду в поместье, за тобой велю послать через пару часов. В бумагах, я думаю, по образцам разберёшься, а если будут вопросы — обращайся к Павлу Алексеевичу, он в соседнем кабинете. Только по пустякам его не дёргай.

Кручение шестерёнок, кажется, не пригодится.

— Не стану, — со всей ответственностью кивает Арсений, в душе радуясь, что шантаж обращением не пригодится.

А насчёт Павла Алексеевича папа действительно волнуется зря: он мало того, что всегда относился к Арсению с такой теплотой, какой ему зачастую не хватало даже дома, так ещё и обладает удивительным талантом объяснить всё разом так, чтобы вопросов не осталось даже у самого недалёкого таракашки. Хотя, и этим Арсений вряд ли сегодня воспользуется: разве что случится такое, что он хватится какого-нибудь образца среди бумаг на «хозяйском» столе и не вспомнит, как до́лжно такой вид документа заполнять по новым стандартам.

Через полчаса непрерывного тиканья и торопливого шуршания пером по бумаге подобного так и не происходит. Павел Алексеевич сам заглядывает в кабинет, убедиться, что всё в порядке, но вскоре оставляет Арсения с его паническим желанием закончить поскорее наедине — за что он ему очень благодарен.

Бумаг в стопке быстро становится всё меньше, писать однообразные письма и ставить на них печати с гербом становится всё проще, а Арсений всё беспокойней поглядывает на часы, силясь закончить как можно скорее. С концом треклятой бюрократии — подумать только: всё это ради одного приговорённого человека! — наступает передавившее лёгкие волнение. А что, если не получится? Что, если его и слушать не захотят?

Арсений проверяет, чтобы в коридоре никого не было, и в вечерней полутьме выскальзывает из кабинета, закрыв его на ключ.

Кто-то заканчивает со своими делами, кто-то — только начинает, и абсолютно всем плевать на передвижения губернаторского сынка, но Арсению всё кажется, что каждый его подозревает именно в том, в чём стоит подозревать, будто его подобие плана известно всем до мельчайших деталей.

Если бы в нём ещё и были эти мельчайшие детали, в самом деле…

Арсений на всякий случай старается не заглядывать дальше вымощенной дорожки, ведущей к соседнему зданию тюрьмы, куда обычно помещают «мертвяков» — приговорённых к казни, которым до неё осталось не больше дня. Нет ведь никаких гарантий, что думы по поводу дальнейших действий вообще ему пригодятся — если, например, этот Антон уже смирился со своей судьбой и откажется от предложенной — хрупкой и совсем не гарантированной — свободы.

Второго шанса у него не будет — не будет, вероятно, у них обоих. Однако мысль о том, что из принципа — или всё же по глупости? — отказавшийся от оправдания всех своих преступлений молодой человек мог смириться с приговором, вызывает внутреннее сопротивление; больно не подходит сложившемуся образу. Надеяться ему тоже не на что: иногда преступников, конечно, оправдывают, только чтобы присудить им столь же низкий статус и отправить работать в шахты или на поля, но, насколько Арсению известно, в ближайшее время подобных приказов от Его Светлости не предвидится. По крайней мере, до завтра таких новостей точно не появится — а «завтра» это всё, что у пирата осталось. Как его, бишь, «Шаст»? Интересно, почему? С именем эта кличка никак не перекликается, с позицией канонира тоже…

Арсений одёргивает себя: не теми вопросами он задаётся, ох не теми. К тому же, он сам не заметил, как прошёл уже несколько дверей, и путь теперь преградил рослый милиционер — он кажется крупным даже несмотря на то, что на Арсения всё ещё смотрит снизу вверх.

Вот теперь начинается самое интересное, и в то же время самое простое.

В ответ на официальное приветствие и сухой вопрос о том, что Арсений здесь делает, он натягивает на лицо мягкую улыбку и еле заметно прокашливается, прежде чем начать говорить особенным тоном, припасённым специально для подобных случаев:

— Мой отец, Сергей Александрович, — милиционер становится ещё прямее, — велел задать приговорённому к повешению Антону Андреевичу несколько вопросов. Для бумаг, понимаете?

Арсений улыбается чуть шире, наклонив голову, и милиционер чуть было не вторит ему какой-то по-детски сонной улыбкой, но тут же встряхивается. Правда, судя по затуманившимся зрачкам и уже не такой уверенной, будто слегка опьяневшей позе, стряхнуть наваждение до конца ему не удаётся: только прекратить улыбаться в попытке соблюсти субординацию. Дело в шляпе.

— Понимаю, Арсений Сергеевич, — он кивает, поправляет шлем и подходит к стойке с записями, за которой сидит робкий паренёк гораздо его тоньше и моложе.

Тот никаких вопросов не задаёт: только сообщает номер камеры и взмахом руки приглашает пройти в дверь, предварительно открыв её своим ключом из бренчащей связки. Арсений краем глаза подмечает специальный крючок у него под столом и упивается хоть небольшой, но победой.

Давненько ему не удавалось попрактиковать то единственное полезное, что пришло с его проклятием. Арсений сильно благодарен, что петь для подобного сиренам из мифов и сказок гипноза ему не нужно: он пробовал на служанках ещё в детстве, и работало это только хуже обычных слов, сказанных с определённым настроем. Хотя на отца, например, не срабатывал и этот елейный тон — тогда Арсений заключил, что, возможно, влиять у него получается лишь на неподготовленные к такому нападению умы, чьих обладателей он сам не боится. Рисковать с этим даром не стоит, но в удовольствии изредка поиздеваться над братом, который впоследствии не мог вспомнить, почему уселся на лошадь задом-наперёд, и лишь неловко посмеивался, себе отказывать Арсений обычно не смел.

Он не знает, догадывается ли о такой стороне незнамо кем насланного проклятия папа, но тот лишь единожды окинул его странным взглядом, — как раз когда Арсений впервые решился испытать отточенный на служанках и поварятах навык на рыбе покрупнее, — но так ничего и не сказал, из чего можно сделать вывод, что подобное его не обеспокоило. Иначе Арсений бы заметил. Ох как заметил.

Осознание реальности происходящего накатывает с каждым гулким шагом вдоль притихших темниц. Сохранять самообладание становится всё труднее, а голову заполняют сомнения: может, не так уж это всё Арсению и нужно?

— Емельянов, — от звучного объявления, эхом отскочившего от каменных стен, Арсений вздрагивает.

Зато и трезвеет сразу — как холодной водой окатили.

Арсений ожидал обнаружить заключённого в, как минимум, подавленном состоянии; лежащим на спине и пустым взглядом уткнувшимся в потолок, погрузившимся в горестные воспоминания обо всех своих немыслимых преступлениях и в сожаления о содеянных грехах, например. Антон, однако, просто расхаживает по камере, притаптывая в одному ему известный ритм и мелодично помыкивая что-то себе под нос. На лице даже мелькает улыбка, а на звук собственной фамилии он сразу откликается с живым интересом.

Арсений вновь натягивает на лицо обворожительную улыбку и кивает проводившему его стражнику — тот послушно уходит. О милиционере можно больше не беспокоиться: эта встреча вскоре покажется ему лишь туманным видением, какие, бывает, мерещатся людям перед сном.

В это же время Арсений убеждается в том, что на Антоне его «пение» если и сработает, то с большим трудом. Он смотрит на него и не понимает, чем он руководствуется — не знает, какие об этом молодом пирате делать выводы, чего от него ждать, ну и, самое главное, он боится. Необязательно даже самого Антона: он сейчас очень вряд ли может ему навредить. Дело тут, скорее, в общей ситуации и его реакции на всё ещё не до конца оформившееся в голове предложение. К тому же, чары имеют свойства рассеиваться, а оказаться посреди моря с пиратом, который понял, что ты обвёл его вокруг пальца, перспектива не самая радостная.

— Чем обязан? — Антон спрашивает первым.

Только сейчас Арсений понимает, что всю эту недолгую заминку тот тоже его с интересом разглядывал — и наверняка тоже делал какие-то выводы. Хочет ли Арсений эти выводы знать? Да. Уверен ли, что об этом не пожалеет? Точно нет. Так что даже хорошо, что сейчас для того не место и не время.

Арсений прокашливается, отгоняя внезапное и оттого лишь более неприятное чувство уязвимости.

— Для начала предлагаю познакомиться, — он вежливо улыбается и делает шаг навстречу: Антон только приподнимает брови в секундном удивлении. — Я Арсений.

— Ну а моё имя вам, почтеннейший, я думаю, прекрасно известно, — усмехается Антон. — Да и вам ничего дальше объяснять не нужно; кто ж не знает сына самого Губернатора, — вслух он не фыркает, но презрение в голосе считывается и без этого.

В последовавшем за этим демонстративном поклоне нужды тоже никакой, но тем не менее.

Арсений незаметно делает глубокий вдох. Терпение и спокойствие, терпение и спокойствие — только на этих двух столпах он и сможет вымостить себе дорогу в свободную жизнь.

— Понял, — кивает он, сбросив с лица напускную улыбку, и достаёт свёрнутую конвертиком карту, чтобы протянуть её сквозь решётки. — Тогда сразу к делу.

Брови у Антона как живые: теперь, вот, одна выгибается в явном вопросе, но карту он всё равно осторожно принимает.

— И? — спрашивает, развернув и разглядев название отмеченного острова. — Если тебе захотелось развлечений, то спешу разочаровать: сокровища на Лемносе спрятаны очень вряд ли, а карту, похоже, рисовал какой-то ребёнок. Тоже, видимо, заскучал.

Арсений не знает, чему возмутиться в первую очередь: недобровольному переходу на «ты» или оскорблению своих весьма достойных навыков рисования, которые здесь ограничились маршрутом, отмеченным скучными линиями с подписями расчётов, да банальным красным крестом на северном берегу Лемноса.

Терпение. И. Спокойствие.

— Плевать я хотел на сокровища с развлечениями, — всё же чуть резче прежнего возражает он. — На этом острове, — Арсений подбирает слова, — есть… позарез нужное мне лекарство.

— Ты болен? — всё так же невозмутимо фамильярничает Антон, даже не подняв глаз; отчего-то очень заинтересованно разглядывает небольшой островок к северо-востоку от Лемноса. — Сочувствую, — голосом таким же равнодушным к его проблемам, как чёрствая горбушка хлеба.

— Можно и так сказать. В, — Арсений запинается, пытаясь определиться с обращением, но останавливается на том, что он выше этого, и манеры соблюдать продолжит, — вашем сочувствии я, правда, совершенно не нуждаюсь.

— В чём же тогда? — Антон, наконец, отрывается от карты, опустив её вместе с правой рукой, а левым плечом лениво облокачивается о решётку.

Что-то изменилось. Того напора вредности и яда в голосе больше не чувствуется: он словно сдерживается, а, значит, что-то уже заставило его заинтересоваться.

Практически у порога в мир иной и не на такое пойдёшь, конечно.

— Вы пират.

— Проницательное замечание.

— И несмотря на то, что вы далеко не капитан, опыт в мореплавании у вас больше моего — к тому же, с пушками вы обращаться, смею предположить, умеете. А я вот сегодня как раз заполнял бумаги, которые необходимо будет отослать после вашей смерти. Неотвратимой смерти, болезненной и до жути неприятной, если только вы не…

— Если только я не соглашусь сопроводить тебя до твоего лекарства на Лемносе, угадал? — выдыхает Антон несколько разочарованно.

— Угадал, — Арсений просто пожимает плечами, коротко улыбнувшись. — Вы довезёте меня до острова, а я в обмен спасу вам жизнь и дарую новую. Можете остаться хоть на Лемносе, хоть на Скиросе — да хоть до Афин доплывайте или золотое руно на Крите ищите, там наши законы не действуют, а люди настроены до удивительного лояльно, и можно будет при желании начать всё с чистого листа. Золотом я тоже не обижу.

— Афины меня мало интересуют, — тихо признаётся Антон. — А вот Самотраки…

— Я, кажется, слышал, — смутно припоминает Арсений, — что туда многие имперские беженцы стремятся? Почему?

— Они этот остров, считай, заселили, — Антон усмехается, вдруг совсем по-мальчишески почесав нос с родинкой на кончике. Авторитетный образ немного теряет в убедительности. — И никто их там не трогает, и никто до них не доберётся. Пока они сами никого не тронут, естественно.

— Звучит слишком хорошо.

— Согласен, — он поджимает губы. — Но у меня есть там один… надёжный источник. Ему я склонен верить.

— Как пожелаете, — Арсений разводит руками. — Там как раз недалеко: всего пара дней пути.

— Только есть нюанс. И далеко не один.

Арсений приподнимает брови вместе с подбородком в знак готовности выслушать.

— Вдвоём мы до туда не доберёмся, раз, — он загибает первый палец, — добираться нужно не вплавь и даже не на лодке, два, припасов понадобится дохуища, три, — Арсений морщится, — и на то, чтобы всё это найти, у нас — хотя, пока всё ещё только «у тебя», — осаждает он Арсения, прежде чем тот успевает тихо обрадоваться такой формулировке, — всего один день, четыре. Перспектива, согласись, не слишком радужная.

— А ещё вас нужно вызволить из тюрьмы, — Арсений кивком подсказывает, чтобы Антон загнул и последний, пятый палец левой руки. — И всё это вполне выполнимо, если постараться.

Антон с ухмылкой присвистывает. Арсений поясняет, прежде чем тот успеет отпустить очередной едкий комментарий:

— Зря вы думаете, что это было спонтанным решением. Я давно об этом думаю и давно готовлюсь: только ждал подходящего момента и подходящего человека.

— Спасибо.

— Совершенно точно не за что. У меня на примете есть опытный боцман, которому я доверяю безоговорочно, и рыбацкая шхуна, щедро загруженная припасами — рыбаки выходят в море послезавтра, как успокоится ветер, а сама шхуна, в силу отсутствия важного груза, не требует усиленной охраны. К тому же, я полагаю, и у вас есть друзья, за которыми если ещё не пришли, то придут совсем скоро. Возможно, кто-то из них не отказался бы от шанса на укрытие и щедрой оплаты? Возможно, вы надумаете, кому можно послать весточку?

— Одного боцмана, конечно, маловато будет, — Антон неожиданно серьёзнеет.

Интересно, есть ли поверье, что человек, который слишком много времени провёл в море, сам становится на него похож?

— А ты с любым человеком сможешь связаться и не вызвать подозрений? — Антон интересуется так подозрительно, что Арсений и сам начинает было сомневаться.

— Да, — он заключает: со слежкой всё далеко не так плохо. — Если это не тюрьма, конечно, тут пришлось бы постараться.

— Тогда найди Поза, — Антон сверкает глазами и быстро исправляется: — Дмитрия Позова, он с женой живёт, Катей. Он давно хочет валить, и вот сейчас, кажется, самое время…

— С женой?

— Только попробуй начать тут с этим «баба на корабле»! — Антон грозится указательным пальцем ещё до того, как мысль хотя бы успевает оформиться.

Арсений, вообще-то, скорее, хотел узнать, не будет ли сам Антон против подобного… нарушения пиратского кодекса. Если такой правда существует.

— Поз хороший штурман, а здесь вообще работает врачом. Такой человек нужен всегда, — тепло заключает Антон. — Это, конечно, всё ещё негусто, но лучше, чем ничего.

Арсений кивает, параллельно придумывая объяснение отправки письма какому-то врачу для Прошки, который это письмо и доставит.

— А как передать Дмитрию, — вспоминает он об ещё одной вероятной загвоздке, — что это от вас просьба, так, чтобы он поверил?

Антон хмыкает и ненадолго задумывается.

— Впиши туда фразу «Левый берег». Не завуалированно только, — выделяет предупреждающе, — а так, чтобы прям понятно было. Мол «Шаст передаёт: Левый берег». У нас же не та ситуация, когда кто-то может письмо перехватить?

— Ситуация точно не та, — заверяет Арсений. — Понял, сделаю. За вами приду поздней ночью, ближе к рассвету. Надеюсь, за это время ваш штурман успеет собраться — и вы тоже.

— Не то чтобы у меня здесь прям чемоданы, — Антон со смешком обводит камеру с одной-единственной стопкой сена рукой.

— Тогда до встречи. Помолитесь там, чтобы всё получилось как надо, — бросает Арсений напоследок, — если верите в Бога. Нам любая помощь пригодится.

Антон насмешливо выгибает брови, давая понять, что молиться он вряд ли станет. Арсений забирает свою карту, прячет на прежнее место и кивает на прощание — отойти больше, чем на пару шагов, однако, не успевает:

— Эй, голубоглазка! — окликает его Антон, прижавшись к решётке. Наглость неслыханная: Арсений, в конце концов, не какая-то распутная женщина, чтобы к нему так пренебрежительно обращались. — Можно вопрос?

Арсений вздыхает, поджав губы, и послушно возвращается к последней и чуть ли не единственной занятой камере в этом коридоре.

— Не смейте меня больше так называть, — холодно предупреждает он. — Что?

— Если тебе так нужно это лекарство, почему же твой дражайший папенька тебя туда не свозит?

— Это уже не ваше дело.

— Смею не согласиться, — смешливо парирует Антон. — Теперь это дело как раз-таки моё. Просто интересно, насколько это противозаконно.

Прямо говоря, противозаконна здесь, разве что, кража государственной лодки и побег из тюрьмы. Верить в магию или нет — выбор каждого, и Император, видимо, никогда с ней напрямую не сталкивавшийся, сделал выбор в сторону второго варианта, поэтому за её использование, разумеется, никаких наказаний не предусмотрено.

Моряки, как правило, придерживаются «верующей» стороны: магии боятся и чтят поверья, лишь бы избежать наказаний. Кто-то из Арсеньевых предков, видно, имел неосторожность этими обычаями пренебречь, и вот, чем это обернулось.

Интересно, как к этому всему относится сам Антон?

— В самом лекарстве проблем быть не должно, — уклончиво отвечает Арсений, взвалив сложные объяснения на плечи себе будущему. — Если оно подействует, конечно. Отец в это просто не верит. Наверное. Я и сам не уверен. Но это моя последняя надежда.

О последней озвученной фразе Арсений жалеет сразу же, но Антон, на удивление, никак её не комментирует.

— В общем, от губернаторских лодочек придётся побегать, — просто заключает он и теперь сам кивает на прощание. — Увидимся, голубоглазка.