Путешествие 7.4 (1/2)
Кто ты. Джинни гладила себя по руке, почти не чувствуя своих прикосновений. Я тебя не знаю. Я не знаю, как с тобой себя вести. Как уговаривать, как успокаивать, останавливать от необдуманных поступков. Ты меня совсем не слушаешься. Живешь отдельной жизнью, кичишься и показываешь мне язык. Ты забираешь мое тело и пользуешься им, как тебе вздумается, не спрашивая моего разрешения: говоришь моим ртом, ходишь моими ногами, пылаешь моим сердцем, ударяешь моей рукой. Но ты — это не я. Ты чужеродна. Поскольку я тебя не знаю. Если бы ты была моей законной частью, я бы про тебя наверняка уже все знала. Ты бы меня слушалась. Мы бы запросто договаривались, не зачиная ссору, и с легкостью координировали наши совместные действия. Но ты смеешься мне прямо в лицо, не желая садиться за стол переговоров. Ты презираешь меня и стремишься все сделать назло. Узнаешь, что больше всего я ненавижу делать — и делаешь это. Выведываешь, чего я больше всего боюсь — и ведешь меня навстречу моему страху. Зачем ты это делаешь? Что я тебе такого сделала, что ты меня так ненавидишь? Кто ты? Я не помню тебя, я забыла тебя. Как же я могу с тобой говорить, если я тебя не помню. Как я могу предложить тебе выгодные условия, если я не знаю, что для тебя — выгодные условия. Я же ничего о тебе не знаю… Тогда зачем? Зачем ты ко мне возвращаешься? Если ты видишь, что я тебя не помню и ничего не могу дать. Из злости? Злишься, что я о тебе позабыла? Что не могу даже вспомнить, при каких обстоятельствах мы встретились? Что даже не помню, встречались ли вообще? Судя по всему, ты-то меня запомнила хорошо. Иначе бы не приходила. Иначе бы не злилась. Иначе бы не делала то, что делаешь и за что не испытываешь мук совести.
По бокам струилась, не преломляясь, дремотно-сонная, угрожающая тишина. Они были на дне большого стеклянного шара, наполненного тьмой. Позади хныкала Оливия, все время повторяющая вслух: «Из-за нее, из-за нее, из-за нее!». Джинни обернулась на ее неутешный жалобный плач — Ричи держал ее за руку, не произнося ни слова.
Джинни испытывала уже знакомое ей ощущение, усиленное в несколько десятков раз. Диссоциацию. Она смотрела на сокрушенную Оливию, затем — на онемевшего Ричи, затем — на дезориентированную себя; и так по кругу. Но она отдавала себе отчет в том, что не должна была видеть себя извне, не должна была наблюдать за собой, как за испытуемой, — но наблюдала. В мире так много людей, думала она. И я одна из многих. Они все хотят жить, все хотят реализовывать себя, влюбляться, рассказывать истории, делиться умопомрачительными секретами. Если меня вдруг не станет, ничего страшного не произойдет. Все продолжится в том же ритме. Механизм не сломается. Найдется другой, кто будет жить, кто будет реализовывать себя, влюбляться, а также рассказывать истории, делиться секретами. Я — очередной человек. Как я могла до этого жить, погрузившись в себя, в свои планы и мечты? Как я могла чего-либо желать? Какое я вообще имею право желать жить, реализовывать себя, влюбляться, рассказывать истории и делиться секретами? Ведь этого хотят все. И все умеют это делать. И нас так много. И я одна из нас. Если я выключу себя, ничего кардинально не изменится. Все останется, как прежде.
Она думала об этом, и ей было трудно вернуться в себя. Трудно начать чувствовать хоть что-то или чего-то жаждать. Она была отдельно, ее чувства и грезы — отдельно, ее тело — отдельно. И они не могли соединиться, не могли встретиться.
Но в какой-то момент ее взгляд снова коснулся стоящих неподалеку Оливии и Ричи, и одно чувство все-таки вошло в ее разум. Страх. Желание скрыться, унести поскорее ноги. Она даже перестала дышать — настолько была удивлена. Что эти двое могли ей сделать? Они все были брошены на произвол судьбы в Запретный Лес, без волшебных палочек, прозябать. Даже если бы они и хотели ее обидеть, у них бы это не получилось: вряд ли они умели колдовать юез подручных средств. Тогда почему ей хотелось поскорее отвести от них взгляд, поскорее убежать? Почему она их боялась?
Внезапно, откуда ни возьмись, в нос ударил выраженный запах лета. Знойного, обильного, жаркого, обжигающего кожу и навязывающего обманчивое чувство истощения. Джинни увидела у своих ног сочную зеленую траву и ярко-желтые одуванчики. Пот стекал по ее лбу и спине. На ней была короткая юбка-шорты голубого цвета и белая майка. Волосы сзади были собраны в тугой клубок. Ей было не то еще девять, не то уже десять лет. Она стояла на солнце, за домом, и смотрела на колышущуюся траву.
Они вышли из-за угла вдвоем, держась за руки и весело хохоча. Все то время, пока они гостили в «Норе», Джинни не знала покоя. Не знала, куда убежать и где спрятаться. Весь распорядок дня был пересмотрен под их нужды. Они были везде — в любой комнате дома. И часто заходили в ее.
Поначалу это вызывало лишь смутную тревогу и стеснение: девочка не знала, как себя с ними вести, о чем с ними говорить, тем более, что с раннего детства стеснялась своего брата. Чарли был другим. Не таким, как Билл, не таким, как Перси, не таким, как Фред и Джордж, и не таким, как Рон. Была в его характере некоторая насмешливость. Временами он был не прочь подшутить над своей маленькой любимой сестренкой, но только не так, как это делали близнецы. Близнецы шутили вместе с ней, он же — стоя сбоку, не подходя, не приглашая разделить свой смех.
«Познакомься, Джинни, Карен — моя девушка».
Впервые она предстала перед ней, как какая-то богиня, вся в невесомом и сладком желтом. Она лучезарно и красиво улыбалась, и Джинни подумала: «Как хорошо, что Чарли нашел себе такую прекрасную девушку». Но говорить с ней она не могла — повадки Карен были ей чужды.
«Пройдет несколько лет, и ты превратишься из этого, — Чарли показал на Джинни, когда они стояли в магазине летней одежды, перед примеркой, а затем на Карен, заигрывающе улыбаясь. — Вот в это». Тогда его избранница гордо, будто ее выбрали Мисс Вселенной, кивнула и протянула девочке подобранное ею развевающееся платье.
Но затем все переросло в какое-то невыносимое и тягучее напряжение. В своем же доме Джинни ходила с редкой улыбкой и с неприятным ощущением, что что-то должно произойти. Что-то нехорошее. Карен поглядывала на нее свысока, чувствуя внутреннее превосходство.
«Еще слишком маленькая для Хогвартса. Хм, но в твои годы я уже читала книжки по Трансфигурации».
Чарли этого не слышал — так сильно был в нее влюблен и так сильно был занят ролью верного слуги своей интеллектуально развитой королевы.
«Так а потом почему ты перестала читать?» — заливаясь откровенным недружелюбным смехом, бросали ей вслед вместо Джинни проходившие мимо близнецы. И Чарли прерывал их, обвинял в негативном настрое — будто бы боялся, что тем было под силу разрушить его крепкий и счастливый союз.
«Ты слышал, Джона и Валери застукали за… — она многозначительно прокашлялась, подавляя слова и бросая беглый взгляд на сидевшую рядом Джинни. — Такие неудачники. Думали, что родители не вернутся до начала новой недели».
«Подожди, повтори: что для тебя любовь?» — Карен пристала к ней в коридоре второго этажа, когда девочка спускалась вниз, на улицу.
«Ну… — Джинни залилась краской, опасаясь, что скажет какую-то глупость более взрослой и опытной девушке своего брата. Откуда ей было знать? В отличие от Карен, она еще ни с кем не встречалась. — Когда люди понимают друг друга, ладят…». Это было все, что пришло ей тогда на ум.
Карен расхохоталась с таким выражением на лице, будто Джинни сказала, что Земля плоская.
«Ты что, серьезно? — ее голос то и дело прерывал душащий ее смех. — Ты правда веришь в то, что такое возможно? Чарли, — в эту самую минуту он поднимался с первого этажа, неся на подносе вымытые фрукты для своей возлюбленной. — Нет. Любовь — это и ссоры, и выяснения отношений, и прочие прелести жизни. Вы будете и ругаться, и не разговаривать. Потому что идеальной совместимости нет. Каждый все равно будет тянуть одеяло на себя».
Затем прошло какое-то время и Карен по какому-то забытому поводу — или без повода — ей заявила:
«Бедным будет принц, который тебя полюбит».
Чарли стоял и молчал, как зомбированный раб, даже не глядя на маленькую сестру, едва вступившую в подростковый возраст.
А на следующий день он снова хлопотал вокруг любви всей своей жизни, ведь она, когда остальные члены семьи вышли что-то делать на улице, свесила бессильно руку с дивана и жалобно простонала: «Чарли, у меня болит живот…»
А именно в тот день Джинни стояла за домом, принимая солнечную ванну, — и это был неизвестно какой месяц лета. Вечером накануне Фред и Джордж забросали Карен водяными бомбочками, за что получили нагоняй не только от Чарли, но и от отца. Но близнецам, вообразившим себя рыцарями справедливости, все было как с гуся вода; счастливые и самодовольные, они вошли на кухню, где сидели Джинни с Перси, и скромно заявили: «Бог шельму метит, а мы — проводники божественной воли». Перси давился смехом, одновременно с тем пытаясь донести до братьев, что так думать и говорить нехорошо.
И они вышли из-за угла, и шли мимо, пока наконец Карен не подошла к ней и не начала:
«Почему ты не слушаешься меня? Как смеешь ты вообще мне дерзить? Ты хоть понимаешь, как сильно ты унизилась передо мной вчера? «Я не могу, я не могу…»
«Это ты унизилась передо мной, показав свое истинное лицо», — возмущенно огрызнулась Джинни, тем не менее, не повышая голоса.
«Я? Это я унизилась? — Карен захлопала ресницами — не то от неожиданно полученной сдачи, не то от непонимания. — Да ты даже не понимаешь, что значит это слово! Это ты унизилась! И ты не должна так со мной себя вести! Я старше, понятно?»
«Чарли, я не хочу это слушать», — строго и требовательно обратилась она к своему брату, надеясь, что он уведет свою девушку куда подальше.
Но он смолчал или даже заступился за Карен — Джинни точно уже не помнила, но ей казалось, что он все-таки смолчал, потупив взгляд в траву, на росшие под ногами одуванчики. Он продолжал стоять, а его возлюбленная продолжала плеваться ядом, и тогда Джинни не выдержала, задрожала, а потом заплакала и, убегая за угол, крикнула, что есть мочи, вкладывая в каждый звук как можно больше боли и обиды:
«Как я вас обоих ненавижу!»
А дальше… была пустота. Будто память была стерта. Кажется, у близнецов еще были конфликты с Карен. И кажется, кто-то к Джинни потом подходил, пытаясь задобрить, прося: «Только не говори ничего миссис Уизли». Но кто это из них был — Чарли или Карен — девушка уже не помнила. А может, это было лишь в ее мечтах. Может, тот инцидент быстро позабылся. Одно Джинни помнила точно: она рассказала все матери, когда Карен уехала из «Норы». Когда было безопасно. Миссис Уизли планировала провести серьезную беседу со своим сыном и его девушкой, но те, проведя наедине друг с другом месяц в Лондоне, быстро разбежались, очевидно, узрев друг в друге ад. Никто не знал, что послужило причиной разрыва: Чарли, склонный к скрытности, молчал, а на прямые вопросы отвечал короткое: «Да такое…»
Чуть позже у Перси тоже не сложились отношения с Пелли, хоть он никогда ее в «Нору» и не привозил…
А у близнецов до сих пор не было постоянных привязанностей.
И мать, вопреки всем объективным фактам, продолжала настороженно следить за Флёр, страшно боясь, что однажды та заявится и скажет: «Миссис Уизли, мы с Биллом уж’ге расписались».
Перечеркнутое и позабытое воспоминание промчалось в голове у Джинни, подобно скоростному поезду, и девушка облегченно выдохнула. Будто тяжелый груз упал с ее плеч. Будто кто-то дал ей напиться холодной воды в то жаркое и засушливое лето. Она отерла пот со лба и снова посмотрела на Оливию и Ричи, не изменивших своего положения. Оливия не была Карен. Ричи не был Чарли. Кроме того, они не встречались. Все страшное и опасное осталось далеко позади, в давно минувшем тысяча девятьсот девяносто первом. Вряд ли Оливия решилась бы натравливать Ричи на Джинни, подобно уткам, в некоторых ситуациях стравливающих селезней между собой. Даже если бы это и произошло, это не было бы страшно. Ричи не был ее братом, и у него перед Джинни не было никаких семейных обязательств.
— Ричи, я ее боюсь. Она может взять нас в заложники или убить… — чуть слышно шептала слизеринка, шмыгая носом. В своей немой истерике она не теряла самообладания — очевидно, боялась накликать беду.
Джинни хотелось про себя улыбнуться, но кожа ее лица была натянута, как маска, и мышцы не желали произвольно напрягаться, а на непроизвольные движения у нее не было сил. И взяла бы, владей мной тот же самый порыв, что и в Хогвартсе, и имейся у меня в кармане волшебная палочка. Но порыв угас, осев на дне души вялотекущей апатией, а палочку конфисковали.
— Она не станет, Лив, — успокаивал ее Ричи, продолжая хмуриться. Он то и дело всматривался в раскинувшееся над ними мглистое войлочное небо, что-то выискивая — и не находя.
— Ты видел, как она на нас накинулась… — слизеринка затряслась сильнее, наклоняя голову. — Вдруг у них в школе изучают магию без волшебных палочек. Ричи…
Ее друг оставался безмолвным.
— Ричи, она заодно с Реддлом. Они ходят вместе… Я видела. Ричи, он оскорбил меня.