Глава вторая (2/2)

Почему ты не борешься? Почему опускаешь руки? Ты не хочешь жить, глупая-глупая девочка… Тебя воротит от хаоса, но как же ты изголодалась по крови.

Будешь ли ты бороться за жизнь или смирно подставишь щеку? Будешь терпеть, как ломают твои кости? Будешь терпеливо смотреть? Где твой Бог? Спасет ли он тебя на этот раз? Я прошепчу тебе еще раз: милая, где твой спаситель?

Ноа начала задыхаться; хватка была слишком крепкой, руки уже соскальзывали с костлявой ладони. Отпусти, кашляла та, отпусти.

Где он? Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем;

когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится.

Слезы полились, словно из сломанного крана; бессилие вымораживало, а мысли…мысли смешались в одну непонятную кучу — сгусток боли, сгусток ткани, бугорок детской пеленки, только там везде кровь и гнев. Никто не поможет, никто не отзовется на крик, хоть вырывай наружу легкие…

Грудная клетка сжималась, глаза все наполнялись слезами; и крик, который остался в горле, превратившись в комок… Казалось, что если она его выпустит, он будет продолжаться бесконечно.

— Мне жаль, — прошептала Ноа перед тем, последний воздух выходил из легких.

Она почувствовала боль на правой щеке; вдали слышался звук, такой приятный бархатный голос. Тело было тяжелым, открыть глаза сразу было едва возможным.

— Проснись, — говорил тот голос, — не поддавайся им, иди на звук.

Ноа открыла глаза. Она проснулась в комнате с камином — оттуда шел небольшой дымок. Было раннее утро, все еще спали.

Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда позна́ю, подобно как я познан.

А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше.