Глава первая (1/2)

Почему существует трагедия? Брызги крови на белой простыне, рукоплескание публики, извержение рвоты после полуденной пьянки, мучительные терзания, рождение и смерть… Так почему существует трагедия? Все просто: потому что вы полны ярости; а почему вы полны ярости? Потому что вы наполнены горем.

В космосе никто не может услышать твой крик. Поскольку голос — это звук, а звук — прежде всего, вибрация, то в космосе этой вибрации не от чего ударяться.

Большинство из нас приходит в этот мир с криком, и этот младенческий плач сам по себе такая естественная, обычная вещь, по которой и определяют, жив ли ребенок или нет. Он заведомо знает, что мир, в который его приносят, просто кишит болью, что даже самый первый вздох не обходится без страданий. И никто не услышит его крик, никто не отзовется на помощь — хоть вырывай наружу легкие, хоть кричи изо всех сил.

***

</p>

На той стороне деревни всегда было темно; даже в дни солнцестояния, когда земля освещалась солнцем со всех уголков — в этой части мира тьма всегда находила способ спрятаться от лучей света, скрыться в обволакивающих потёмках душ, лишь бы не быть обличенным и обнаженным. А небо, пусть и не серое, то всегда черное, будто сажа.

И в тот день солнце было затеряно за несколькими слоями туч, высвобождая осадки, будто это зима; снег медленно падал, покрывая землю по самые бедра.

И в такую погоду, блядскую, как бы ее прозвали в народе, даже самый жестокий хозяин не выпустит своего пса. Они лаяли, завывая, будто адский рой касаток или чего хуже — ничто не могло казаться нормальным. Безумие как защитная реакция на страх. Безумие как стена, защищающая от горя.

Эта высокая женщина, ступавшая по хлопьям грязного снега, в черной широкополой шляпке, сливаясь с шелком развевающейся вуали… Она делала шаги уверенно, идя в одиночестве, проникая все вглубь густой лесистой полосы, и только лишь деревья окружали ее вокруг, будто пристанище, будто то самое место, что ей так необходимо.

Звуки грома раскатывались по всему периметру замка; молния то и дело ударялась о медную трубу на крыше, создавая неприятные громыхания по покрытию. Это была холодная ноябрьская ночь. Дожди заливали уже неделю, и дороги покрылись грязью от сырого песка; деревья уже перестали выглядеть деревьями, только виднелись голые ветки, словно обугленные кости.

Замок ходил ходуном с самого наступления темноты: снаружи стойко выдерживал натиск природы, внутри — боролся с паникой, что образовалась из-за подготовки к внезапному приему гостей. По воздуху летали фарфоровые чашки, оборванная ткань, вазы с цветами и посуда, а пол был украшен частицами бумажной обертки и лепестками затоптанных тюльпанов.

Приземленная маленькая женщина круглых размеров выбежала из ниоткуда, держа в руке поднос, на котором едва стояла бутылка с вином. Ее черное платье, туго зашнурованное, слегка поднималось, вприпрыжку.

Она грубым басом запела:

— Расступитесь, дорогу!

Другая служанка открыла двери из кухни, и женщина с подносом побежала вверх по ступенькам лестницы. Весь замок спал, и только несколько девушек остались доделывать работу.

— Чего это она погнала на ночь глядя?

— Какая разница тебе, а? — рявкнула вторая, ударив ее локтем в бок.

— А что, нельзя спросить? Вечно ты строишь из себя не пойми кого. Ох, — вздохнула она громко, подшивая протертую скатерть, — когда это уже закончится?

— Не привыкла работать? — усмехнулась третья.

— Это она просто по своему жениху скучает, — улыбнулась вторая.

— Когда-нибудь ты, Кара, получишь за свой острый язык! — пригрозила она.

— Может, вы уже прекратите кудахтать? Лучше побыстрее заканчивайте и ложитесь спать! — командным голосом прохрипела четвертая. — Тошно уже! — она встала с места, отложила последнюю вазу с цветами и вышла из комнаты, прикрыв двери.

— Вот, кто строит из себя не пойми кого!

— Ой, Кара, скажешь тоже!

— Михелу вызвала госпожа, раз вино несет на подносе. Видимо, не в духе, тем более, завтра, сама знаешь — банкет!

— А чего переживать из-за обычного банкета? — спросила удивленно Тайка.

— Кто их поймет, этих буржуев-феодалов? Тараканы! Они у всех людей — вне зависимости от происхождения. Только у них они, наверное, королевских кровей!

— Кара, тьфу! — она оглянусь по сторонам. — Ну, думай, что говоришь! Упаси господи.

— А чего бояться-то? И так все помрем, а так хоть повеселимся, — озорно проговорила Кара. — Разве я не права, а? — она повернулась назад, где сидела пятая служанка, в самом углу, и тряпочкой начищала серебряные приборы. Ее лицо, будто кровь с молоком, освещалось едва потухшей свечой, что стояла на кофейном столике. Тонкие черты лица, худые руки, которые повидали в своей жизни не мало работы. Она быстро расправилась с сервизом и принялась начищать хрусталь.

— Твоя правда, — спокойно проговорила Ноа.

— Во! Поэтому не стоит так серьезно относиться к жизни. Слышишь, Тайка?

— Да чего уж, — пробубнила та, — куда мне до вас, иезуитов проклятых!

— Ну-ну, не надо, мы же к тебе, как к родной! У нас у большинства уже давно вся родня померла. Вы, может быть, моя единственная семья теперь, — тяжело вздохнула Кара.

— А как же твоя бабка? — спросила Грета.

— Да чего взять с этой бабки? Она уже давно глухая на одно ухо, слепая на два глаза и практически не узнает, кто есть кто. Тяжелый случай! Так что, считай, что родни у меня не осталось…

— Грустно слышать, — по теплому сказала Ноа.