Экстра: Рабочие отношения (1/2)

В палате нестерпимо воняет спиртом и горькими ирьенинскими припарками. Гул запахов давит на мозг. Распахнутое настежь окно не спасает. Какаши не привередлив, но больницы ненавидит всей душой.

Слишком много дурных воспоминаний, запахов и мыслей рождается в замкнутой коробке кипенно-белых стен. Душит не только буквально, но и в каком-то эмоциональном фоне.

Впрочем, первые двое суток в памяти обрывками, мутными и невнятными. Зеленый свет, чужая чакра под кожей, до тошноты скручивающая пустота чакросистемы и ужасающая боль в голове, словно через проклятый глаз ему в мозг тычут раскаленной кочергой.

Они добрались обратно, миссия завершилось успешно. Все остальное… Побочный ущерб. Не важно. Главное — что вернулись все.

О том, что у него день рождения прошел уже пару недель как, пока они торчали далеко за северной границей страны Огня, вспоминается смутно, когда на глаза попадается дата в календаре.

Зашедшая вне графика медсестра вызывает только желание выползти в радушно распахнутое окно и помереть где-нибудь в темном углу. От девушки, смутно знакомой по виду, странно и неожиданно пахнет речной водой и тиной. А еще — сладкой выпечкой. Какаши тяжело вздыхает и закрывает глаза со смирением ожидая что там с ним собираются делать. Собственное бессилие и всеобъемлющая усталость угнетают.

— Паршиво выглядишь, Пугало, — хмыкает чужим голосом медсестра. Хатаке подбирается мгновенно, по безусловной привычке, бросая острый сканирующий взгляд на радушно скалящуюся медсестричку. Та закатывает глаза и беззаботно плюхается на кровать, устраиваясь в ногах и пристально осматривая Какаши в ответ.

Хенге хорошее, это он, как АНБУ, должен признать. И что-то еще, ментальное дзюцу или фуин — смотреть на Санран противоестественно не хочется, словно внимание соскальзывает на что угодно, кроме нее. Ужасно раздражающая деталь. Хатаке морщится, щурится недовольно, но пристально всматривается в ускользающие черты лица. Всплеск напряжения сходит волной, оставляя за собой еще большую усталость.

— Тебе что, связки подрезали? Или ты играешь в молчанку? — выгибает бровь Узумаки и качает ногами над полом.

— Ты за двоих говоришь, — буркает Хатаке и отворачивается к окну, прекращая надругательство над своим мозгом. Сенсорикой девчонка нащупывается без проблем, в отличии от зрительного контакта.

— Мда уж, как тебя только Кушина-сан терпит. Между прочим, с потенциальными подельниками нужно себя вежливее вести, — она замолкает на мгновение. — Особенно, если они могут сдать тебя хокаге, — ехидно добавляет. Угроза шуточная. Но…

— В этом случае хокаге узнает как кто-то стащил из архива АНБУ восемь подотчетных свитков, — безразлично парирует Какаши, уткнувшись взглядом в потолок. Санран от возмущения, кажется, чуть не поперхнулась воздухом. Это доставляет смутное чувство удовлетворения. Все эти яркие реакции на расстоянии вытянутой руки выматывают Хатаке, но, отчего-то, не противны. Возможно потому, что искренни. Чем-то отдаленно в этой своей живости и непосредственности Ран напоминает ему Гая.

— Три из них у тебя, между прочим!

— Какие три? Без понятия о чем ты говоришь, — парирует Какаши с самой искренней интонацией в мире.

— Ты отвратительный, — бурчит Санран уязвлено. Но не уходит, не пакостит всерьез, да и открытой агрессии не проявляет. Какаши есть с чем сравнить. Больше всего его напрягает то, что он не понимает ее мотивов. С Гаем все довольно… Просто? Он патологически не обидчив и безобиден. Узумаки же непредсказуемая и странная. Ее цели неочевидны и этим заставляют все инстинкты щетиниться.

У Какаши достаточно проблем и без того, чтобы думать об этом.

Девчонка сидит и в кои-то веки молчит, сосредоточенно и немного зло смотря в окно.

— От тебя несет рекой и тиной, — обменивается любезностью Какаши.

А еще проблемами за пол версты, думает про себя Хатаке. Ей и впрямь в пору топиться с такой жизнью. Мысль до тошноты противно царапает где-то внутри, Какаши убеждает себя, что это все таблетки и дрянная еда в госпитале, запрещает себе думать на эту тему дальше. Он вообще не хочет ни о чем думать. Мозг, лишенный привычной нагрузки, гоняет внутри круг за кругом вещи, которые хотелось бы никогда не вспоминать.

Вынужденная компания и собственное бессилие уже не вызывают раздражения — для этого нужны силы. Только смутную обреченность. Молчание выходит какое-то неуютное, но делать с этим ничего не хочется.

Вся эта… У Какаши не находится однозначного эпитета, чтобы описать Узумаки. Нелепая, лишняя и чужая, пожалуй, подходят лучше всего. Проблемная. Младшая — эта ассоциация больно режет воспоминаниями. Он запрещает себе думать о Рин. О команде, о совместных тренировках, о бинтах, о миссиях. О немеющей от чакры молнии руке, о шепоте на фоне гула крови в ушах, о необъятно большом лице напротив и запахе выжженного мяса, который он больше не мог переносить. Об Обито. Об беспощадной ответственности, к которой он готовился всю свою жизнь, но так и не вынес. О гуле и грохоте камней, о фатальной, катастрофической ошибке. О…

— Ты думаешь какое-то настолько мерзкое дерьмо, что мне хочется тебя ударить, — сухо вклинивается в поток мыслей чужой голос. Какаши переводит тяжелый взгляд с потолка на Санран — обычно после такого даже неугомонный Гай отставал. Зачем она тут? Что им всем нужно от него? Почему… Почему его не могут просто оставить в покое? Дать выполнять его сраную работу и не трогать. Разве он многого просит?

Спокойствия. И не думать. Всего лишь.

Каким богам он должен молиться, чтобы это получить?

— Скажу прямо — убийственный взгляд у тебя так себе. Три из десяти, — фыркает Узумаки и скрещивает руки на груди.

— Тебе больше и не надо, — вяло огрызается Какаши. — Что ты вообще тут забыла?

— Я принесла лунных пряников, — удивительно покладисто отзывается Санран. — Не бойся, делала не я, так что они съедобны.

Оговорка, отчего-то, забавная. Узумаки как заправская фокусница вытаскивает из воздуха коробочку пахнущую ванилью. Какаши, конечно, понимает, что это никакие не фокусы, но движение настолько ладное и отработанное, что процесс извлечения из хранилища незаметен.

Она всегда мельтешит руками, отмечает для себя Какаши. Водит в воздухе, что-то очерчивая, пускает чакру для фуинов или ударов, трогает-колупает-гладит что-то.

Мелкая моторика человека, привыкшего этими руками работать — лениво отмечает про себя.

Безусловный рефлекс шиноби — запоминать детали.

— Кормят вас действительно какой-то пакостью тут, — невпопад бормочет Санран, словно оправдывается. — И смертью несет. Не люблю госпитали.

Что-то общее у них, оказывается, есть. Но в слух Какаши этого не признает никогда.

— Ма-а. Если это взятка — то ты все еще плохо подготовилась, — он косится на коробку с пряниками. Немного подумав добавляет:

— Я не люблю сладкое и жареное.

— Можешь так и продолжать сидеть на сухом ирьенинском пайке, привереда, — оскорблено фыркает Санран. — А вообще, тебе стоит сказать при встрече Кушине-сан огромное спасибо, за то, что она приготовила тебе, привередливому мудаку…

Санран резко разворачивается к двери и замолкает. В следующий момент она рыбкой выпрыгивает в окно, к легкому разочарованию Какаши унося с собой, помимо пряников, запах жареной рыбы и баклажанов.

Медсестра — на этот раз настоящая — приносит россыпь таблеток и тарелку жидкой рисовой каши. Проследив за поглощением медикаментов, поводив над очагом чакры зелеными от техники руками до легкого жжения, ставит свою роспись в бумагах у двери и уходит.