Часть XIX (1/2)
Кто бы сомневался, что советницу Медарда распределят в одну из камер на верхних уровнях Тихого Омута, напоминающих фешенебельные комнаты отеля.
И кто бы сомневался, что Виктор окажется в самом низу — на подземных этажах, куда не проникает солнечный свет и где даже воздух затхлый, пахнущий сыростью и плесенью.
Виктор сидел тут уже несколько дней. Он мог считать время по сигналам динамика, зовущих узников на завтрак, обед, прогулку и ужин.
Впрочем, для самого Виктора эти сигналы были бесполезны — его никуда не выпускали из камеры предварительного содержания.
Трость у него забрали, а нары здесь располагались прямо в полу. В самом углу камеры находилась дыра для естественных потребностей организма. И никакой раковины. Ноль за гигиену.
Официально — он находился здесь под следствием.
Не официально… кажется, его собирались элементарно дотравить.
Еще в первый раз, когда Виктору принесли еду, Чудо задвигалась и выскочила из-под кожи ученого чтобы деловито обнюхать жидкую баланду в металлической тарелке, а так же отвратительный чай, больше напоминающий воду в которой замачивали грязные портянки. Пахло, по крайней мере, именно так.
Ребенок мгновенно скривился и, зло зашипев, отступил от миски, забираясь на плечо родителя.
Сначала, Виктор решил, что это из-за запаха, но затем Чудо передала ему четкое ощущение несъедобности всего принесенного. Она чуяла химию, пропитывающую скудную пищу.
По ее мыслеобразам напоминало крысиный яд.
От такой яркой картинки-ощущения, переданной ему в мозг, Виктор невольно вздрогнул, отодвигаясь по нарам от стоящего на полу подноса и прижимаясь к стене.
— Скорее бы Джейс узнал о том, что случилось.
Виктор прижал к груди Чудо, свернувшуюся горячим клубком под его тюремной робой. Однако в первую очередь Виктор волновался не о себе, а о ребенке.
Плевать на то, как унизительно его досмотрели по прибытии, буквально содрав одежду.
Плевать, как больно было, когда его силко́м засунули в душ и обдали ледяной водой из шланга.
Плевать на унизительные комментарии и грязные смешки надзирателей.
У Виктора был ребенок.
И ее требовалось кормить.
Чем?
Малышка уже будто стала чуть легче. А знание биологии напоминало, что такие крохи очень легко теряют вес и погибают без пищи.
Когда один из надзирателей на тележке развозил обед и ужин, свою тарелку Виктор ему не протянул, отчего мужчина лишь хмыкнул и прошел дальше.
К концу первых проведенных тут суток, пища в тарелке Виктора почернела, а одинокий ломоть хлеба еще и скукожился, словно обугленный, лишь подтверждая теорию о яде.
Внутри ученого плеснула тихая ярость. У него на руках маленький ребенок, а его самого пытаются убить… и, тем более, в свете последнего факта он даже не может никому рассказать о Чуде.
Ее, скорее всего, даже отказались бы считать разумной и уничтожили.
В глазах Хеймердингера, когда арестованного Виктора уводили, плескалось столько решимости и стали…
Он ли травил своего талантливого протеже, когда-то самолично приглашенного в Академию?
Вряд ли.
Но, — куда более вероятно, — именно он собирался любыми методами не позволить ненавистной магии вырваться на свободу и начать неконтролируемо развиваться в Ноксусе.
— Чертов ублюдок.
Весь пиетет и уважение [точнее его жалкие останки] выветрились буквально за сутки, проведенные в тюрьме, пока Виктор грел Чудо своим телом и пытался придумать, как ему спасти хотя бы ее.
Находись они повыше уровнем, он мог бы выпустить ее через окно. Кто обратит внимания на такую крохотную ящерку?
Но на такой глубине не водилось даже тараканов. Только заключенные, надзиратели и плесень.
Слишком холодно. Слишком голодно.
А с Виктором не пытались ни договориться, ни даже просто поговорить. Хеймердингер, наверняка ждал суда… но те, кто собирался избавиться от талантливого выскочки такими заморочками не страдали.
Где же Джейс?
В отчаянии, глядя на то, как Чудо вначале становится вялой, а затем и вовсе все больше и больше спит, Виктор искусал губы до крови.
Он буквально чувствовал, как вытекает из их с Джейсом ребенка жизнь.
Капля за каплей.
Испаряется, словно спирт на коже. Истаивает.
— Извини. Извини, пожалуйста, извини, малышка.
Со стороны могло показаться, что Виктор сошёл с ума, сидя у стены, возле тарелок с почерневшей тюремной едой, медленно раскачиваясь взад-вперед.
Его кисти скрючились, как у больной птицы, обхватывая маленькое, остывающее тельце.
Зачем он вообще взял ее с собой?
[побоялся оставить в квартире одну]
Почему не выпустил, пока его везли в наручниках под конвоем?
[надеялся, что скоро Джейс вытащит их обоих]
Однако время шло, а Таллиса все не было. Неужели те неприятности, в которые он вляпался по дороге в Заун оказались столь большими?
Виктор помнил только дальнее эхо ярости Джейса… но тот определенно жив. Связь, натянувшаяся между ними через Чудо, продолжала существовать, пускай и не подавала никаких сигналов.
Мой друг, за тёмной речкой
Печальна жизнь моя.</p>
Голос Виктора разнесся по коридору.
Колыбельная — все, что он мог дать своему ребенку. А затем умереть вместе с ним, ведь его больное и изношенное сердце не выдержало бы конца Чуда.
О помощи сердечно</p>
К тебе взываю я.</p>
Тихий детский голосок вдруг присоединился к голосу Виктора, вторя ему так грустно и одиноко, что ученому показалось, будто это поет их с Джейсом Чудо.
Но нет — ребенок продолжал лежать в его ладонях, слабо пытаясь не уснуть, снова и снова сонно моргая вторыми веками и глядя на Виктора своими непостижимыми глазами в которых мерцала целая вселенная.
Прошу, отбрось сомненья,</p>
Подай мне медный грош…</p>
Голос ученого сорвался и он закашлялся. В камере была так холодно и сыро, что все его хронические болезни усугубились в первые же сутки пребывания тут — от артрита, до не проходящих пневмоний. И теперь он отчаянно кашлял, отчего раны на губах тут же разошлись, а по подбородку побежали капли жидкой, отравленной химией и слюной, крови.
Пока Виктора трясло от спазмов, он прижал Чудо к груди, она же из последних сил привстала, опираясь на него передними лапами.
Крохотные язычки лизнули родителя в подбородок, успокаивая его и собирая капли крови…
[раз]
[другой]
Виктор вдруг ощутил, как тельце в его руках начало нагреваться.
Показалось?
Нет, не показалось.
Острые коготки впились в кожу, когда Чудо начала быстро и жадно слизывать остатки крови, буквально повиснув на чужих ключицах.
Потускневшие краски на ее шкурке снова налились цветом, мягко засияв в полумраке фиолетовым Мерцанием…
— Точно. Мерцание.
Виктора осенило.
Перед тем как он сюда попал, они с Джейсом до самых кончиков волос накачались стимулятором, хоть и случайно. Как минимум еще пару суток он сохраняется в крови, пускай не в активном виде.
А Мерцание изначально весьма напоминало ученому цветы, растущие возле убежища Синджеда.
Мог ли этот набирающий популярность стимулятор быть плодом сумрачного гения Учителя Виктора?
Вполне.
— Сейчас детка.
Зубы мужчины сомкнулись на его собственном запястье, безо всякого сожаления прокусывая и разрывая тонкую кожу. Не до вен, естественно, но рядом с ними.
[он даже не ощутил боль из-за скачка адреналина]
[только почувствовал, как судорожно и сильно забилось его сердце]
Чудо сначала отчаянно пискнула, протестуя и не желая, чтобы родитель ранил себя… [но дети эгоистичны, а маленькие дети — тем более] а затем ее инстинкты сделали свое дело и ребенок начал жадно лизать рану, то и дело покусывая обнаженное мясо, жадно зарываясь в нее, чтобы кровь текла сильнее. Сотни маленьких зубов иголками впивались в плоть, однако Виктор лишь улыбался как сумасшедший и продолжал тихо мурлыкать старую-старую колыбельную, знакомую ему еще со времен детства в Зауне.
— Я слышала, как охранники говорили, что ты сладкая булочка из Академии. Пиздят, да? Это песня — прямиком из Зауновских трущоб.
Тот же самый голос, недавно подпевавший Виктору и показавшийся ему собственной галлюцинацией, теперь заговорил с ним.
Такой высокий и тонкий…
[девушка?]
[девочка]
— Что в Тихом Омуте делает ребенок?
[не считая его собственного]
— Я не ребенок. По меркам Миротворцев уж точно. Да и по меркам Зауна.
Теперь в голосе девчонки слышалась подспудная агрессия и злость.
— Извини.
Он сегодня целый день, только и делает, что извиняется.
— Я сужу по голосу.
Вместо ответа до Виктора донеслось лишь фырканье.
— Так за что тебя, сладкая булочка?