0. ПОКА НЕ НАСТУПИЛА ЯДЕРНАЯ ВОЙНА, КОТОРАЯ СДЕЛАЕТ ВСЕ ЭТО ЕЩЕ БОЛЕЕ НЕВАЖНЫМ, ЧЕМ ОНО ЕСТЬ СЕЙЧАС / призраки (1/2)

«я люблю тебя жизнь

что само по себе и не ново

я люблю тебя жизнь

я люблю тебя снова и снова»</p>

Я выхожу из дома. И это само по себе – достижение. Первые же свои долгожданные глубокие выходные я превратил в какую-то безумную отсидку, когда ты жрешь что-то непонятное, смотришь что-то непонятное, читаешь что-то непонятное, и на выходе – ничего не понимаешь. Пиздец, мир сложно устроен. Какие-то деревья из земли торчат, сверху роняя что-то такое до жути золоченое, и кому все это нужно, в чем величайший замысел, где искать ответы? Пить надо начинать, че ты, блядь, как нелюдь?

#инвинаверитас

И делов-то, на тридцать серебряников.

Иду пешком, потому как, если ты только что чудом каким-то сполз с дивана, садиться сразу же в кресло – это как-то не про силу воли, не про оптимизм, не про кровь по венам бешено несется, кислород в мозг, какие там еще плюшки? На улице сделалось заметно теплее. С тех пор, как я был там в последний раз. Месяц назад? Сутки. Меня обтекает какая-то мелочь, которая уже все понимает про пафос – грубые ноты за ней тянутся густым битом и шлейфом. Позже, лет через пять, они пересядут в девятки, навалят еще музла, так что качать начнет и тополя в придорожной аллее. Мир такой разнообразный. Пипл идет, тучи плывут, всюду грязь, как всегда, и мне, как всегда, все это нравится, я вообще такой, блядь, довольный всем. Какой молодец человек идет.

Захожу в магаз, который мне Света нашла, покупаю пять метров черного шелка. Что он будет с ним делать? – думаю я.

– Что я буду с ним делать? – спрашивает меня Жоржи, разворачивая пакет. Я пожимаю плечами.

– Оборачиваться, играть в привидение.

– Он же черный.

– Ты всегда хотел выделяться, не?

– Пошью кимоно, пожалуй, спасибо.

И он целует меня щекой в щеку, чтобы не размазать помаду. Высокий, а на каблуках так вообще глыба, Жоржи склоняется ко мне, и я надеюсь, это про то, как гора пришла к Магомету. Хоть я, конечно, не Магомет. Слава Богу.

Жоржи отводит меня к барной стойке.

– Что будешь пить?

– Воду.

– Воду будешь пить на одре. Костенька, сладкий мой, организуй мальчику коньячку. Граммов триста. Будь любезен.

Потом моя гора поворачивается и предлагает какой-то вящий ужас:

– Будь как дома.

Спасибо, конечно, но увольте.

Я забираю свой бидон свежеорганизованного коньячка, иду за свободный столик с мыслями, что стоило остаться на улице. Здесь все намного сложнее, чем там. Как все-таки трудно жить, если тянет выделиться. Но еще сложнее, если тянет в сон, посреди чужого веселья. Последний раз я смеялся, когда смотрел КВН. Интересно, насколько это грустно по шкале грусти?

В телике, висящем над головами – женщина с фиолетовыми губами толщиной с палец, совершает некие действия, которые можно принять за танец. На сцене – примерно то же самое.

Ко мне за стол подсаживается парень, на пустое место, как в столовке. Смотрит на сцену, потом в телефон, потом все-таки на меня и вдруг спрашивает:

– Почему вы не пьете?

Он смотрит на мой бокал, я смотрю на мой бокал.

– А почему я должен пить?

Бокал стоит неизменный, исполненный чувства собственного достоинства, не тронутый ни кокетством, ни краской перед лицом чужого пристального внимания. «Нужно многому учиться у проливного дождя».

– Не должны, но можете.

– Могу.

Да. Тут уж не поспоришь.

– Так почему вы не пьете?

– По причине желания.

Почему люди вдруг решают, что тишина – это какой-то рудимент, а язык – венец эволюции?

– Хотите, но не можете?

На что этот сопляк намекает?

– Могу, но не хочу.

Хоть это смешно, согласен.

– У вас и с еблей так же дела обстоят?

– Время от времени.