Часть 33. Две правды, одна ложь (1/2)

Он плакал навзрыд, цепляясь за няню и не позволяя усадить его в ванну. Так случалось каждый раз, из-за чего купание превращалось в сущее мучение для всех его участников. Брызги летели во все стороны, половина воды оказывалась на полу и на людях, а мальчик верещал так, будто его собирались убивать…

— Тише, тише, — новая няня не ожидала такого решительного отпора и успокаивала испуганного ребенка, как могла. — Ты уже большой, почему тогда ты плачешь? Ты же не можешь совсем не мыться, нельзя ходить грязным…

— Не надо меня туда… — с трудом выдавил мальчик из себя сквозь рыдания и крепче вжался в недоумевающую девушку. — Иначе я… иначе я… утонууууу.

Девушка тяжело вздохнула и перестала засовывать ребенка в ванну — усадила его на стульчик, и мальчик тут же успокоился, начав как ни в чем ни бывало дрыгать ногами. И он, и няня были все мокрые, и если девушке это ничем не грозило, то не пышущий здоровьем ребенок вполне мог заболеть. Пришлось поспешно накинуть на него полотенце.

— Как ты здесь утонешь? — устало поинтересовалась няня, показательно заглядывая в ванну. — Здесь воды-то совсем на дне осталось, все остальное выплеснулось.

— Не знаю, — мальчик пожал плечами. И поделился доверительно: — Я как лягу, так сразу задыхаться начинаю, и все темнеет, ничего не вижу, страшно-то как…

Она могла просто открыть слив, наблюдая, как вода медленно в него утекает. Могла настроить мальчику душ, которого тот боялся уже не так сильно. Но няня только фыркнула:

— Когда ты вырастешь и станешь вампиром, тебе не нужно будет дышать. А сейчас ты можешь просто научиться задерживать дыхание, и пока будешь «тонуть», придумаешь, как выплыть. Смотри.

И она прямо как была, в одежде, залезла в ванну и улеглась, уйдя под воду с головой.

— Няня?.. — мальчик спрыгнул со стульчика и подошел к девушке, взволнованно вглядываясь в ее лицо. Девушка улыбалась ему из-под воды, и на любые попытки ее вытащить лишь упиралась. Он был слишком слаб, чтобы противостоять ей.

Мальчик видел, как ее улыбка постепенно угасала. Как няня становилась сосредоточенной и явно боролась с попыткой рефлекторно вздохнуть воздух. На мальчика она больше не смотрела — только на часы, висящие на стене.

Ему казалось, что прошла целая вечность. На деле — не больше минуты. Няня схватилась двумя руками за бортики ванны, резко вытянула себя из воды и надсадно раскашлялась.

— Черт… хлебнуть успела.

— Няня!!! — мальчик схватил ее за руку и начал трясти. — Зачем Вы это сделали? Вы же могли умереть!!!

— А вот и нет, — она улыбнулась и щелкнула его по носу. Мальчишка обиженно засопел. — Мой рекорд — две минуты десять секунд. А профессионалы могут и до восьми минут продержаться.

— Ого…

— Давай посоревнуемся? Победишь меня, и сможешь еще неделю не мыться.

— Огооо!!!

Он так спешил победить, что даже не стал набирать воздух, а сразу засунул голову в воду. Понятное дело, долго он не продержался — испугался, запаниковал и почти сразу капитулировал.

Когда мальчик, выбравшись, сделал несколько судорожных вздохов и обернулся, няни рядом не было. Тогда он вернул взгляд к ванной. И испуганно закричал.

Кошмары никогда его не отпускали.

***</p>

Поэт резко открывает глаза, привлеченный сильным запахом специй. Так воняло от одной индийской забегаловки, возле которой он наворачивал круги, находясь в изгнании, просто из чувства ностальгии. Когда-то этот запах казался ему приятным, заставлял течь слюнки из-за ожидания очередного блюда, теперь же аппетит в вампире может разыграться, лишь когда он учует кровь. Встреча с братом, что вечно возился на кухне и сыпал приправы в безумном количестве, уже не кажется такой притягательной.

Ахерон пробрался в подвальное помещение настолько незаметно, что Поэт и унюхал-то его не сразу. Старший брат обнаруживается на стуле надзирателя, откуда наблюдает за Поэтом с хитрым прищуром. «Я знаю, что ты сделал», — говорят его карие, в темноте кажущиеся черными глаза. Но пока он и не думает нападать. Наверняка размышляет о всяких банальностях по типу: «Когда же мы виделись в последний раз?.. О чем мы тогда разговаривали?».

Ахерон был самым «семейным» из чудовищ: мирил братьев, когда они ругались, отдувался за них перед Умным Вампиром, а Поэту так вообще указывал на дверь, когда чувствовал, что остальные вот-вот заметят мелочь.

Ахерон наверняка считает себя душкой. Поэт, не скрываясь, скрипит зубами, выдавливая из себя нечто наподобие приветливой улыбки. Может, Жан никогда и не получал серьезного нагоняя от этого брата, но это не значит, что он рад его видеть. Сидя в заточении у доктора Рубинштейна, он надеялся, что именно Ахерон его оттуда вытащит, убедив Умного Вампира, что младший не виновен. Наивный Поэт до последнего был уверен, что все это — глупая ошибка. Зачем его подставлять намеренно, если он никому не причинил зла, никому не мешал? Он просто не хотел верить, что все это так закончится. А теперь он сидел здесь. И не собирался первым начинать разговор.

— Флег жалуется, что ты его обижаешь, — старший вампир задумчиво чешет бороду, демонстрируя свое недовольство. — Просит у меня ключи. Буянишь?

Флег. О его благополучии Ахерон пекся больше всех. Тот мог сколько угодно нападать на Поэта, зная, что ему за это ничего не будет, но стоило Поэту показать зубы, как Флегетон тут же бежал жаловаться. Этим он отличался от Коцита — уж Коцит-то с наслаждением ударял по этим самым зубам. К тому же, бежать ему никуда было не надо: Стикс всегда ходил за ним, как приклеенный. Это Поэта всегда раздражало: двое на одного.

Ему тогда тоже не помешал бы защитник. Люди, окружавшие его, были слишком беспомощными и не могли никак ему помочь, так что к концу совместного проживания в особняке Поэт научился неплохо прятаться, избегая встречи со всеми своими братьями, даже теми, кто не питал к нему лютой ненависти и особо не цеплялся. Чувство тотального одиночества, желание быть хоть кому-то нужным, выгнало его на улицу, где он пропадал от заката до рассвета, развлекаясь с людьми, на которых мог выместить всю свою обиду и злость.

Ахерону никогда не понять, какого это, когда каждое твое слово ставят под сомнение, когда насмехаются над тобой, пытаясь унизить. Не понять, какого это, когда обманывают твои ожидания, сначала втираясь в доверие, а потом нагло предавая. Из Ахерона не пили кровь, когда он был ребенком; не пили кровь, когда он стал вампиром. Он всегда будет на стороне одного своего брата, игнорируя чувства другого. Осознать и принять это когда-то было очень сложно… Поэту тяжело было смириться с тем, что для других он — не более, чем закуска. Никто не смеет обвинять его в том, что он пытался защититься. Никто не смеет держать его здесь, словно преступника...

— Как я могу его обидеть? Всегда его был рад я видеть! Иначе голову откусит… Но старший брат его ж не впустит?.. — Поэт натягивает самую широкую и безумную из своих улыбок. Людишкам в белых халатах она не нравилась, при виде нее они спешили обжечь его электричеством или вколоть коктейль из чесночного сока и крови, разбавленной сильнодействующими препаратами.

Ахерон за свою жизнь повидал много пленников, его такой улыбкой не испугаешь. Он уверенно поднимается и подходит к клетке, размахивая у Поэта перед носом связкой ключей. С того момента, как Поэт видел ее в последний раз, она как будто бы стала больше, хотя количество комнат в особняке не изменилось… Удивительно, как Флегетон эту связку еще не стащил. Приманенный желанной кровью, он наверняка стал рассеянным, и теперь способен думать только о том, как пробраться в клетку Поэта и заставить его замолчать навсегда.

Подорвать дух одного брата оказалось несложно. Остались еще три.

— Твоя свобода в моих руках, но ты слишком гордый, чтобы попросить меня о ней, — Ахерон усмехается. Поэт даже не пытается дотянуться до ключей — знает, что тюремщик сразу же спрячет руку за спиной или поднимет ее так высоко, что не удастся дотянуться. Вопрос о том, виновен ли Поэт, даже не стоит. Для братьев он виновен по умолчанию — в том, что родился. — А ведь я, пожалуй, мог бы выпустить тебя ненадолго… Твои апартаменты все также стоят пустые, мы ничего в них не трогали.

— Я чую ложь за три версты, и не отпустишь меня ты.

Поэт в жизни не поверит, что братья не запустили свои шаловливые ручки в его имущество. Коцит наверняка все там разворотил в тот же день, что Поэта бросили в темницу. Флегетон перетащил к себе его одежду и книги — те, которые еще не разорвал Коцит, — а Ахерон приказал людям вынести весь мусор, и устроил там себе кладовку. Ну или Стикс захапал себе комнаты, чтобы переместить туда горшки с цветами — сада за окном ему было мало.

Ахерон качает головой с таким печальным видом, как будто недоверие младшего его оскорбляет, но смиренно убирает связку в карман. Поэт действительно стал слишком взрослым, чтобы вестись на подобные уловки.

— И все-таки с Флегетоном ты зря себя так ведешь. Он, между прочим, тебе ритуальные одеяния готовит, а ты сам знаешь, как сложно уложиться в ограниченные сроки.

— Они уже давно готовы: увы, они совсем не новы. Их перешить — его удел, ведь я немного похудел.

Ахерон морщится. Из всех братьев не свести с ума стихами можно только Флегетона, и, пожалуй, Стикса, который в момент их декларирования начинал притворяться глухим, а вот самый старший из Четырех от поэзии максимально далек и принимает только тантры.

Поэт снова поймал его на обмане: все братья так и мечтали спровадить Поэта в «последний путь». Флегетон знал его мерки, как свои пять… десять… двадцать?.. пальцев и постоянно что-то для него шил. «Ты неплохо смотрелся бы в гробу в этом одеянии, братец», — сказал как-то он, демонстрируя длинную белую сорочку. Поэт подозревает, что именно это ему и придется надеть.

— Кто рассказал тебе о трех испытаниях, Жан? — Ахерон пытается казаться незаинтересованным, задумчиво наматывая на палец ус. Это зрелище очень отвлекает, особенно когда ус распрямляется, приняв форму волны. Такой гордостью не каждым вампир, да что там, даже не каждый оборотень может похвастаться. — Этой традиции лет больше, чем Петербургу. К ней уже давно никто не прибегает. И надо оно тебе? Ты ведь мог умереть быстро и безболезненно…

— Тот не умрет, кто правде служит, огонь вражды скорей потушит.

Поэт нервно сжимает в пальцах свечу, стараясь больше никак не показывать смятения. Испытания не были его идеей, и он понятия не имеет, что его ждет. Но отступать поздно.

— Возможно, так было раньше. С Древними. Но ты — не Древний. Ты слишком слаб, чтобы выдержать подобное. Еще не поздно передумать… — и Ахерон начинает многозначительно перебирать звякающие друг об друга ключи.

Что им движет — жалость? Желание покончить со всем этим как можно скорее? Он мог убить Поэта и раньше, настояв на немедленной казни вместо отречения. Ахерон столько лет провел бок о бок с Умным Вампиром, что тот вполне мог бы к нему прислушаться. Но вместо этого Ахерон дал брату шанс на побег, на новую жизнь вне пределов Петербурга.

Поэт готов рассмеяться в лицо любому, кто скажет, что с ним поступили благородно. Потому что все дороги вели его назад. Старший брат думает, что теперь у Поэта нет ни единого шанса выжить? Пускай. Считает Поэта трусом, боящимся боли? Пусть не оскорбляет Поэта своими сомнениями! Боль можно пережить. Стоит всему подлунному миру узнать правду, братьям не отвертеться. Именно их будет ждать страшный суд, неотвратимая кара. А может, этого Ахерон и боится? Не хочет, чтобы правда вылезла наружу, какой бы она ни была, не хочет, чтобы публично очерняли его имя. Готов пойти на любую уловку, лишь бы Поэт отказался от своей затеи.

Если бы старший считал, что Поэт сможет дойти до конца, то лично удавил бы его сейчас, пока отец не видит.

— От судьбы не отступлюсь, ведь ее я не боюсь, — голос Поэта становится низким, хриплым. Белки глаз наливаются кровью, удлиняются клыки, заостряется лицо. Когда-то Поэт недолюбливал боевые трансформации, увидев себя в зеркале, которое сразу же разбил. Старался меньше прибегать к изменениям, чтобы не терять внешнюю привлекательность. Но как бы плохо он не выглядел, одного оборотня это не отпугивало… Теперь Поэт мог позволить себе обратиться полностью, не терзаясь сомнениями и не переживая о том, как плохо он выглядит. — Древним был я обращен, скоро буду отомщен. Так велел Закон великий — мудрый бог и многоликий.

Ахерон, чувствуя вызов, отвечает на него, не задумываясь. Его трансформация выглядит иначе — рот увеличивается, обрастая лишними зубами, глаза мутнеют, становясь полностью белыми, нос проваливается вовнутрь. От добродушного здоровяка не остается ни следа — теперь перед Поэтом лишь уродливый монстр, приходящий в кошмарах. Раньше Ахерон не превращался на его глазах — щадил. Но Поэт уже давно не ребенок.

— Правильно. Пусть ты и слабее, дух твой остается силен, — соглашается вдруг чудовище, решив, что одного предупреждения будет достаточно, и вновь принимает человеческий облик. — Неплохой ты парень, Жан, даже жалко тебя. И почему вас всех так тянет умереть в попытке кому-то что-то доказать? Думаешь, ты первый? Тогда я тебя разочарую. Вы все были неплохими, но нужно же нам что-то есть.

Признание, сказанное вот так, в лоб, без ужимок и предисловий, ударяет под дых своей непрошенной откровенностью. Поэт прикрывает глаза, не в силах поверить, что ему сказали это в лицо. Tu deviens de plus en plus forte quand tu absorbes les capacités des autres<span class="footnote" id="fn_32066979_0"></span>… Значит, Огонек не ошибся. Поэт и сам слышал иногда шепотки старших вампиров, мол, когда же глава клана перестанет таскать в дом обреченных на смерть детишек. Никто не удивился, когда Поэта отлучили от рода, как будто наблюдали за этим представлением не в первый раз, и оно им порядком наскучило. Но если это происходит не впервые, то получается… Умный Вампир все знал?

— Так ты не лжешь, нас было больше? Не в силах слушать это дольше! Как звери, ешьте вы друг друга — по мне, так нет страшней недуга.

— Это survival of the fittest<span class="footnote" id="fn_32066979_1"></span>, как сказал бы наш дорогой Стикс, — Ахерон пожимает плечами. — Уж не тебе судить, Поэт, уж не тебе судить…

— О чем ты?

Старший брат молча улыбается.