Часть 10. Любовь — это когда... (2/2)

Помощь Джоша бы пригодилась, но Кризалис не хочет никому показывать Поэта в таком виде. Мердок с Кирком со своими дурацкими экспериментами пусть идут в задницу, словесного описания им вполне хватит. Да и к тому же, они что, вампиров никогда не видели? Глазеть не на что, это Кризалису такое в новинку. Все же реальная жизнь, а не кино. В штаны наложишь по-настоящему.

Убедившись, что Джош ушел и не побежит в случае чего на помощь, Кризалис резко включает свет, заставляя вампиреныша дезориентироваться. Поднос вместе с цепью сгружает на пол, чтобы первым делом напялить на болезного очки и увернуться от попытки вгрызться в мясо. Мелькают красные глаза — страшно, но у алкашей и похуже бывают. Вампиреныш шипит и уворачивается, когда Кризалис хватает его за подбородок и вливает в глотку чай. Горячеват, но не до ожогов. Вампиреныш дергается, пытается вырваться — Кризалис не дает, кладет здоровенную лапу ему на рот, чтобы ничего не выплюнул. Не дает опомниться, опутывает цепью со всех сторон, чтобы ни себе не мог навредить, ни другим. Вампир теперь как в смирительной рубашке сидит и дергается, пытаясь высвободиться. Кризалис уверен, что чудовище взглядом сейчас может даже убить, но очки это прекрасно скрывают.

Отпустив буйного, Кризалис делает шаг назад. Он ни на минуту не может больше оставаться здесь, не может на это смотреть. Существо, сидящее перед ним, не похоже на Поэта. Вообще не похоже ни на что из того, что Кризалис видел ранее.

— Стой! — непреклонный, и в то же время отчаянный крик. Пугающе низкий голос, который может принадлежать только чудовищу. К львиным мордам Володя, допустим, привык, и к их рыку тоже, но принявший изначальный облик вампир — это что-то с чем-то.

Нос у Поэта окончательно впал, удлинившиеся уши стали скорее уродливыми, чем милыми, многочисленный ряд тоненьких острых зубов (а одного все еще не хватает, хе!) напоминает о том, что Кризалис для вампира превратится скорее в ужин, чем в приятного собеседника. Но эти волосы… все те же невинно вьющиеся волосы, все те же тонкие, пусть теперь и синеватые, запястья, все те же длинные ноги, которые вампир пытается уложить так, чтобы помещались, все та же ранимость, сквозящая в зажатости хищной фигуры.

«Это может быть опасно, — думает Кризалис. — Мы можем убить друг друга». Но он остается, захлопнув за собой дверь. Чудовище больше не вырывается, пытаясь разорвать цепь. Отворачивается, как будто это может что-то изменить. Поэт чувствует себя ничтожеством.

Он слышал, что говорил Базиль. Чай, в котором всего ничего крови! В Центре кровь тоже все время разбавляли, что было просто оскорбительно. И, тем не менее, без этого сейчас не выжить.

Поэт не хочет чай. Он хочет убить Кризалиса. И хочет, чтобы тот был рядом.

***</p>

Из-за постоянной нехватки крови Поэт все время пребывал в отвратительнейшем расположении духа. Записывать стихи на бумаге ему не давали, поэтому он зачитывал их вслух, заставляя своих соседей сходить с ума от постоянного бубнежа и бессвязных строчек.

Поэт, по правде сказать, из Жана выходил никудышный. Все его сочинения казались слабыми и пропитананными слезливой меланхолией. Володе от них кишки скручивало. Он наградил вампира голодным взглядом, желая выпотрошить его и разорвать ему горло, лишь бы тот, наконец, заткнулся. Но на вампира это не произвело ровным счетом никакого впечатления: до этого оборотень ни разу не сделал ничего, что могло бы всерьез навредить соседу. Не только потому, что вечно был опутан цепями и ограничен пространством «несокрушимой» клетки. Он просто не хотел подвергать его еще большим страданиям.

В вампире, кажущимся таким одиноким, Кризалис видел что-то надломленное и прекрасное: на него хотелось смотреть, и его хотелось слушать, не обращая внимания на смысл сказанного. Даже тогда, когда он недвижимо лежал на койке, отходя от длительного сеанса экспериментов — бледный до прозрачности, иссушенный до костей, с налипшей на одежду и волосы кровью рискнувшего подойти ближе лаборанта.

Оборотень напряженно вслушивался, пытаясь различить что угодно — тяжелое дыхание, скулеж, дурацкие стихи. Но очень долго вампир не издавал ни звука. Пока, наконец, не прошептал в подушку:

— Что они... используют против... тебя... Аконит? Волчью ягоду?

Кризалис фыркнул, почесав себя за ухом. И это первое, что вампир решил произнести? Не поток ругательств, не банальное «как дела»? Зато перешел сразу к сути, Володя такое любит. Да и приятно, что уставший вампиреныш начал хоть чем-то интересоваться. Немного просвещения никому не повредит.

Популяция оборотней-волков была значительно выше, чем оборотней-львов, поэтому информацию об одних нередко относили к другим. Кризалис понадобился Доку как раз потому, что был львом — на волков, и даже на лис тут уже насмотрелись. Но на царя зверей почти ничего не действовало, к сожалению или счастью.

— Цианид, — решил удовлетворить любопытство вампира лев. — А против тебя?

Поэт поморщился и со стоном перевернулся на бок, едва не свалившись с койки. На месте удержаться удалось только благодаря скрюченным ногам, которые зацепились за край — после процедуры они все никак не могли расслабиться и почти не чувствовались. Вампир с трудом пошевелил рукой, которую все это время прижимал к груди, и осторожно взглянул на сгиб локтя, на котором все еще отчетливо виднелись незаживающие следы от уколов.

— Зависит от... исследования. Обычно в меня... заливают.... кровь больных СПИДом. Хотя сейчас это... гепатит С? Не знаю...

Колбасить его уже почти перестало, но разум оставался слегка затуманенным. Ни внятно говорить, ни свободно двигаться не выходило: болезнь внутри могла пребывать в такой концентрации, что даже бессмертного убила бы мгновенно.

В тот момент, когда ученые осознавали, что перебарщивали, — а происходило это довольно часто, — они пытались спасти подопытного, выкачивая из него старую кровь и вливая новую. Рано или поздно они ошибутся в расчетах... И тогда все будет кончено.

Пока вампир был молод — скажем, еще не перешагнул за порог первого века своей бессмертной жизни, — его организм относительно быстро и без последствий справлялся с заразой. И люди собирались этим воспользоваться, чтобы превратить вампирскую кровь в противоядие. Поэт слышал, что антитела, которые вырабатываются в нем, идут на пользу развития науки, но ему от этого нисколько не становилось легче. Василий Павлович — это заказ извне, чтобы с его помощью помочь одному из старших вампиров восстановить функцию регенерации, Владимира держали для проформы и в назидание другим львам, а Поэту здесь делать было нечего.

— Ну, это слишком жестоко с их стороны, боюсь, такое меня убьет, — Кризалис даже не скрывал насмешку в голосе. Реагируя на нее, вампир приподнял голову, поворачивая ее в сторону собеседника, и одарил его испепеляющим взглядом. — Мне будет безопасно пожать тебе руку?

— Va te faire foutre!<span class="footnote" id="fn_29569572_0"></span> — с чувством заметил Поэт, свесив ноги с койки.

Такое пренебрежительное отношение его, безусловно, злило, как и собственная немощь. И зачем только начал этот разговор?.. Не пришлось бы двигаться.

— Хей, Василий Палыч, что этот «аристократ» сейчас пизданул? — тут же ощерился оборотень. — Потому что у меня загривок встал, это явно какое-то ругательство. Ау?.. — добавил он, не услышав ответа ни от одного из вампиров.

Однако лев и сам быстро догадался, в чем дело. Ухмыльнулся, глядя на нахохлившегося вампира, до крови укусил ладонь и проскользнул ею между прутьями. Зрачки у Поэта тут же расширились, губы приоткрылись, обнажая сточенные клыки, и он неосознанно пододвинулся к Кризалису.

Василий Палыч предпочел не напоминать, что в крови оборотня все еще могут находиться остатки непереработанного цианида.

— Ну что, пожмешь мне руку, вампиреныш? — насмешливо поинтересовался Кризалис. — Или побрезгуешь?

— Отгрызу, — предупредил Поэт, едва себя сдерживая. Кровь оборотня воняла просто отвратительно, гораздо хуже, чем у здоровых людей, но лучше, чем у людей, больных СПИДом.

— Отгрызай на здоровье! Новая вырастет.

Поэт схватился за прутья собственной клетки и с трудом подтянулся на руках, заставляя себя встать. Да так и остался в повисшем состоянии, не отрывая взгляда от протянутой руки. Изо рта начала стекать слюна — он был очень, очень голоден, но даже не мог дотянуться до льва зубами. С трудом оторвав одну ладонь от прута клетки, он протянул ее Кризалису и крепко его схватил. А затем — отпустил и поднес ладонь ко рту, слизывая редкие кровяные капли и ужасно напоминая мышь.

Звериные инстинкты поднялись глубоко внутри, и Кризалис совершил ошибку — сделал шаг вперед и вцепился в прут, а затем с шипением отдернул руку, заметив, как на коже проступил ожог.

Вампир и оборотень переглянулись. Во взглядах обоих таилось обещание.

Полмесяца спустя лев вырвался из клетки.

***</p>

Вампира всего трясет. Боль, боль, боль — она никуда не исчезает. О Центре теперь напоминает все — ограниченность пространства, связывание, яркий свет, жуткий голод. Тебя боятся и смотрят как на чудовище, исследуют, пытаясь понять границы твоих способностей. Из глаз течет выпитый только что чай — странное ощущение.

— Не смотри на меня, — все так же низко, хрипло, но уже далеко не так уверенно. Скорее просьба, чем приказ.

— Зачем остаться тогда просил?

— Уйди.

Поэт сворачивается на полу, прижав колени к груди. Чертова цепь обжигает и только больше обессиливает. Ясно мыслить не получается, сознание погружается в образы прошлого — вечные переливания и инъекции, пытки током, отрезание конечностей… Все это должно было закончиться. Все это закончилось несколько дней назад! Поэт вновь начинает выть и биться в конвульсиях — теплые руки придерживают, не давая расшибить голову.

Так проходит несколько часов. Грудь сдавливает болью, но кровь не течет. Иногда приходится заставлять себя пить безвкусный чай, дразнящий кровью, но не дающий ее в полной мере. Голова как болела, так и болит, ни на мгновение не становится лучше. Ощущать это невыносимо.

Кризалис оборачивается львом полностью, прижимая вампира к себе. Несильно покусывает плечо, не давая дергаться. Крохотное помещение не рассчитано на такие размеры, но и плевать. Он пытается быть рядом, пытается облегчить чужие страдания. И тоже думает о Центре. Тогда он не мог прикоснуться к Поэту, теперь обнимал его большой лапой. От вампира больше не воняло лекарствами, только смертью. Маленькое чудовище могло умереть, вот почему время от времени приходилось снова становиться человеком и уходить за чаем. Кризалис уже не видит смысла одеваться полностью, только натягивает штаны, чтобы не светить голым задом. На него косятся, но не задают вопросов, только расступаются молча.

Спустя время Кризалис начинает глушить «чай» вместе с вампирюгой, только себе подливает подсунутый сочувствующей Джесс коньяк. Она бы ни за что не поделилась своими запасами, но, видимо, сказалась память о проведенной вместе ночи. Джесс поощряет тех мужчин, которые ей нравятся, хотя едва ли в тот раз он оправдал ее ожидания.

Поскуливание и шипение под ухом превращаются во что-то привычное, Кризалис дремлет и просыпается только тогда, когда вампирюга изворачивается и кусает его особенно сильно, напоминая, что пора добавить ему в чай кое-что вкусненькое. Постепенно синева с кожи уходит, нос становится не как у больного сифилисом, да и ушки уменьшаются, но трясти зубастого не перестает. И это странно, потому что времени прошло много.

Кризалис лениво тыкает в Поэта лапой, широко зевая. Говорить в таком облике он не может, да и не хочет особо. «Как ты?» — спрашивают его глаза. Цепь снята — она доставляет дискомфорт обоим, и Поэт уже вполне может себя сдерживать. Вечно прижатый к теплому львиному боку, вампир согрелся. Если бы не это, температура его тела, наверное, ушла бы в минус.

Поэт вечно что-то то кричал, то бормотал себе под нос, в том числе и замысловатые оскорбления, Кризалис давно перестал вслушиваться, надеясь, что это пройдет, но сейчас решает все-таки послушать ответ. А Поэт вдруг совершенно осознано и четко говорит:

— Оно все еще во мне.

И почему-то нет никаких сомнений в том, что именно он имеет в виду.

Кризалис со вздохом возвращается в человеческий облик — это тоже жрет энергию знатно, еще чуть-чуть, и он станет бледнее вампира. Ищет в складках одежды свой телефон, но телефон Поэта находится быстрее. Новенький совсем, а экран уже разбит. Ну, хоть зарядка еще держится. Со звонком лев тянул до последнего, не хотел признавать своего поражения. Но теперь, видимо, придется — большую часть времени вампир бредит, а когда не бредит, то сказанное им все равно похоже на бред:

Жё сюизаллé о маршé а ля ферай

Э жэ ашётэ́ ле шэн

Дё лурд шэн

Пур туа, мон амур.<span class="footnote" id="fn_29569572_1"></span></p>

Оборотень с Палычем долго раскашливаться не собирается, сразу переходит к делу — почему Поэту не становится лучше? Что с ним происходит, что делать дальше? Откуда Огонек вообще столько всего знает?

— От обычных ядов тоже помогает, — замечает Огонек туманно, отвечая на последний вопрос. И мысленно добавляет, радуясь, что никто из собеседников сейчас не видит его искаженного болью лица: «Вот только мне в свое время некому было помочь». Молодежи об этом знать не обязательно. У молодежи сейчас свои проблемы. Правду-матку приходится резать сразу, раз львеныш так этого хочет: — Я ведь сказал, что ему нужно полное очищение организма. Чай не дает крови выйти наружу, но и зараза все еще заперта в его теле.

— И? — о хвосте, так и не исчезнувшем после превращения, Кризалис забывает, и тот раздраженно проезжается по вампирскому лицу. Лицо, в свою очередь, недовольно вгрызается в мелькающий то тут, то там хвост зубами. Кризалис матерится и тут же сдавленно извиняется, а то Палыч подумает, что это из-за него — хотя Палыча тоже обматерить, по-хорошему, надо. Вырвать хвост из зубов Поэта не получается, поэтому приходится оставить так, терпя боль. Палыч же невозмутимо вещает:

— Достаточно выкачать всю кровь и влить новую, это будет почти безболезненно. Или можно подождать, когда его организм справится сам.

Почти безболезненно, ага. Даже Кризалис морщится от этих слов. Хотя, может, у нормальных врачей в нормальных больницах все и проходит гладко. Но в нормальную больницу они все равно не попадут, а местного врача Джесс материла на все лады, мол, без мыла в жопу залезет, даже если придешь к нему с обычной простудой. Мужики вот, правда, не жаловались. Когда срочно надо было серьезные раны зашить, с которыми регенерация не справлялась, или еще сделать что, доктор был тут как тут и делал все на совесть.

Поэт тоже вспоминает о чем-то своем — о каком именно докторе думает он, догадаться не трудно. Он отползает от Кризалиса, как будто тот собирается делать ему переливание прямо сейчас, и начинает так верещать, что уши закладывает. Какой же у вампиров все-таки писк неприятный, когда они беспомощные и ощущают себя в опасности… Куда лучше шипение, оно забавное. Даже приказы на низких тонах звучат приятнее, чем это. Но среди этого отвратительного звука вдруг получается разобрать и слова. Что-то вроде «нет, пожалуйста, не надо!».

— Я с ним ёбу дам, — говорит Кризалис Огоньку максимально честно. Фильтровать базар сил уже нет, да и Палыч сам все прекрасно слышит.

— Терпи, молодой человек… Раз уж ты сам его выбрал, — Огонек с Кризалисом абсолютно солидарен. Он вообще не находится с ними в одном помещении, но и сам едва не оглох. — Так, забудь, что я сказал про переливание: Жан очень травмирован и разорвет любого, кто попытается к нему подойти с иглой.

— Я уже понял.

У Кризалиса вот никакой боязни иголок не появилось. Хотя… с кровью его доктор и не игрался. Обращаться по сто раз на дню заставлял, да — у льва благодаря этому с превращением теперь проблем никаких нет. Тяжести всякие таскать, все больше и больше, пока не раздавит. А Поэту было тяжелее. В голове Поэта — беспощадные слова Дока:

— То, что с тобой происходит — это болезнь. И я вылечу ее. Я сделаю тебя человеком.

Док не врал, он делал все, чтобы добиться результата. Вкалывал адреналин, заставлял кровь примыкать ко всем органам, пытаясь заставить их работать. Ставил ИВЛ, чтобы легкие постоянно «дышали», но все, что он делал, ни к чему не приводило. Тело подопытного оставалось не живым и не мертвым. Сначала Поэту было больно и плохо, но доктор долго его убеждал, что так и должно быть. Поэт смирился, что либо выйдет из Центра человеком, либо не выйдет вообще. И сейчас он об этом вспоминает.

Кризалис наклоняется над ним, пытаясь вчитаться в эмоции. Огонек все еще на связи и все еще готов помочь — не делом, так советом. Мозг отказывается работать из-за постоянной боли и жажды, но Поэт пытается взять себя в руки и перестать кричать.

Все зависит от его решения. Он может и дальше валяться тут и страдать, заставляя Кризалиса мучиться вместе с ним. А может облегчить жизнь и себе, и другим, согласившись на переливание. Он хватается за лапу Кризалиса, крепко ее сжимает и радуется, что лев не может разглядеть его глаза. Как же стыдно оказаться перед ним в таком виде… Еще подумает, что перед ним слабак, и не захочет иметь с ним никаких дел. Останется только вернуться к Рубинштейну. Потому что, кроме доктора, никому Поэт больше не нужен.

Вампир бледно улыбается, убирая когти — от отчаяния сжал Кризалиса слишком сильно.

— Все… нормально. Я передумал. Давайте переливание.

Огонек на том конце провода едва удерживается от присвистывания. А вампиренок сильнее, чем он думал! Готов побороть свои страхи, и явно не из-за боязни того, что мучения продлятся слишком долго. Никто из них не должен забывать об общей цели — для оборотня она звучит как «спасение вожака». А как его спасти, если прокаженный вампир всех клиентов своими криками распугивать будет и привлечет к себе лишнее внимание?

— Мышь, ты уверен? — интересуется Кризалис с опаской. Вампир переоценивает свои силы. Бахвалиться можно сколько угодно, а потом сдрейфить в самый последний момент. Но Кризалис вроде не сдрейфил, просидел с вампирюгой, сколько положено. И еще дольше просидит, пусть ему хоть несколько суток не спать придется. — Никто не скажет ниче, если решишь тут остаться. Я уж с главным как-нибудь побазарю. Ну а если скажет кто че, то в глаз. Будет тебе еда.

Лицо у Поэта уже не такое чумазое — умылся, пока Кризалис отходил. За стеклами очков глаза проглядываются едва-едва, но видно, что взгляд твердый. Поэт кривится, скрючивается весь — больно-больно-больно-больно. Но говорит тихо:

— Если одну колыбельную споешь, ничего не случится.

— …Чего?

— Валерий Брюсов. Вбей в Интернете.

Поэту нравится, как Кризалис поет. Нравится, как тот приобнимает его за плечи, отвлекая от цепей и пугающего незнакомца, который вводит ему в вену иглу, не давая сбежать. Нравится, как чужие губы осторожно, едва касаясь, оставляют поцелуи на невинно открытой шее. Нравится тихий голос в перерывах:

— Ты не бойся, здесь кроватка,

Спи, мой мальчик, мирно, сладко.

Спи, как рыбы, птицы, львы,

Как жучки в кустах травы,

Как в берлогах, норах, гнездах

Звери, легшие на роздых…<span class="footnote" id="fn_29569572_2"></span>

Поэт засыпает — совсем как человек. И когда крови в нем почти не остается, кажется, что он заснул навсегда.