Часть 11. Прикосновение к божественному (1/2)

— Все бытие и сущее согласно

В великой, непрестанной тишине.

Смотри туда участно, безучастно, —

Мне все равно — вселенная во мне.<span class="footnote" id="fn_29626549_0"></span>

Он находится в движении, и вместе с тем неподвижен, как огонек свечи, которому не позволяют сбежать на чужой рукав. Ему не нужно открывать глаза, чтобы увидеть в окружающей его тьме сияние множества небесных лампочек, что переливаются и подмигивают, самовлюбленно кокетничая. Они столь далеко, что никто не может дотянуться, чтобы выключить их, и вместе с тем — многие из них уже давно мертвы. Так и он, перестав быть человеком, умер много лет назад, но продолжал сиять для других, пока его последний огонь не потух. Или все же не последний? Звезды умирают, взрываясь, он же еще не дошел до той точки, когда, уничтожая себя самого, задеваешь и всех вокруг. Может, он не звезда? И то, что он принял за звезды, ими не является?

Он все же открывает глаза и тут же щурится — слишком ярко. В каждом миллиметре пространства перед ним римские и арабские цифры, цифры в виде палочек и кружочков, знаки, которые не удается определить, играют в догонялки, словно дети. Математики любят говорить о том, что вся Вселенная состоит из чисел, но он не математик, для него первым было рождено Слово, и весь мир его состоит из слов.

Повинуясь его недоумению, звездочки-цифры гаснут одна за другой, погружая весь мир во тьму.

Время как будто остановилось. Да и что это такое — время? Существует ли оно? Прошлое уже давно минуло, будущее еще не наступило, а настоящее — всего лишь точка, координаты которой невозможно рассчитать на бесконечной прямой. Время связано с движением, но и движения нет в этом пугающем, опустошающем мраке.

Слова, хрипло рассекающие тишину, ложатся на язык сами, как очередное предсказание или же — проклятье:

Чудовища рождаются во мраке.

Дорогу потеряв к родному дому,

Они готовятся все время к драке,

Не зная, как жить можно по-другому.

Пока зубами себе место выгрызают,

Пытаясь, как Икар, подняться к солнцу,

Мечту о доме быстро забывают,

И гаснет свет в родном оконце.

Чудовища рождаются во мраке...

С пустой душой, зато всегда во фраке,

Во мраке же живут, во мраке умирают,

И род людской за это презирают.

Коли не хочешь чудовищем стать,

Истину должен сейчас же узнать.

Прямо в глаза ей скорее смотри:

Прячется дом у тебя внутри.</p>

Он никогда не мог это контролировать. Стихи вылетают из его рта, словно легкокрылые бабочки — прекрасные и свободные. Знание, что притаилось в глубине сознания, отчаянно требует выхода наружу и выливается вместе с новыми словами, показавшимися ему слишком громкими в этом дремотном беззвучии:

— И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.<span class="footnote" id="fn_29626549_1"></span>

Яркое, ослепляющее сияние, которое вот-вот уничтожит. Он ведь вампир, а вампиры ненавидят солнце. Зачем он только его призвал? Не лучше ли продолжить плавать в пустом пространстве, не живя и не умирая? Он закрывает руками лицо, не в силах смотреть. Он боится, но самая яркая звезда вдруг гремит искристым смехом и ласково касается его руки своим горячим, но не обжигающим лучиком.

Солнце ничего не говорит. Оно просто осторожно берет его за руку и тянет вверх, все выше и выше. Он открывает глаза и видит, что его обхватывают вполне человеческие пальцы, переливающиеся золотым сиянием. И пальцы эти принадлежат светящейся девушке с золотистыми волосами и золотистой кожей. Девушка улыбается и выталкивает его туда, где света еще больше. Теперь ему не страшно.

— Дурную кровь нужно отдать на экспертизу, — замечает чей-то голос устало.

Ощущения возвращаются постепенно. Сначала слуховые — звук бьет по ушам, заставляя едва заметно морщиться. Затем кожные — чужое теплое дыхание на шее, руки, которые переплелись под грудью и прижимают к себе так крепко, что, будь Поэт человеком, у него бы треснули ребра.

Цепей нет. Он все еще полулежит в слишком неудобном для такого длинноногого тела кресле, соприкасаясь плечами с чужой оголенной кожей. Все это время зверь согревал его собой, хотя сам вампир не испытывал в этом нужды.

Голова тяжелая, но тело ощущается легче. Больше никакого адского жжения и боли, желания как можно скорее добраться до любого источника крови. Неужели он впервые за столько времени почувствовал себя совершенно сытым?

— Очухался, мышка? — Поэт слышит в голосе Кризалиса облегчение, которое тот пытается спрятать за весельем.

Думал, что Поэт уже не очнется? Значит, садистским ученым он доверял больше, чем местному доктору? А может, раньше ему было все равно, выживет Поэт или нет — лишь бы было с кем пообщаться, — а теперь все изменилось? Кризалис, недалеко уйдя в своих познаниях о подлунном мире от обычного человека, не бросил его, увидев его некрасивым. Он правда переживает?

Поэт хочет удобнее устроиться в кольце рук, но вместо этого отталкивает их. Чужая щека мажет по коже, желания другого чувствуются, как свои: прикоснуться к этому белому атласу еще раз, провести по нему языком, оставляя свой след. Но вампир не может этого позволить. Им обоим не стоит слишком привязываться друг к другу.

Поэт чувствует себя достаточно смелым, чтобы переступить через себя еще раз:

— Отдайте ее в центр Рубинштейна. Я наблюдался в нем, и оборудование там хорошее. Его держат люди.

Доктор почему-то пренебрежительно фыркает. Поэт отсчитывает несколько секунд, привыкая к свету, который чувствуется даже сквозь плотно сжатые веки, а затем резко распахивает их, разглядывая седеющего мужчину с бронзовой кожей. Совсем не похож на того… Беспокойный голос Кризалиса действует на нервы:

— Че с его глазами? — доктор удивленно смотрит на пациента. Его молчание говорит куда больше слов. — Это надолго?

— Я не знаю.

Кризалис ненавидит, когда ему так отвечают. От злости он всегда звереет, ему хочется накинуться на доктора с кулаками. От бессонной ночи и длительных переживаний накопилось слишком много негатива, но его выплескивание останавливается одним только взглядом вампира, за жизнь которого оборотень так упорно бился. И будет биться снова. Немного успокоившись, лев позволяет себе лишь предупреждающий рык:

— Как это ты не знаешь, ты доктор или кто?

У Поэта все чешется от желания посмотреться в зеркало и понять, о чем они говорят. И вместе с тем — не хочется делать абсолютно ничего. У него достаточно сил, чтобы оббежать весь город всего за пару минут, но больше всего ему хочется просто... отдохнуть. По-настоящему.

— При всем уважении, я всего лишь человек и никогда с подобным не сталкивался, — между тем продолжает доктор. Такая легкая, казалось бы, процедура — для людей, — но проводить ее под пристальным взглядом льва, готового в любой момент сорваться, если ты сделаешь что-то не так, задача непростая. — На данный момент у меня нет предположений.

— А у кого они есть? — грубо, настойчиво. — Он же не будет с такими глазищами все время ходить? Не будет ведь? Хей?..

***</p>

Ярко-оранжевым цветом трепещут все новые и новые огоньки. Повсюду — свечи. Много свечей в витых канделябрах, какие остались только в домах старейших вампиров, что все никак не признают электричество.

Для женщины, нашедшей во тьме приют и утешение, электрический свет слишком ослепителен и губителен. Она привыкла приводить в порядок мысли, вглядываясь в язычки пламени; вот и теперь она подносит к ним руку, будто пытаясь согреться, но единственное, что ей остается — это сгореть.

— Почему именно я?

Тонкая фигура затянута в такой тугой корсет, какой невозможно зашнуровать самостоятельно. Черное старинное платье, скорее светское, чем монашеское, шуршит по полу, когда она переходит от одной иконы к другой, расставляя свечи. Эта женщина была набожной когда-то очень давно... настолько давно, что однажды осознала: на свете не может существовать только одного Бога. Либо их великое множество, либо там, где-то высоко, нет ни одного.

В ее время за такую мысль могли сжечь.

Перед женщиной ложится человеческая тень, но она не оборачивается, чтобы увидеть, кому та принадлежит. Ищет, где бы взять свечу, чтобы поставить около очередной иконы, и так достаточно освещенной, но тут тонкая восковая палочка с уже зажженным фитилем оказывается в ее руке.

Мужчина, находящийся сзади, не носит перчаток. Правила этикета меняются со временем, но его руки… Неправильно сросшаяся обгорелая плоть. От одного ее вида начинает мутить, словно вдыхаешь запах горелого мяса. Дама сдержанно благодарит, располагая свечу между двумя такими же. Теперь все готово, но не для молитв.

Никто не зайдет к ней во время таинства. Не посмеет.

— В Вашем доме нашли приют множество людей. В этом не было бы ничего необычного, если бы Вы держали их на пищу, но именно в этом и есть Ваше отличие от других. Ваши братья…

Она слегка склоняет голову, вглядываясь в икону. Когда-то она просила у Бога здоровье родных, трезвый разум и умение прощать. Больше она ничего не просит.

— Мои братья погибли много веков назад. Эти чудовища мне не братья.