Глава 28: Проект "Феромоны". (2/2)

Еще вчера утром Бакуго продал повозку на дрова, лошадь — заводчикам, а шмотки рабовладелицы, что еще хоть куда-то годились, сплавил ближайшей торговке на рынке, которая только и была рада новому товару. Заоблачных цен Бакуго не называл, чтоб не торговаться долго, а потому, выручив два с небольшим десятка золотых за всё, решил разжиться тем, чем, собственно, и разжился.

Катсуки рассудил, что ехать в Нингу на старой повозке уже опасно. Она могла развалиться прям по дороге. К тому же пара лошадей обойдётся гораздо дешевле и быстрее. Они твари выносливые, а потому галопом по дороге можно добраться дня за три. Спать, конечно, снова придётся под открытым небом, но это меньшее, чем можно заплатить за скорость. К тому же в Нинге уже будет не до того. Да и пару лошадей можно спокойно отвести в стойла, а о повозке не переживать. Нет, он и не переживал, что за глупость! Было бы хреново, если бы ее разграбили, пока Бакуго пирует трупами, уже мечтая отправить их бошки инквизиторам.

За мыслями он и не заметил, как Киришима перестал шагать за ним, а когда заметил и обернулся, то всё воодушевление от неплохо начавшегося утра и предстоящей резни за его свободу улетучилось пеплом по ветру. Девушка, стоящая к Бакуго спиной, стояла неподвижно и, видимо, смотрела, как Эйджиро мордой утопал в ее пухлой груди. Капюшон почти сбился с головы, а потому Бакуго мог видеть залитое тенью лицо. И возбуждённо-мечтательные глаза, взгляд которых Бакуго показался смутно знакомым. Он, недолго думая, в три широченных шага подошёл к полусознательному телу и вытянул его из груди. Девушка улыбнулась Бакуго, ничего не сказав, и ушла.

Меланхоличная какая-то дамочка…

Киришима-то что-то бубнил, Катсуки, кажется, даже наорал на него, притянув за грудки новой рубашки. Разговаривать с ним отчего-то не было никакого желания.

Бакуго больше и не разговаривал.

А вечером, когда Бакуго спустился из арендованной комнатки на ужин, то просто не устоял под пронзительным взглядом усатого хозяина и его «Если день выдался дерьмовым, то почему бы не выпить? Полегчает». И правда, почему нет?

И Бакуго напился.

После третьей кружки нового сорта пива Катсуки вспомнил, почему взгляд Киришимы в тот момент показался знакомым. Так смотрели мужики на его мать в далёком-далёком прошлом, когда он был ещё хулиганским мальчишкой, кидавшим в птиц камни и не знающим жизни. К ним домой много кто приходил. В основном соседи. Особенно после того, как отец умер от чахотки. В такие моменты Катсуки выставляли из дому гулять с такими же мальчишками. И он гулял — только в радость. Теперь он понимал.

Впрочем, упрекнуть мать он больше не сможет. Разве что презрительно плюнуть под почерневший от огня столб, где её заживо сожгли.

В голове раздался ее пронзительный нечеловеческий крик. Бакуго не хотел верить, что это кричала его мать. Карга старая, которая здоровее лошади, которая пекла вкусные лепёшки и пироги с яблоком, с которой они вдвоём собирали на поляне ягоду земляники наперегонки, с которой цапались чаще, чем дышали…

Катсуки любил её. Очень сильно. Никогда не говорил вслух этого. Но правда любил. Даже уважал немного. А его уважения удостаивается далеко не всякий.

Бакуго попросил хозяина повторить, а потом выпил снова.

Киришима где-то в это время уже подсел рядом. Смотреть на него было тошно. Бакуго впервые помолился у себя в голове Богу, который давным давно бросил его, чтоб Киришима сдох. Вот прямо сейчас, чтоб сердце перестало биться, какой-нибудь пьяница проломил ему голову, или в него просто ударила молния. Пожалуйста.

Но Эйджиро продолжал сидеть рядом молча, здоровый и живёхонький. Бог снова не слышал голоса Бакуго. Какая новость…

Кружки перестали иметь счет в голове Бакуго, опрокидываясь одна за одной в горло. Вкуса он не чувствовал уже тоже, но знал, что пиво тут отменное. За такое и денег отдать не жалко. И Бакуго отдал. Двенадцать золотых. На эти деньги можно было бы напоить весь Левар молочным пивом до белочки. Но Бакуго поил только себя. Жадный-жадный Бакуго.

Как он оказался на кровати и почему у него болел лоб, Катсуки затруднялся сказать. Он невидящим взглядом смотрел в тёмный потолок, молил Киришиму сдохнуть под забором, и самому там же помереть хотелось, потому что заебала жизнь перекати-поля… Эйджиро даже ему что-то ответил, но пьяный мозг Катсуки нихрена не разобрал.

А потом Киришима пропал из поля зрения, шурша где-то рядом. Тихие шорохи казались в голове какими-то матовыми на вид и чутка шершавыми, как кошачий язык, на ощупь. Он каким-то трезвым куском мозга понимал, что Киришима заваливается спать в углу комнаты, где спит обычно, если они ночуют в городе.

Прям как собака бездомная.

Бакуго тоже чувствовал себя бездомной вшивой дворнягой. Но на деле-то и дома у него никакого не было. Это было грустно, но Бакуго почему-то криво улыбнулся этой мысли. Может, быть псом не так уж и плохо.

А еще Бакуго морозило, даже если его щёки горели от количества выпитого. Он попытался нащупать ногой одеяло, которое утром забил в угол, но не смог. Дерьмово. И очень холодно.

— Эй, иди на кровать, — язык во рту едва шевелился, но повысить голос труда не составило. Пиво взяло своё.

Киришима молчит. В комнате стоит тишина, но Бакуго кажется, что он сейчас оглохнет от собственного дыхания.

Слишком громко.

— Спи сегодня на кровати, — бормочет Бакуго, уставившись в потолок и обдумывая лениво, он сейчас точно это вслух сказал или нет? Он вообще рот открывал?.. Вопрос…

Эйджиро и правда залезает на кровать, Бакуго приходится подвинуться и отвернуться. Он всё еще не хотел на него смотреть, думая, что увидит тот самый отвратительный взгляд. Аж затошнило.

Его укрыли тонким одеялом. Прямо как мать в далёком-далёком детстве, когда он засыпал за ужином, набегавшись днём. Его тоже мать уносила в кровать и укрывала. Утром, правда, всегда говорила, что это его волки просто утащить пытались, но тот оказался слишком говнистым пиздюком, а потому те бросили там, где пришлось. В кровати. Он не верил, но весело злился.

Сейчас Катсуки не весело. Но спине очень тепло.

У Киришимы была безумно горячая кожа, прямо как хрустящая корочка только что вынутой из печи булочки. И в руки взять невозможно — обожжёшься, но очень хочется.

Катсуки не помнит, как поворачивается и пихает свои ладони к теплу, потом греет нос и щёки.

Пошло всё в пизду прямо до утра.