I (1/1)

Друг мой, друг мой,Я очень и очень болен.Сам не знаю, откуда взялась эта боль.С. А. Есенин ?Черный Человек? Маятник Ньютона, стоящий на большом деревянном столе, не успокаивает, а больше раздражает своим непрекращающимся тиканьем, отчего я ёрзаю в неудобном кресле, стараясь отвлечься. Цепляю взглядом напротив сидящую женщину, которая вот уже несколько минут пытается отыскать что-то в купе своих бумажек, бубня под нос разного рода непристойности. Ты слишком неаккуратная и вспыльчивая, Дженна.—?Нашла! —?замечаю толстую и слишком знакомую папку с моей фамилией, какую она достаёт из-под накопившихся за неделю завалов. Приятное шуршание листов, и через секунду я наблюдаю за тем, как тонкие пальцы с аккуратным маникюром скользят по бумаге, переворачивая страницы. Дёргаюсь, когда перед глазами всплывает картинка, как подушечки этих самых пальцев касаются моей кожи. От этого руки покрываются неприятными мурашками, и я сильнее натягиваю рукава толстовки, хотя в кабинете довольно душно.—?Ты был где-нибудь за эту неделю? Серьёзно, твой первый вопрос за сегодня и настолько идиотский? Давай что-нибудь поинтереснее. Молчу, но выжидающий взгляд, каким психиатр прожигает меня, заставляет сдаться, поэтому, прочистив горло, шепчу краткое:—?Да.—?Хорошо,?— женщина оживляется, явно довольная моим ответом. —?Где же?—?Пару раз выходил в магазин за сигаретами и встречал маму после работы. Такой ответ тебя устраивает?—?Сколько касаний было за это время?—?Ни одного. Вижу, как тускнеет появившаяся после моих ответов улыбка. Что, снова разочарование во мне?—?Джастин… Ой, только, блять, не начинай, а. Просто впихни мне свои долбаные тесты и отвали с тупыми вопросами о том, сколько ёбаных людей я потрогал за неделю. Ни одного, Дженна! Ни одного, потому что это, блять, сложно! Она не договаривает, замечая в моих глазах недобрые огоньки, поэтому молча достаёт знакомые для меня тесты с одними и теми же вопросами, на которые я всегда отвечаю одинаково, потому что нихера не меняется. Я всё так же не прикасаюсь к людям, всё так же сижу дома, не в силах выйти на улицу, всё так же ношу толстовки, чтобы кто-то случайно не коснулся меня. Твоя терапия?— сущая херня.—?Когда следующее занятие? —?безразлично интересуюсь я, стоя у дверей, когда наш сеанс подходит к концу. Мы снова промолчали большую часть времени, и я снова не продвинулся ни на сантиметр вперёд. Я начинаю сомневаться в твоём профессионализме, Дженна.—?Я уезжаю в отпуск, поэтому жду тебя в сентябре,?— чётко, бесцветно, будто она репетировала эту речь минимум полгода. Отпуск? Меня удивляет такой ответ. Вот, куда ты решила просрать все бабки, которые я год ношу тебе, потому что моя заботливая мамочка надеется, что в один из дней я смогу обнять её?—?Предлагаешь мне просидеть дома до сентября?—?Нет! —?она подскакивает, но после снова садится в своё кресло. Импульсивная, это я уже понял. —?Я предлагаю тебе перестать жалеть себя и просто начать больше общаться с людьми, Джастин. Я не смогу помочь тебе, если ты не будешь следовать моим советам, понимаешь? Понимаю. Понимаю то, что ты нихера не смыслишь в психиатрии. Пулей вылетаю из кабинета, даже не попрощавшись, громко хлопаю дверью, привлекая внимание людей в коридорах, и, натянув на голову капюшон, несусь прочь из этого здания. Ёбаная Дженна со своими ёбаными советами. В каком переходе она купила диплом? У выхода замечаю такси, поэтому незамедлительно прыгаю на заднее сидение, называя мужчине свой адрес. Такси?— единственный безопасный для меня вид транспорта, потому что здесь не бывает большого скопления людей, как в метро или, например, автобусе. Водитель попадается адекватный, поэтому мы едем в тишине, и он не достаёт меня разговорами, потому что я не выражаю никакого желания общаться. Прокручиваю раз за разом в голове сегодняшний бесполезный сеанс у психиатра. Больше общайся с людьми, Джастин. Какая же это ебаная чушь! Неужели Дженна всё ещё не поняла, что для меня любое, даже случайное, прикосновение в толпе, магазине, общественном транспорте сравнимо с пыткой? Будто тебя раз за разом касаются раскалённым железом, оставляя глубокие и болючие ожоги.—?Приехали, парень,?— таксист вырывает меня из размышлений, и я дёргаюсь, переведя взгляд в окно. Кидаю пару купюр на переднее сидение, говоря о том, что сдачи не нужно, и выхожу из машины, чувствуя невероятное желание закурить. Остаться на улице или подняться домой? Всё же захожу в подъезд и пешком поднимаюсь на четвёртый этаж, не проявляя особого желания столкнуться с кем-то в лифте. Толкаю входную дверь, и она со скрипом отворяется, позволяя мне войти в нашу небольшую квартирку, которую мы с Джорджиной (так зовут мою мать) снимаем уже пару лет. В гостиной замечаю раскрытый чемодан, рядом с которым валяется куча одежды. Мы съезжаем?—?Эй! —?зову громко, и спустя секунду замечаю появившуюся из-за угла женщину, несущую в руках ещё, как минимум, половину своего гардероба.—?Милый, ты вернулся! —?она швыряет вещи на пол и делает пару шагов ко мне, останавливаясь на достаточном для моего комфорта расстоянии. Хоть сегодня ты не пытаешься нарушить моё пространство. —?Как сеанс? —?смотрит с надеждой, будто ждёт, что я сейчас же открою для неё свои ёбаные объятия.—?Дженна неизменно гнала свою несусветную чушь, выдавая это за серьёзные вещи,?— проговариваю безразлично и, обойдя темноволосую, плюхаюсь на диван, стягивая с себя чёртову толстовку, в которой уже зажарился, будто курица гриль на вертеле.—?Может сменим врача? —?Джорджина садится на колени у чемодана, принимаясь перебирать и складывать в него одежду.—?Я уже привык к Дженне, поэтому пока думаю оставить её,?— достаю из кармана пачку сигарет и подкуриваю одну, игнорируя строгий взгляд матери. Но через пару моих затяжек она сдаётся, снова возвращаясь к сбору шмоток. Складывает их аккуратно, молча, будто ждёт, пока я задам ей этот грёбаный вопрос о том, куда она собирается. Будто меня это волнует.—?Только вот…—?Что, милый? Перестань любезничать, меня это бесит.—?Она отменила сеансы до осени, в связи со своим отпуском.—?Прекрасно! —?Джорджина подскакивает на ноги и несколько раз хлопает в ладоши, как маленький ребёнок, которому, наконец, купили желанную игрушку, а я ровным счётом не понимаю ничего. Что за ебучая реакция на то, что я два месяца проведу без помощи специалиста? Нет, я-то, конечно, рад тому, что мне не придётся каждый понедельник вставать в восемь утра и тащиться в центр Нью-Йорка, но разве не ты, дорогая мамочка, затеяла всю эту чушь с терапией? Разве не ты так сильно переживаешь из-за моего состояния? Разве не ты винишь себя в том, что я такой?—?Прекрасно? —?переспрашиваю я, надеясь, что она не сошла с ума и может отличить хорошие новости от плохих.—?Да,?— кивает женщина, расплываясь в широкой улыбке,?— теперь ты точно сможешь поехать со мной к бабушке!*** Переубедить в чём-то женщину довольно сложно, тем более, если эта женщина?— моя мать. Она настолько сильно оживилась нашей первой за несколько лет совместной поездкой, что буквально уже через пару дней мы припарковали машину у крыльца бабушкиного дома. Я уже и не помнил, когда в последний раз был здесь, но, как только мы пересекли городскую черту, то сразу вспомнил и ту маленькую церковь, в которую бабушка водила меня по воскресеньям, вспомнил и то поле, где мы с дедушкой собирали кукурузу, вспомнил небольшой лес с чистой родниковой водой и печенье с шоколадной крошкой по утрам в субботу. Всё это будто снова ожило во мне, дало почувствовать, что я всё ещё существую, что моя болезнь не забрала меня, а лишь ненадолго приютила в своих объятиях, предоставив защиту от того, кого я ненавижу больше всех на свете. Билли, моя бабушка, встречает нас на крыльце, широко улыбаясь и подолгу обнимая Джорджину. И с каких пор они стали такими подружками, если все их встречи всегда заканчивались перепалками? Скажу больше, Билли Бибер всегда на дух не переносила мою мать, особенно, когда та, после смерти её сына, по совместительству моего отца, так быстро перенесла траур и нашла себе нового хахаля. Именно того, кто испортил мне жизнь. А сейчас они тепло обнимаются на старом, скрипучем крыльце. Только не хватает крокодиловых слёз и грустной музыки для большей драматичности.—?Может принести фотоаппарат и запечатлеть это воссоединение семейки?—?Дрю! —?морщусь от своего второго имени, потому что просто терпеть его не могу, и перевожу взгляд на бабушку, которая, наконец, отлипла от Джорджины и открыла свои объятия для меня, ожидая, что я тут же кинусь к ней. Нет, Билли, я всё ещё не прикасаюсь к людям, и ты не долбаное исключение. Вижу, как радостная улыбка постепенно слазит с лица, а руки опускаются.—?Он ходит к доктору? —?переводит взгляд на Джорджину, что стоит теперь с опущенной вниз головой, явно стыдясь этой ситуации.—?Ходит.—?Ну тогда какого чёрта всё ещё не может даже родную бабушку обнять? —?голос срывается на крик, а я почему-то улыбаюсь. Билли и её воинственный характер мне по душе. Даже и не помню, когда в последний раз она была такой грозной. А нет, помню, когда выпихивала твоего ёбаного муженька из дома, мамочка.—?Есть прогресс,?— начинает Джорджина, но тут же умолкает, когда слышит мой ядовитый смешок. Я, не желая больше продолжать этот бессмысленный разговор, достаю из багажника наши чемоданы и просто захожу в дом, краем уха слыша нотации Билли о том, что мать старается слишком плохо, как для человека, допустившего это. Жаль ли мне её? Нисколько. Она действительно херово старается. Мне плевать, что она много работает, чтобы оплатить моё лечение, плевать, что пытается быть хорошей матерью, жертвуя многим, включая личную жизнь. Плевать, потому что уже поздно что-то исправлять. Всё уже произошло, и этого не изменить никакими тёплыми словами и деньгами. В доме Билли пахнет старой мебелью, книгами и тушёным в сметане кроликом, отчего я даже слышу урчание своего желудка, требующего еды. Пока ссора между двумя женщинами продолжается, то решаю пройтись по дому, ведь, кажется, не был здесь целую вечность. Всё тот же клетчатый и скрипучий диван, укрытый колючим пледом, в гостиной, те же обои в мелкий цветочек, старый ковёр, закрывающий собой практически весь пол, маленький телевизор, показывающий всего несколько каналов, тот же деревянный журнальный столик, который собственноручно сделал Чарльз, мой дед. Его фото всё ещё стоят на камине, и я беру ту, где мы с ним вместе, держим в руках огромных размеров рыбину и улыбаемся, будто отыскали клад в несколько миллионов долларов. Дедушка умер два года назад, а я не смог приехать на его похороны, потому что боялся даже из комнаты выйти, не говоря уже о походах на улицу или езде в другой город. Это, наверное, единственное о чём я так сильно жалею и то, что никогда себе не прощу. Он был мне, как отец, он старался заменить мне отца, когда папы не стало, а я поступил, как самый последний трус по отношению к нему. Слёзы щиплют глаза, и я ставлю фото обратно, вытирая лицо рукавом толстовки.—?Джей? —?слышу голос Джорджины и оборачиваюсь, надеясь, что она попросту не заметит моих слёз. Реву, как ёбаная девчонка. —?Ты в порядке? В полнейшем, блять.—?Да.—?Билли зовёт обедать,?— разворачивается, желая уйти в кухню, но останавливается, взглянув на меня через плечо:?— Пожалуйста, веди себя прилично. Смешок слетает с моих губ, а глаза медленно закатываются.—?Прилично? Что в твоём понимании прилично, Джорджина? Улыбаться, как идиот, и нахваливать тебя за твои бесполезные старания? Этого ты хочешь?—?Зачем ты так со мной?! —?вскрикивает женщина, и я замечаю, как её глаза снова становятся стеклянными, а нижняя губа начинает подрагивать. —?Я ведь стараюсь, пытаюсь быть лучше! —?накрывает лицо ладонями, и я чётко слышу несколько всхлипов. Это никак не трогает меня, потому что мне насрать на её слёзы. Я тоже плакал, я тоже умолял оставить меня в покое, я тоже чувствовал боль. Подхожу на пару шагов ближе, останавливаясь в нескольких сантиметрах от матери, хотя называть таковой эту женщину мне до безобразия противно. Наклоняюсь к её уху так, чтобы моё дыхание обжигало кожу, а после проговариваю холодно, ядовито, вкладывая в эти слова всё своё презрение, которое испытываю уже пять лет:—?Я никогда не прощу тебя. Никогда, слышишь? Обхожу плачущую женщину и иду на кухню, замирая в дверном проёме, когда сталкиваюсь взглядом с большими карими глазами, которые смотрят на меня с нескрываемым интересом и лёгкой неприязнью, будто их обладательница слышала всё, что происходило в гостиной. Она качает головой, а после, фыркнув, отворачивается, снова вливаясь в довольно дружеский разговор с Билли. Это вводит в лёгкий ступор, будто только что меня ни за что пнули ногой под зад. Не знаю почему, но эта девчонка не вызывает во мне никаких положительных чувств. И это никак не связано с этим идиотским взглядом. Что-то в её внешнем виде отталкивает, и я не знаю, что именно. То ли растрёпанные блондинистые волосы, то ли чрезмерная худоба, то ли эта широченная улыбка, какой она одаривает Билли, когда та касается её оголённого предплечья, проводя по нему рукой, пока та, кажется, этого даже не чувствует, будто прикосновения?— это нормально. Да, идиот, помни о том, что для большинства людей это нормально!—?Обязательно приходи ещё, Ханна! —?кричит Билли, стоя на крыльце. Прихожу в себя только тогда, когда слышу хлопок входной двери, встряхиваю головой и прохожу на кухню, делая вид, что не заметил того, что кто-то приходил. Принимаюсь молча есть, игнорируя слова бабушки о том, что для начала нужно прочесть молитву. Если Бог есть, то он уже давно зол на меня за другие вещи, Билли.—?Кто приходил? —?слышу вопрос из уст только что подошедшей Джорджины. Её лицо опухшее, а глаза всё ещё стеклянные, и я не хочу скрывать того факта, что мне приятно это зрелище.—?Это Ханна,?— Билли улыбается, а я не сразу понимаю, о ком идёт речь. —?Она живёт через дорогу и часто забегает ко мне, угощая выпечкой. Сегодня вот шарлотку принесла. Значит, та девчонка, что приходила, живёт по соседству и часто таскает бабушке выпечку. Хочется прыснуть от смеха, потому что по её худощавому телосложению не скажешь, что она питается хоть чем-то, кроме солнечного света.—?Думаю, вы бы с ней подружились, Дрю. Поднимаю вверх одну бровь и смотрю на Билли, как на сумасшедшую, пока она накладывает в тарелку салат. Спасибо, но если бы я и хотел завести друзей, то ей бы точно не стала такая выскочка, как ваша соседская Ханна.*** Я не знаю, что именно в эту ночь не давало мне уснуть: новое ли и совсем непривычное для меня место, не очень удобная кровать или просто мои бесконечные мысли, от которых было не избавиться, как не отгоняй их. В любом случае, даже к трём часам ночи я так и не уснул, поэтому поднялся с кровати, натянул на себя домашние штаны, футболку и, схватив со стола пачку сигарет, почти бесшумно (если не считать пару дверных косяков, которые удачно посчитал мой левый локоть) вышел на улицу. Здесь безостановочно стрекотали сверчки, дул лёгкий и приятный ветерок, которому я позволял касаться и щекотать кожу моих оголённых рук, наверное, впервые не прикрытых толстовкой, а на небе горели миллиарды ярчайших звёзд, ослепляющие своим светом, завораживающие своей красотой. В Нью-Йорке, где каждое здание подсвечено, где на каждом шагу стоит фонарь, где туда-сюда ездят машины, ты не видишь этих прелестей ночного неба, не вдыхаешь такой свежий воздух, не наслаждаешься минутами, потому что попросту не можешь остановиться. Ты обязан влиться в эту вечно идущую вперёд жизнь, чтобы не отставать. Я никогда не любил Нью-Йорк, не любил тамошних людей, не жаловал ту атмосферу. Мне по душе больше тишина, ночное небо со звёздами и сотни, сотни текущих не со скоростью света минут. Именно таким был мой первый город, где я родился, где провёл большую часть своего детства, где, можно сказать, по-настоящему жил, пока всё это не заменили огромные зеркальные здания, вечные пробки и слишком быстрый ритм жизни, за которым, порой, слишком сложно угнаться. Джорджина любила это. Ей нравилась огромная куча магазинов, тысячи выставок, которые можно посещать бесконечно. Они с папой перебрались туда, когда мне было девять, устроили меня в отличную школу, таскали по разным местам, чтобы вызвать то неподдельное восхищение мегаполисом. Но я не видел ничего, кроме постоянно уставшего отца, из которого этот грёбаный город выжимал все соки. Мне кажется, если бы однажды я нашёл его с пулей в бошке, то не удивился бы. Меня тоже часто посещают такие мысли. И, наверное, папа поступил бы так в один из дней, если бы судьба не распорядилась иначе и не забрала его в авиакатастрофе, не дав ему возможность уйти по-своему. Плакала ли Джо? Может на похоронах, чтобы не выглядеть ужасной женой. Мне говорили, что я сильно придираюсь к ней, что каждый переживает горе по-своему, и не обязательно рыдать днями и ночами, чтобы скорбеть, но, когда спустя каких-то два года после смерти отца на пороге нашей квартиры появился левый мужик, я всерьёз задумался о том, что начинаю ненавидеть свою мать. Она улыбалась, светилась счастьем, целовала другого, спала с ним на той самой кровати, совсем не испытывая того, что испытывал я, глядя на это. Я ненавижу её за то, что она так просто отпустила, забыла, убила в себе те чувства, будто никогда не любила. Мне кажется, возможно, я бы и смог вынести этого ублюдка в нашем доме, если бы он просто оставался тем, кто трахает мою мать. Но спустя каких-то пару месяцев совместной жизни, ему показалось мало, поэтому он начал качать свои права, ставить условия и считать себя никем иным, как главным мужчиной в нашей жизни. Помню, как этот мудак буквально силой заставлял меня называть его отцом и даже не сметь вспоминать о моём родном папе. Он выбросил все его вещи, сжёг все фотоальбомы, не оставив мне ничего, кроме воспоминаний, которые с годами и постоянными стрессами практически стёрлись из моей памяти, сохранившись лишь блеклыми обрывками, из которых практически невозможно создать полноценную картинку. Четырнадцатилетний я был не согласен, четырнадцатилетний я пытался бороться, отстаивать свою точку зрения, как меня когда-то учили, и тогда этот ублюдок просто избивал меня. Он мог с лёгкостью сломать мне пару рёбер, а после закрыть в кладовке, чтобы я не мешал смотреть ему футбол, мог душить, пока я спал в своей кровати, мог бить ножом между моих пальцев, держа силой мою руку, приложенную к столу, пока я в слезах пытался вырваться. Вот, кто сломал меня. Вот, кто уничтожил во мне всё хорошее, превратил меня в того, кем я сейчас являюсь. Умолял ли я маму о помощи? Плакал ли я, прося о том, чтобы она увезла меня куда-нибудь подальше? Пробовал ли я набирать 911 или номер Чарльза? Сотню раз. Помог ли мне кто-нибудь? Нет. Он вырывал у меня из рук телефон и избивал ещё сильнее, когда видел, что я пытаюсь рассказать о проблеме дедушке. Он заставлял меня молчать, а я, в силу своего возраста и страха, каким питался ежедневно, начал слушаться. А сейчас эта женщина, почему-то, рыдает из-за моего гнусного отношения к ней. Но большего ты не заслуживаешь, Джо. И никогда не будешь заслуживать. Ты должна быть благодарна за то, что я совсем не свихнулся и не прирезал тебя кухонным ножом. Звук подъезжающей машины отвлекает меня, и я прячусь за углом дома. Серебристый Фольксваген останавливается у дома напротив, но мотор не глушит. Через минуту из него вылетает девушка, которая громко хлопает дверью и отходит на пару шагов назад, когда автомобиль со свистом срывается с места, оставляя после себя запах жжёной резины. Замечаю знакомую худощавую фигуру, и узнаю в ней ту самую Ханну, которая приходила к Билли сегодня. Она стоит, не шевелясь и глядя в одну точку, где ещё совсем недавно находилась машина. Качает головой, накрывает лицо руками, а после её плечи начинают содрогаться. Она… плачет? И ровно через пять секунд я отчётливо слышу громкие всхлипы, вижу, как Ханна садится на крыльцо, продолжая рыдать. Громко, надрывно, безостановочно. А я пялюсь. Пялюсь, как самый последний идиот, выглядывая из-за угла своего дома, почти не дыша и не шевелясь, чтобы не выдать себя и не испугать её. Блять, Бибер, с каких пор ты стал таким чувственным?! Не знаю, сколько проходит времени, но, когда в следующий раз я поворачиваю голову в сторону соседского крыльца, то девушки уже нет. Подрываюсь с земли, отряхиваю штаны и быстрым шагом несусь домой, желая поскорее избавиться от этого неприятного чувства, будто я стал свидетелем чего-то запрещённого. Ложусь на прохладные простыни, прикрываю глаза, а в голове, будто заевшая пластинка, крутится картинка того, что я увидел на том грёбаном крыльце. Что же заставило тебя плакать, Ханна?