Пролог (1/2)

***</p>

«Больничный. Надо не забыть про больничный. Тигран сказал, что для Муравьёвой из двенадцатой палаты надо сделать срочно… Точнее, не так. Он соврал мне вчера днём, что она уезжает в восемь тридцать сегодня с утра, но сама она вчера сказала, что готова подождать до часу дня и никуда не уезжает до этого времени. Тигран, сволочь! Зачем ему эти игры?! Но в любом случае электронный больничный делается день в день, так что пошёл он на шестой этаж к колопроктологам! Боброву из пятой не срочно, но у него бумажный больничный, делается долго и по электронке не отправишь… Ладно, главное про листки не забыть, а остальных дел не так уж и много».

С этого и начинается моё обычное утро вот уже три месяца подряд. Пока я бегу на станцию, чтобы успеть на поезд в шесть сорок девять, проговариваю про себя, что мне надо сделать за день из срочного. Больничные листки — это очень срочно. Во-первых, это деньги, а во-вторых… а собственно, зачем ещё какие-то причины, кроме первого пункта? Даже за него люди сдерут с меня три шкуры в случае ошибки, плавали, знаем.

Дневники теперь кажутся сущей ерундой, но заполнить надо и как следует, потому что Тигран опять будет плеваться. Тигран — это мой куратор, аспирант третьего года, которому вверили на растерзание зелёных ординаторов первого года. И он вертит нами как хочет… До сих пор не могу понять, как же я к нему отношусь… странный человек.

Шесть сорок две, я у «Пятёрочки». Хороший знак, значит, всё-таки успеваю на поезд. Идём дальше. С учётом двух выписок у меня остаётся двое больных. Деревенский, которого будут оперировать сегодня, и Шевченко, который висит на моей душе уже три недели. ГПДР, экстренная операция по поводу внутрибрюшного кровотечения и синегнойка в желчи, резистентная к половине антибиотиков… спасибо, что хоть не ко всем. Ладно, справимся. Если сегодня Деревенского будут оперировать лапароскопически, как и планировалось, то мне нужно будет заглянуть в операционную всего на пару часов, чтобы показать Тиграну, что я что-то понимаю и успеваю… хотя я и так всё делаю, вот и почему он на меня постоянно рычит?!

Мне одинаково нравилось и стоять на открытых операциях, и смотреть на лапароскопические. Скажи мне кто год назад, что я буду намытая стоять у стола и аспирировать кровь из живота, я бы повертела пальцем у виска и продолжила мечтать о более «терапевтической» специальности… А в итоге я треню узлы, выслушиваю от Тиграна, что всё неправильно, пытаюсь притереться к Александру Григорьевичу, профессору и очень уважаемому человеку, больных которого мы все вместе и ведём. А ещё смотрю, как Тигран с кем-нибудь ещё из «старших», но не очень (потому что Александр Григорьевич в силу возраста лапароскопией не занимается, ему проще «по старинке» открыть живот) ковыряется инструментами в печени или поджелудочной, а я слежу в темноте за картинкой на двух плазмах над операционным столом, иногда в три дэ, и пытаюсь что-то понять. Иногда даже получается.

За минуту до отбытия успеваю на «Ласточку». В онкоцентре, а именно на девятом этаже в отделении опухолей печени и поджелудочной, мне нужно быть в семь тридцать три. Пять минут на переодевание, затем на свой обход, потом обход с Александром Григорьевичем, а в восемь ровно обход с заведующим. Хорошо, что у меня всего двое больных, один из которых предоперационный, следовательно, смотреть его никто не будет. Работы совсем мало. День обещает быть спокойным… я могу даже что-нибудь почитать по онкологии. Или уйти пораньше домой. В пятницу это особенно актуально, неделя была тяжёлой.

Быстренько распечатываю анализы крови на Шевченко и иду на обход. Всё спокойно. Фатима (тоже ординатор) проспала, а её больному нужен рентген брюшной полости… Ладно, сочтёмся. Тигран после пятиминутки сквозь зубы отчитывает, что я назначила Шевченко анализ крови, хотя его проверяли вчера.

— Я хочу перебрать его перед выходными, — неуверенно отвечаю я. — Александр Григорьевич сам сказал, что это не ошибка!

— А я тебя спрашиваю, с какой целью? — жмёт он, и мне становится плохо. Цели нет, анализ брали вчера. Но чуйка подсказывает, что надо взять сегодня. Но как я это объясню?!

— Я хочу посмотреть кровь перед выходными, — более твёрдо повторяю я, потому что чувствую, что действую правильно, но Тигран показушно вздыхает, качает головой и приказным тоном объявляет:

— Шевченко сегодня кровь брать не будем, и точка. И, Татьяна Игоревна, вас не затруднит назначить рентген с барием Евдокимову?

— Нет, Тигран Сафронович, — с натянутой улыбкой отвечаю я и быстрым шагом ухожу из учебной комнаты. Рабочий день как всегда начался скверно.

«Пускай сам забирает направление из процедурки, а я считаю, что кровь надо взять!» — ворчу я по пути в ординаторскую, а на душе опять противное чувство, что я в чём-то виновата. Но в чём, вашу мать, я думаю о больном в первую очередь! Две операции за три недели, кровотечение! Ему что, жаль взять кровь перед выходными?

Распечатываю рентген, отношу на пост, пишу Тиграну. Какие дальше срочные дела? Больничные. Пока идёт обход, старшая медсестра подписывает стационарные карты у заведующего. Сколько я к ней ни подходила с утра, раньше девяти никогда ничего не было готово. Дневничок на Шевченко быстро написан, распечатан и вклеен в карту, его состояние относительно спокойно, времени — без двадцати девять. Можно выпить чаю и неторопливо пойти к старшей, забрать карты, сделать отдельные дневники для больничных и пойти на первый этаж… до половины первого должны успеть сделать.

Только я сделала первый глоток тёплого фруктового чая, первый вообще за день, потому что завтракать я не успеваю с дорогой, длиною в час, как в двери ординаторской показалось недовольное лицо Тиграна.

— Татьяна Игоревна, если вы будете сидеть на месте, то никогда нигде не успеете, — говорит он мне сквозь зубы, протягивая две карты — жёлтую и зелёную — на Боброва и Муравьёву. Времени, напомню, без пятнадцати девять. И как он вообще умудрился выдрать эти чёртовы карты у старшей?!

Мне не остаётся ничего другого, как вздохнуть и молча забрать карты. Тигран напоследок смотрит на меня уничижительным взглядом чёрных-чёрных глаз, похожих на жуков, а затем, хлопнув дверью, удаляется восвояси. А я иду к компу печатать дневники, да побыстрее, чтобы пораньше получить эти чёртовы больничные.

Мы с Тиграном крупно поссорились на прошлой неделе. Очень крупно. Он на меня накричал из-за ерунды, видите ли, я взяла из дренажа посевы, как велели клин. фармакологи, а ему не сказала. И я разревелась из-за несправедливости и игнорировала его весь оставшийся день. Конечно, реветь для двадцатипятилетней девочки с высшим образованием немного несолидно, но максимальные дозировки антидепрессантов и хронический недосып вкупе с постоянным и непрерывным унижением на остальных этажах онкоцентра делают своё дело — я на грани. Вот и сорвалась. Больше не буду. Нельзя. Я сильная.

Тигран был похож на стареющего Карлсона. Всегда улыбчивый, с залысиной в коротких чёрных волосах, крепкого телосложения, в чёрном хирургическом костюме и белоснежном халате на широкую спину. Поначалу он хвалил нас с Фатимой (ещё одна ординатор первого года, с которой мы вместе угодили в ОППЖ), постоянно говорил, какие мы молодцы… а мы и развесили уши. Потом пошли упрёки, что мы не можем выучить за ночь всю анатомию, физиологию и онкологию (не знаю, как Фатима, но я и близко не собиралась приближаться к онкологии, так уж сложились карты, так что поначалу я была просто тупеньким хлебушком), после — что мы не можем с ходу назначить инфузионную терапию переведённому из реанимации больному, что мы не можем угадать, когда назначать анализы и обследования, не умеем вязать, шить как профессора… Чем больше проходило времени, тем больше я всего запоминала и выполняла, но упрёков меньше не становилось… а после ссоры мы и вовсе перестали разговаривать. Только сквозь зубы и по острой необходимости. Ладно, переживём.

Отдел с больничными находится на третьем этаже. Лифт, как это ни странно, идёт до второго. Дальше по лестнице, а после — по длинному-длинному коридору не меньше трёхсот метров в одну сторону. А что я хотела? Онкоцентр международного уровня, двадцать семь этажей, огромное здание из семи отдельных корпусов, связанных между собой переходами… так что иногда приходится побегать.

Больничный Муравьёвой я продлила не вовремя — сегодня, за что на меня накричали в этом самом отделе, хотя так в целом можно, выписывается-то она сегодня. Стараясь не обращать внимания на негатив, я иду обратно на свой этаж с чувством выполненного долга: карты приняли, листки будут готовы после двенадцати, все везде успевают. Это главное.

Только я села допить свой остывший чай в двадцать минут десятого, как звонит телефон. Новый, а уже ужасно глючит. Ненавижу чёртову экономию. Надо было купить подороже, но переезд в Москву, куча денег… куда мне телефон за шестнадцать тысяч? Приходится терпеть. Номер высвечивается не сразу, но ненавистные буквы всё-таки проступают. Тигран.

— Татьяна Игоревна, вы разобрались с больничным для Муравьёвой? — доносится до меня холодный голос из трубки, и я с таким же хладнокровием отвечаю после глубокого вдоха:

— Тигран Сафронович, я отнесла карты, больничные будут готовы после двенадцати.

— Но я же говорил вчера, что надо сделать пораньше? — спрашивает он с нажимом, и я, ещё раз глубоко вдохнув, ровно отвечаю:

— Я вчера поговорила с Ксенией Владимировной, и она сказала, что может подождать до часу. А если она всё-таки уедет, то я могу отправить ей по ватсапу фотографию больничного, он электронный, сама бумажка ей не нужна.

Остальные девочки в «женской» ординаторской смотрят на меня с недоумением, потому что обычно я так не разговариваю со старшими, а в ухо влетает усталое «ладно», а после — гудки.

«И чем я опять не угодила, если мне русским языком сказали, что терпит до часу?!»

Пью чай, потому что надо хоть что-то съесть за день, пока в глазах не потемнело, а на душе крайне неспокойно. И правильно, ведь не проходит и десяти минут, как снова звонит Тигран.

— Татьяна Игоревна, заберите больничный Муравьёвой, пожалуйста.

Ответить мне нечего. В отделе больничных русским языком сказали, что раньше двенадцати готово не будет, но Тигран почему-то решил, что сделать это нужно прямо сейчас, а потому как-то договорился со сварливыми, вечно недовольными жизнью тётками… Хотя в его присутствии они как-то незаметно расцветают, но хрен с ними со всеми.

Снова короткие гудки. Откладываю полупустую чашку и тяжело вздыхаю, что не ускользает от Марии Степановны, аспиранта второго года, которая вот уже три месяца вместо Тиграна учит нас вести документацию, пациентов и правильно вязать узлы. И этот сучок ещё недоволен, что мы не занимаемся?! Сам бы попробовал посидеть с нами, как она!

— Что случилось?

— Тигран вчера соврал мне, что нужно срочно сделать больничный для Муравьёвой, потому что она уезжает сегодня с утра, а я вчера подошла к ней, и она сама сказала мне, что никуда не уезжает! — в сердцах выкрикиваю я, пытаясь прогнать обиду. — А сейчас он надавил на больничные, и они его сделали зачем-то, хотя она никуда не торопится, а виновата опять я… я не понимаю этого человека!

— Я даже комментировать это не буду, — с улыбкой отмахивается Мария, и по её тону становится ясно, что это далеко не первая выходка Тиграна. Надо привыкать, директор говорил, что хирург должен быть стрессоустойчив… а ты же хочешь получить заветные корочки онколога? Терпи.

«Самоутвердиться за счёт сопливого ординатора первого года, который крутится здесь неполных три месяца, поступок настоящего мужчины! Разумеется, он может договориться с тётками из больничного, не один год здесь варится, в отличие от меня! И что он хотел этим доказать, а?!» — не выдерживаю я, снова направляясь к лифтам. Но не тут-то было.

— Татьяна Игоревна, ему опять становится плохо, болит живот, очень сильно…

Это ко мне подбежала жена Шевченко. А кого ещё, если у меня всего двое больных, и один из них бодренько гуляет по этому самому коридору, ведь операция назначена во вторую очередь? Сердце чует, что суета с больничными — это ерунда по сравнению с тем, что будет дальше. А на часах всего десять… мать вашу, как пережить этот день?!

К счастью, рядом с лифтами оказался Александр Григорьевич. Жену Шевченко он знает в лицо, а потому, услышав подобное, крайне спокойно спрашивает:

— Татьяна, вы лечащий врач?

Я киваю. Александр Григорьевич уже в возрасте, до ординаторов первого года ему нет никакого дела, но он никогда нас не обижал, даже не ругал особо, за что ему отдельное спасибо. Высокий, седоволосый, неторопливый и очень спокойный. И рядом с ним очень спокойно, даже в далеко не простых ситуациях, как например сейчас.

— Тогда возьмите больного на перевязку и скажите Марине Андреевне, чтобы она собрала все инструменты. Посмотрим рану прямо на месте. В перевязочной, конечно, лучше, но уж больно там свет плохой… можно и в палате. Так и быть.

— Да, конечно, я только за больничным сбегаю и сразу возьму на перевязку! — подобострастно проговариваю я, а в мозгу крутится злое: «Тигран, сволочь, нашёл время… не горит же этот чёртов больничный!»

— И мне обязательно позвоните, — напутственно кидает Александр Григорьевич, и я прыгаю в подъехавший блестящий лифт, пытаясь угадать, что же опять случилось с Шевченко… не дай бог второе кровотечение! Хотя Александр Григорьевич спокоен, может, всё и обойдётся.

Карту с больничным мне швырнули, ну и хрен с ними. Листок Боброва заберу потом, я его предупредила, что после часу, а Тигран ничего не говорил. Отдаю Муравьёвой, бегу из двенадцатой палаты по изогнутому полукругом коридору в перевязочную, затем обратно на первый пост в пятую палату. Там Шевченко корчится от невыносимой боли…

— Укол, дайте мне промедол! — стонет он… «Тигран, сволочь, и я не права, что взяла кровь с утра?!»

Когда, звеня тележкой с перевязочным материалом, к палате подъезжает хромая, полненькая Мария Андреевна, процедурная медсестра, я звоню Александру Григорьевичу. Томительные минуты ожидания, но мы не можем обезболить, пока хирург не осмотрит рану, а трамадол — ненаркотический анальгетик — не помог. Господи, хоть бы всё обошлось!

Александр Григорьевич, ловко орудуя инструментами, проводит ревизию раны. Эвентрации — то есть выпадения кишок — нет, гной не течёт. Немного некроза в мышцах, но не критично. Ехидно злорадствую, что правильно взяла кровь, бегу на пост, чтобы оставить запись в истории и вызвать бригаду с наркотиками, в отделении они не хранятся. Муравьёва ищет диски с МРТ, подходит к Александру Григорьевичу. Тот звонит Тиграну, а Тигран мне. Нет бы сразу подойти ко мне! Случайно проговариваюсь Александру Григорьевичу, что готово КТ на Шевченко, там вместо двух затёков в брюшной полости нашли три. КТ было три дня назад, Александр Григорьевич сердится. Интеллигентно, но всё же. Звонит Тиграну. Попадает мне. От Тиграна. Потому что не показал заключение он. Глубоко дышим и идём в ординаторскую что-нибудь перекусить, живот урчит ужасно. Одиннадцать часов.

— Там Шевченко промедол не помогает…

В ординаторскую заглядывает медбрат Дима и выразительно смотрит прямо на меня, прекрасно зная, что занимаюсь им именно я. Только открытая печенюшка откладывается подальше, как и недопитый чай. Но поскольку я сопля зелёная, то я обеспокоенно смотрю на Марию Степановну, которая нисколько не теряет спокойствия.

— Когда делали последний укол? — чуть строго спрашивает она, и я, чуть порывшись в памяти, отвечаю:

— Пятнадцать минут назад вроде.

— Пока рано делать второй, — пожав плечами, уверенно делает заключение Мария Степановна. — Надо подождать.