4. Лена (1/2)
Лену при всем желании нельзя было бы назвать трусихой. Дурой или безбашенной — да, вполне, если захотеть, но вот в трусости ее обвинять — самому дураком быть.
Пока другие девчонки визжали при виде паука, свившего себе за лето паутину в дальнем углу класса, Лена брала листок, чтобы вынести восьминогого бедолагу на улицу, и пенал кого-нибудь из пацанов, чтобы убрать им паутину. Стоило этому самому пацану заметить, что с пеналом что-то не так, Лена тут же заявляла, да мол, она им паутину смахнула, и пацан, пыхтя паровозом, затыкался — все-таки от дружбы с Леной толку было больше, чем от драк с ней же.
А дружить Лена умела — помогала особо нуждающимся товарищам с многочисленными тестами, которые так полюбили в последнее время учителя, первая спрыгивала с крыши гаража в сугроб, чтобы доказать остальным — безопасно, нет там никакой арматуры, не вкопал ее хозяин гаража, как грозился прошлой зимой, ловко подделывала мамину — а по совместительству и классухи их — подпись. Последнее, конечно, часто вскрывалось — толку от нарисованной в дневнике пятерке, если в журнале ее все равно нет? — но одноклассники, таким образом нередко избегавшие разборок с родителями, или хотя бы их отсрочивающие, тут же брали всю вину на себя и Лену не выдавали.
В общем, жила Лена полной жизнью, никого не стесняясь и ничего не боясь. Ну, по мнению одноклассников, конечно. Тех самых одноклассников, которые главного-то и не знали.
На самом деле страхи в Лениной жизни были — аж два. Первый — что папа вернется и все станет как раньше. Второй — что мама ей так никогда и не поверит.
Кирилл — мамин новый ухажер — с первых дней запретил Лене называть себя «дядей» или «папой». «У нас с тобой разницы-то почти никакой, — усмехался он, — я на брата больше похож, а братьев «дядями» не зовут».
Лена понимала, что должна быть благодарна Кириллу — это он в итоге помог им выгнать отца, это он оплатил смену замков в квартире, чтобы отец в нее больше никогда не смог попасть, это он несколько недель провожал Лену в школу и из школы, потому что мама боялась, что отец ее подкараулит. Лена понимала, но пересилить себя не могла — отказывалась быть благодарной так, как того хотел Кирилл.
Начиналось все невинно — он мог приобнять ее, мог погладить по волосам, мог даже шумно и мокро чмокнуть в щеку при маме, когда хвалил за что-нибудь. Ерунда, казалось бы. Что такого? Родные отцы делают все то же самое, даже больше — радуйся, что он вообще тебя принял, заботится, кормит…
Лена и радовалась. Пока муха не стала превращаться в слона.
Первые сигналы тревоги, забившие в их семье, тоже прозвучали при маме — Кирилл Лену шлепнул. Не отшлепал в наказание, не выпорол за что-то, а именно шлепнул, мимоходом, будто и в этом не было ничего такого. А на возмущенный вопль Лены и чуть удивленный мамин взгляд ответил — комар сидел, вот он и прибил. Ну и что, что декабрь, может, спал где-то, а теперь вот вылез.
После этого шлепки стали регулярными — то в порыве спора, с аргументом «будешь знать, как голос повышать», то за пересоленный ужин, который Лена часто готовила на всех, пока мама с Кириллом работали, то за не вытертую в комнате пыль — «плохая из тебя, Лен, хозяйка, никто замуж не возьмет. Разве что в другом преуспеешь». И всегда с улыбкой — вроде как не серьезно это все, не обижайся.
Лена терпела долго — старалась не замечать этого, уворачивалась, прикрывалась, не вставала к Кириллу спиной, стала реже выходить из комнаты… А он заходил к ней, просил выйти и с чем-нибудь помочь и шлепал снова. Иногда — в благодарность за помощь.
Тогда Лена решилась и пришла к маме — стала объяснять, что ей это не нравится, что ей страшно, что так даже отец не делал, что других девочек никто так не трогает — она спрашивала! — что надо что-то делать… «Наговариваешь! — упрекала ее мама. — Он тебя любит!». Или: «Мы только начали жить как люди, тебе обязательно все портить?».
Впрочем, что-то мама Кириллу, по всей видимости, сказала, потому что на следующий день он, вернувшись пораньше, зашел к Лене и спросил: