Невероятно просто о весьма сложном (2/2)

— Олег. Пойдём отсюда. Не знаю, куда-нибудь пойдём, мне всё равно. Не хочу здесь ничего видеть. Пожалуйста, пойдём?

В голосе сквозило слишком многое. Остатки испуга, трепетная детская надежда, усталость и какая-то громоздкая, тяжёлая, свинцовая обида на весь свет. Ради этого голоса хоть на край света. Хоть бери его, сажай в машину и уезжай нахрен — из города, из страны, с планеты. Он слишком хорошо знал и слишком сильно любил этот голос. Ради него можно было сделать всё. А просил он сейчас, на самом-то деле, сущий пустяк. Олег, чувствуя, как сердце опускается где-то внутри, болтаясь будто на неуверенной нитке, бережно притянул Серого поближе, обняв за плечи, и забормотал на ухо, успокаивая, внушая, пригревая словами так, как ему бы хотелось уметь.

— Пойдём. Куда хочешь, туда и пойдём. Нам даже погода благоволит. Куда ты хочешь?

— Не знаю. — виновато выдохнул Серёжа, прячась носом где-то в его воротнике. Походил на испуганного зверёныша, что нашёл родича и спрятался за ним от огромного мира. Кроткий и бесконечно важный, он будто спрашивал разрешения на любое своё чувство. Это делало больно по-своему. Кто угодно, но только не Серёжа. Не тот Серёжа, что научил его обниматься, целовать в щёки, громко неприлично хохотать и плакать тогда, когда хочется. Что же случилось? Какую жертву мечте он был вынужден принести, что теперь так мучается? — Правда, не знаю. А ты?

— Одевайся, Серёж. — Олег осторожно взял того за обе щеки, как ребёнка, в глаза заглянул и разулыбался. Поддержать, увлечь за собой, придумать что-то, что станет ему вдохновением, отвлечёт и даст успокоить нервы. Что-то красивое. Что-то, сводящее с ума, — Я знаю, куда.

Ночной Петербург и не думал засыпать, хотя, казалось бы, доброй его половине завтра придётся сквозь брань и ворчание отправляться на работу. Отвозить детей в садик, школу, колледж. Впрочем, сейчас им было плевать. Люди гуляли, выпивали, хохотали и шумели, кто-то пел свои звонкие песни, уличные музыканты срывали свои последние ноты с горла. Осыпанные проклятиями продавцы чая, аниматоры и вымогатели в императорских костюмах уже и вовсе исчезли с улиц. Соболь послушно спал дома после неплохого дня, а его хозяева, прячась под бесформенными толстовками с капюшонами, покинули дом, отправившись в самый центр, охваченный огнями и человеческой любовью. Сладкий сырой запах, присущий городу, тянул за собой, а Серёжа, спрятавший израненные руки под длинными чёрными рукавами, рассеянно оглядывался, толком не понимая, а где же конечная цель? Олег вёл уверенно, крепко держал за руку, позволив остановиться только чтобы купить на двоих по большому стакану тёплого кофе. Со вкусом тирамису. Осенний ветер в темноте усиливался, порой лихо присвистывая сквозь рыжие прядки, а конечная цель уже виднелась своим изящным витиеватым куполом Исаакиевского Собора. Блаженно пустой, никем сейчас не тронутый, полностью свободный и изумительно тёмный без туристов, без людей, без любых вмешательств. Только сонный, едва ли желающий работать сторож прятался около билетной кассы, окидывая любых приближающихся людей презрительными взглядами. Не понимая, Серёжа сперва оглядел молчаливый собор, потом окружающий сад, а напоследок — Олега, как будто задавая немой вопрос. Но тот даже не успел сорваться с губ, когда Олег, вдруг ускорившись, уверенно приблизился к строгому сторожу.

«Не в первый раз и наверняка не в последний. В конце концов, нет ничего такого, чтобы заплатить за то, чтобы посмотреть на нечто прекрасное вне очередей и вне времени работы. Мы же не вандалы. Не гады какие-нибудь. И потом, кажется, сторож того же мнения, ему наверняка захочется сегодня купить себе что-нибудь особенное, порадовать жену, может быть. Буквально в обмен на то, что два человека посмотрят на Питер с высоты. Резонно? Резонно»

И это сработало. Пусть и не сразу, но сухой, побитый временем и непростой жизнью мужичок, закатив глаза, принял несколько заветных купюр, спрятав их под формой, а после, торопливо шикнув на странных ночных романтиков, велел им «убираться внутрь, пока не передумал». Темнота и какая-то удивительная, ни с чем не сравнимая прохлада царила внутри, отзываясь на сладких пряничных сводах, на резных рисунках, бесконечных формочках и фигурках, а заветная винтовая лестница увлекала обоих за собой прочь, всё выше и выше, крепко сцепившись за руки, по темноте каменных сводов. Лёгкая сырость от систематических осенних дождей, сладкий запах высоты, скользящие под пальцами кирпичные перемычки. Всё это, цепляясь за руки, вело всё выше и выше, туда, где понемногу начинали свистеть ветра. В такое время здесь не водилось даже рабочих — ремонт откладывался до завтра, когда снова встанет такое странное здесь солнце, а нанятые мужички снова будут смешно обмениваться ругательствами. Неважно. Не сейчас, не сегодня. Не в эту ночь, когда так хотелось спрятаться на самом виду. В памяти нелепо замелькали обшарпанными снимками воспоминания — такое уже случалось. Был в их жизни заветный раз, когда они, будучи совсем детьми, ошивались вокруг, собирая тогда ещё совсем небольшие деньги, чтобы купить общий билет внутрь. Посмотреть с высоты. Просили у туристов в очереди, делая жалобные глаза, рассказывали грустные истории о сиротстве, и о том, как чудовищно маленькие сердца тянутся к прекрасному. Люди жалели, люди проникались. Кто-то, помнится, даже слезу пустил, да только всё это было неважно — важно было то, какой вид открылся в тот день с колоннады собора для двух маленьких сироток, что только научились ценить красоту. Помнится, они тогда даже хотели написать что-нибудь на стене на память о себе, да не нашли момента. Сейчас всё было иначе. И сами они давно не дети, и время сейчас совсем другое, и денег столько, что даже считать не хочется. А сердце всё равно тянется туда, наверх, сквозь кирпичную скользкую темноту, к свободным питерским небесам. Олег крепко держал любимую руку, обёрнутую мокрым бинтом, и вот, последняя пара шагов, всего-ничего!

Это уже не хотелось звать Питером, нет. Перед глазами двух когда-то мальчишек, странствующих по ночному центру, предстал самый настоящий Санкт-Петербург. Бесконечный, тянущий свои изящные руки во все стороны, он рассыпался вокруг алмазной терракотовой взвесью, окутанный поверху сизой облачной ватой. Сырой ветер тут же лихо врезался в них обоих, имевших неосторожность подняться на колоннаду вне сезона. Бесконечность, тишина, темнота и огни города, его навечно любимой, пульсирующей водоканалами, сверкающей переливчатыми окнами и фонарями, изрезанной изящными зданиями настоящей Родины. Сердце вдруг задрожало, как будто он снова ребёнок. Вокруг не было ничего, что мешало бы. Ни надоедливых птиц, ни туристов, ни рабочих, да даже извечно болтающий об истории города диктор на записи, что всегда вещал свой рассказ из-под сводов, сейчас послушно смолк. Был только Олег, Петербург и Серёжа. Серёжа. Капюшон мгновенно сорвался с его непокорной головы, будто освобождая полёт мыслей и чувств, вырвавшихся нестерпимым светом на волю. Изрезанные стеклом руки намертво впились в ограждение, а взгляд устремился так далеко и так пронзительно, как будто грозился прорезать небеса. Острый, яркий, закутанный в неприметную одежду и очарованный своей страной без края, Серёжа был слишком, невыносимо прекрасен. В порыве любви, вдохновения и рвущих душу эмоций, он был настоящим собой. Живая, раскалённая душа рвалась наружу, как будто свободная горлица. Маленькая и изящная, но свободолюбивая настолько, что хоть спрыгни об асфальт, лишь бы не в плену. Кажется, что вот-вот подхватит его ветром и унесёт далеко-далеко, обжигая мечтаниями. Ну ничего, подумалось тогда, Олег при желании сможет стать для него хорошим якорем. Они всегда хорошо дополняли друг друга. Всю жизнь.

— Нравится? — подошёл к нему осторожно, становясь рядом, пытаясь заглядываться на бесконечный город. Всю эту красоту, наполненную косыми крышами, трубами, резными музеями и водой, конечно, было ничем не заменить. Как ни крути, но даже Амстердам, который ночью похож на волшебную сказку, был каким-то другим. Меньше всего, подумалось тогда, наверное, Пётр Первый думал, что его попытка воссоздать Амстердам, утащив оттуда всего понемногу, вдруг сложится в свою, особенную судьбу. Что за атмосферой, присущей Петербургу, будет съезжаться вся Россия. И что, в конце концов, этот город породит Серёжу. Вот такого, какой он есть — укутанного в тёплую толстовку от ветра и внимательных взглядов, восхищённо сверкающего глазами и дышащего полной грудью морским воздухом, — Мы вовремя. Скоро будет вставать солнце. Успеем посмотреть прежде, чем нас кто-нибудь найдёт.

— Я слишком давно здесь не был, знаешь. — Серёжа помолчал немного прежде, чем наконец-то кротко заговорить, заглядываясь и пряча глаза в синих недрах ночного города. Огни переливались и мерцали всюду, где-то далеко гремел чей-то салют. Сердце непослушно ныло при одном взгляде на него. Такого домашнего, вдохновлённого, влюблённого, рыжего. Живого, — Кошмар какой. Я столько работаю, что даже иногда забываю, какой сегодня день. А если не работаю, то вообще нет ресурса куда-то идти. Так дни и идут, я без тебя и забыл, что вокруг меня Питер. Представляешь, какой кошмар? До чего докатился.

— Ну, ты был влюблён в Питер, сколько я себя помню. Ты первый придумал убегать в город, ты придумал собирать деньги, чтобы купить билет сюда. Заработался, вот и всё. Напоминать себе, ради чего ты здесь, иногда надо. Вот так вот подниматься и пялиться на небо.

— По крайней мере так было. До того, как ты приехал. — вдруг ясные глаза, очарованные досуха, казалось бы, городом, уставились точно Олегу в сердце, как будто видя, как то колотится, — С тобой всё как-то по-другому. Меня окружает, оказывается, столько всего прекрасного. Я ходил сегодня гулять с Соболем, и знаешь, я давно так не был рад. Куда ни посмотришь, почему-то всё нравится. И даже то, что он залез в грязь, не раздражало. У тебя бывает так, что иногда просто всё тебе нравится? На что ни кинь взгляд. И здания красивые, и свет по-особенному падает, и люди приятно смеются, и лужи блестят. Как будто снова маленький.

«Да. Как будто бы всё особенное, штукатурка на домах чётче, вода красивее, люди милее. Со мной такого давно не случалось, а сейчас как ошпарило. Вот бы время здесь остановилось. Я так не могу. Не хочу завтра. Не хочу, чтобы это заканчивалось. Вот бы ты был вдохновлённым столько, сколько тебе нужно. Вот бы я мог всегда дать тебе то, что ты хочешь, вот бы ты чаще был счастливым. Ты ведь этого заслуживаешь. Сам не знаешь, до чего ты хороший»

— С тобой всё по-другому, Олеж. — так по-доброму сказал это, так по-простому, будто и не глава Vmeste перед ним, а простой маленький программист. Ничуть его не испортила новая жизнь. Это был буквально тот случай, когда деньги — не больше, чем инструмент в его тонких руках, чтобы сделать лучше то, что ему дорого. Город, страну, людей. Олег почему-то не мог оторвать от него взгляда, вдруг застряв посреди предрассветной ночи и сладкого сырого ветра, как каменный, — Когда ты приехал, что-то изменилось. Как будто, знаешь, это прозвучит по-дурацки, но что-то на место встало. Как будто вторая часть меня вернулась назад.

— Льстишь мне, Серый. — что-то внутри аж скрутилось от того, как же это глупо прозвучало вслух. Внутри было как-то осознаннее, если честно. Олег попытался было отвести глаза, прячась за успокаивающей улыбкой и свистом ветра, да только не вышло. Серёжа приковал к себе, уставившись прямо в душу, не отпуская, мягко пленив одной своей полуулыбкой, счастливой, но почему-то горькой, — Но я знаю, про что ты. Я и не понимал в полной мере, как мне тебя не хватало, пока сам не пришёл к тебе в офис и не посмотрел на тебя. Боялся, что не примешь, что обиделся на меня или вроде того. А теперь, знаешь что? Времени прошло всего ничего, да и половина из него это суды, менты и Чумной Доктор. А я уже не хочу домой, понимаешь? Смотрю на тебя и не хочу в Амстердам. Хочу здесь остаться. С тобой.

Пауза, повисшая на всём пустующем диске колоннады, продлилась совсем чуточку, прерываемая лишь ветром и шумом машин где-то там, внизу. Едва заметно доносилась уличная музыка, земные огни играли на лице Серёжи, на его волосах, чуть всклокоченных, на тонких губах, что задержались в улыбке. Смесь синевы неба и земного золота вдруг застопорила время. Всё застыло, не шевелясь, оставляя в зоне слышимости только по-мальчишески торопливое сердце. Стучит, выдаёт с потрохами. Мама всегда говорила, что нечего от себя бегать и прятаться, укрывательство чувств никогда не ведёт ни к чему хорошему. Да только не получалось слова подобрать, те самые, что между ними висели ещё до похода на рэйв. А вот что, подумалось в тот момент Олегу — нахрен рэйв. Нахрен этот клуб и всё, что в нём было, случайно вспыхнув. Нахрен марку, растворившуюся в ту ночь на языке. Всё должно было быть по-другому.

— Балда ты, Олег. — он вдруг рассмеялся, как ребёнок, пряча улыбку за пальцами, искренне и серебристо, будто только что поймав его на воровстве сахара из кухни детского дома, — Тебя никто и не отпускал. Ты ведь это и сам знаешь. Если ты пришёл в мой офис и решил начать всё заново, то уже не отделаешься от меня. Я больше одиноким не останусь. Я больше не буду сам по себе. Понял меня? Даже если снова укатишь в свой Амстердам. Даже если улетишь на грёбаную Луну. Да хоть на атомы расщепись, я стану великим физиком и соберу тебя обратно. Я не осмелился сказать тебе это ни после рэйва, ни потом. Думал, ты отнекиваться начнёшь.

— Господи. Нам на роду написано быть непроходимыми тупицами в таких простых вещах. — Олег сам не заметил, как рыкнул сквозь речь, будто бы огрызнувшись на самого себя. Всего одного шага хватило, чтобы оказаться совсем рядом, почти что вплотную. Рассмотреть каждую искру в лукавых небесных глазах. Поймать каждую крошечную морщинку усталости вокруг них. Бережно подхватить за лицо, поближе к шее, чувствуя от неё лёгкий холод, — Не начну я, Серый. Мы с тобой уже не дети. У нас уже не так много времени, как раньше, и мне выпал шанс это понять. Со мной случалось всякое, да и с тобой тоже, думаю, из-за чего мы могли больше вообще не встретиться. Я не хочу это опять допустить. Не хочу, чтобы ты снова остался один. Не смейся сейчас, ясно? Я…

— Я тебя тоже люблю.

«…! Ты! ТЫ! Серьёзно? Я на самом деле услышал именно это? Я правильно понял? Как перемотать назад? Я хочу услышать это снова. Пожалуйста, скажи ещё!»

Небеса постепенно покрывались сиренево-розовой пеленой, подготавливая мир к новому пришествию солнца. Время текло так быстро, что минуты казались мгновениями. Жёлтые лучи первого раннего света касались удивительных глаз, редких в такую пору веснушек, хитрой тонкой улыбки и позеленевших от времени медных статуй вокруг. Они встретили утро здесь, на самой прекрасной точке Питера. Но глаза Олега сейчас не видели ни блестящих от влажности разведённых мостов, ни светлеющих крыш, по которым скользили солнечные лучи, ни уж тем более крошечных человечков там, внизу. По-настоящему видно было только Серёжу. Он улыбался, смотрел на него и улыбался, будто бы мудрый ангел, наконец вытянувший из него такие простые по сути, но такие ужасно сложные в произнесении слова. В это мгновение что-то встал на место. Где-то там, глубоко внутри, в его неровно бьющемся сердце пристроился на свою выемку утерянный винтик. Всё внутри схватилось, сцепилось друг с другом, как идеальные часы, и закрутилось в торопливой работе. Дышать почему-то едва ли получалось, глядя на нежное, светлое и восхищённое лицо напротив. Он такой красивый. Он такой правильный. Такой, как надо.

Олег бы хотел сказать ещё что-нибудь. Хотел, наверное, извиниться за то, что вышло на рэйве. Объяснить, что под кислотой начинать было нельзя и неправильно, что с Серёжей следовало по-другому, по-красивому, хотя бы как сегодня. Да только слова все застревали в горле, лишь притягивая к нему покрепче. Порывы ветра сталкивали носами, велев спрятаться в толстовках друг друга, прижать к себе покрепче и целовать, целовать, целовать без конца. Покрывая поцелуями всё лицо, оба тонко закрытых глаза, тёмные красивые брови, приправленные веснушками скулы и щёки, открытый лоб, острый смешной нос и, разумеется, любимые тонкие губы. Сейчас, без плывущего сознания и постоянных ярких картинок под носом, они чувствовались совсем иначе. Холодно от перепада температур, сухо и погрызенно, но по-настоящему, по-родному. В ответ на череду торопливых поцелуев, таких, словно Олег боялся, что прекрасное видение вот-вот оборвётся, Серёжа лишь бессловесно смеялся. Не говорил ни слова, жмурясь по-кошачьи, хватаясь руками за капюшон, смущался по-детски и пытался прятаться за ладонями. Вообще плевать, никто их здесь не увидит, думалось тогда, но серебристые смешки перескочили в его горло, будто крошечные дрессированные мыши. Они целовались и смеялись, смеялись и целовались, наплевав на порывы ветра, стремительно встающее солнце, плывущий над городом молочный туман и, строго сказать, вообще на весь мир. Где-то просыпались первые работяги, вдали шумело любимое серое море, в таком свете наверняка выглядящее золотым. Олег не знал и не желал знать ничего, кроме того, насколько губы напротив особенные. Искусанные, изведённые стрессом и непогодой, они были, страшно сказать, идеальными. Олегу доводилось целоваться, не раз и даже не два. Но только теперь, пожалуй, он действительно начал понимать, для чего это в самом деле нужно. Что так бывает, когда ты не можешь думать больше ни о чём, кроме него. Когда кроме него ничего больше и не существует. Когда тёплый туман и рыжие мягкие волосы охватывают тебя со всех сторон, внушая сливочный запах тела, а звук его доброго, огромного сердца слышен тебе отовсюду. Серёжа вдруг смолк на минутку, как если бы задумался, и лукаво отвёл глаза в сторону, как если бы пытался переварить новости. Притих, улыбаясь исподлобья, и заговорил, трогая нерешительно пальцами губы — будто не верил.

— Помнишь, мы когда были здесь по детству, хотели надпись оставить? А пока решали, что там будет написано, нас вообще оттуда прогнали. — и, получив в ответ понимающий кивок, Серёжа продолжил, доставая из кармана толстовки чёрный рабочий маркер, — Давай напишем. Пусть знают, как детей гонять с колоннады. Люблю я гештальты закрывать.

— Та-ак, ну и что же ты предлагаешь? Или я сам?

Солнце уже поднялось в ту минуту, когда два необратимо взрослых, но по-детски счастливых человека наконец-то сдались под порывами ветра, начав-таки спускаться вниз по заветной винтовой лестнице. Теперь, при свете, каждый мокрый кирпичик оказался покрыт чьими-то метками. Бесконечные города, туристы, пожелания на разных языках, детские рисунки — всё пестрило в глазах приятными мыслями. Разум был приятно спутан, как бывает после бессонной ночи, а реальность и вовсе не поспевала за ним, таким окрылённым. Оба спускались вниз почти бегом, обмениваясь мелкими колкостями, будто дети, и хихикая с себя же. Взрослые, уважаемые люди, которым наверняка снова придётся это где-нибудь демонстрировать, имели в себе силы и смелость заниматься ерундой. Олег чувствовал, как на голове распускаются цветы, большие, пышные и почему-то фиолетовые. Сознание цвело и жило, будто только сейчас найдя силы вдохнуть поглубже. Маркер скользнул в пальцы, торопливо выводя на одном из кирпичиков, что по счастью оказался никем не занят — «С+О», а сразу после — сегодняшняя дата. Если их угораздит забыть день, когда они перестали наконец-то друг от друга бегать, то всегда будет шанс вернуться и посмотреть. Мокрый туман уверенно поднимался над городом и бесконечными каналами, роскошный Петербург дышал с облегчением, отпустив их обоих на волю. Серёжа бежал, бежал впереди, смеялся и громко разговаривал. Хватался за руки, тянул за собой в широкую арку Дворцовой площади, мелко целовал, когда вокруг никого не было, а в какой-то момент, как если бы подустал, притормозил, заглядывая в глаза, как маленький, полный надежды ребёнок.

— Хочешь, сходим в «Север» позавтракать? Он работает с восьми. Там такой штрудель вкусный, ты закачаешься. Будешь туристом у меня, всё тебе покажу.

Так они и пошли, накрепко держать за руки, сцепившись всеми пальцами в прочный «замок». И плевать, кто что скажет, кто что напишет в проклятом жёлтом издании, и как много фанаток Серёжи будут облизывать этот поход в социальных сетях. В самом деле, до фонаря. В это светлое, сладкое утро, наполненное капельками тумана, света и человеческой нежности, всё было неважно.

Олег был влюблён по самые уши. И больше не собирался это скрывать.