21. Дом (2/2)

Оцелот снял только сапоги, потому что в них было неудобно плавать. Потом он заправил под рубашку шарф, который имел тенденцию иногда выбиваться из тонкого магического слоя энергии, ложившейся на ткань, и мягко соскользнул в воду с пирса.

Природная регенерация жителей Алатариса позволяла при должной подготовке относительно долгое время задерживать дыхание. И можно было ощутить кожей, что рядом с ушедшей глубже акулой океан еще пах свежей кровью ее добычи. Металлический привкус красной меди, нити медленно распускавшегося плетения на клыках и морде хищника. Они растекались в прозрачной истине самых безумных аксиом. Сшивали крепко. Намертво. Как взгляды.

Оцелот чувствовал сквозь связь волны прошлых жизней духа, багряные, тяжелые, накатывающее на алеющее небо. Продолжающие отражаться в нем. Подавлять, уносить на глубину одно неосознанное чувство хранителя. Оно было покрыто запекшейся кровью и чужими внутренностями, заточило себя в эту раковину из правды, способной ужаснуть тех, кому было опасно приближаться и вплетать жемчуг в волосы.

«Тебе… одиноко, правда?» — В этом вопросе, практически утверждении, была не жалость, даже не сочувствие, а понимание того, что стояло за рассказом Гелтира, целью которого, казалось, было держать хозяина на расстоянии. Но ладони Оцелота легли по бокам акулы, фиксируя монохромный взгляд на своих глазах. — «Тебе одиноко. Как всем чудовищам. Как мне».

И даже те, кто никогда не нуждались в жалости или сочувствии, все равно хотели быть кем-то понятыми. Принятыми.

Услышав об одиночестве, Гелтир замер, глядя на ступившего в его родную стихию хозяина. Ему одиноко?.. Никогда не задумывавшийся об этом, сейчас он думал, что… да. Наверное, то, что он иногда ощущал, можно было назвать и так.

Одиночество.

Самое обыкновенное, по сути, чувство, неизменно следовавшее за ним сквозь годы жизней. Почему же именно этот маг так неистово жаждал быть рядом, быть чем-то большим, чем дух и хозяин? На этот вопрос у Гелтира не было ответа. Да и не нужен он был, по сути своей, когда синие кошачьи глаза встретились с черными по разные концы растворявшихся красных нитей, еще вьющихся в воде, как живые. Гипнотизируя, погружаясь в бездну. И забирая бездну в себя. Как будто завершился знак бесконечности в широко открытых зрачках.

Там был поросший ядовитыми цветами могильный холод 150-летнего кладбища. Там был жар сверхновой вспышки в самом эпицентре солнца. Острые когти скал, срезавшие кровавую пену с волн, чтобы те, уже без удара, накатили на песчаный берег, обратившийся в черное вулканическое стекло.

Я понимаю, кто ты, Гелтир.

А ты? Ты понимаешь, кто я?

Магические потоки, почти оглушая, закручиваясь вокруг них, как будто буря с широко раскрытым оком. Они пропускали воду сквозь жабры акулы, создавая ощущение, что они плыли сейчас сквозь космос, шитый солью и красными нитями, на скорости падения кометы, хотя на самом деле оставались на месте.

И космос летел сквозь них.

Я — твоя пара.

И я — твой хозяин.

Тот единственный, кто тебе предназначен в этом поколении. А может, и во многих других. Я знаю это и без магии. Знаю уже 12 лет.

Я — огонь и кровь. И никто другой…

«Ты ведь хотел бы, чтобы рядом был кто-то, кто не сломается, кто выдержит. Кто знает, что такое жажда крови. И кому хватит сил, чтобы удержать бурю».

Последнее кровавое пятно, еще не успевшее сойти с серой матовой кожи Оцелот стер губами, быстрым движением, которое вместе с тем будто замедлило время, когда кошка поцеловала акулу возле пасти у самых клыков.

«Я не отпущу тебя, Гелтир… ты — мой».

Акула уловила движение рядом с собой и слова из собственной иллюзии сна. От них сделалось странно спокойно, словно с его плеч упала часть груза, что тянула на дно. Хищник склонил морду, словно опуская голову в знак покорности.

«Пожалуй, что твой…» — прозвучало согласие и в мыслях. — «Когда на меня смотрели глаза твоего предка — это был взгляд бездны из разрытой могилы. Я ощущал его даже в кровавом угаре и ни разу в своей жизни не посмел тронуть его и пальцем. Он называл меня сыном, но, по сути своей, я был его самым преданным рабом — псом, который исполнял каждое его слово. Я не мог… проявлять чувств. Ни заботы, ни привязанности. Я до сих пор подчиняюсь воле этого мага, хотя она уже полтора века не властна надо мной. Я ждал, когда кровь его изживет себя в праздности его потомков. Когда я перестану ощущать его волю и покину эту семью. Но появился ты… Я не знаю, как и почему, но в тебе живет то, что давно сгнило в крови всех Мэлайнов,» — дух мстительно сощурился. — «Ты — последняя зеленая ветвь на засохшем дереве. Когда я смотрю тебе в глаза, вижу все ту же могилу. Сто пятьдесят лет спустя. Она засыпана землей и ушла на дно омута. Но я знаю… знаю, что бездна все еще там. Даже если она уже не смотрит на меня своим бесстрастным взором. Да… А я все не мог понять, что это — в глубине тебя — твоя сила, которую я посчитал достойной внимания,» — акула оскалила пасть. — «Страсть! Ты унаследовал его кровь, но ты — не он. Эта страсть в тебе — неотъемлема. Ты не жаждешь безликой власти. Герцог отрезал мне чувства. Ты хочешь разделить их со мной. Да будет так, хозяин… Будь сильным, — и я буду верен Клятве!»

Сэр Оцелот всегда догадывался, что историки идеализируют герцога Мэлайна, когда отмечают, что железный основатель инквизиции любил своего хранителя, как родного сына… Впрочем, не исключено, что они даже не врали в этом, и к родным сыновьям Мэлайн относился так же, ожидая от них лишь беспрекословного повиновения.

В любом случае, историю писали победители, а герцог победил. Мэлайн тоже ошибался, как все, но в итоге сумел обратить в поразительный успех даже худшие свои неудачи. Был решительным и безжалостным. Знал, что было необходимо сделать, чтобы скрепить Альянс без единого гвоздя, на лезвия скрещенных клинков. Четко видел путь к своей цели, как яркую солнечную дорожку на взволнованных, часто дышащих волнах слишком быстро менявшегося мира. И дал ему так необходимую точку опоры.

Сравнение с предком было для Оцелота лестным. Даже спустя столько лет великого герцога одни любили, другие ненавидели, но все без исключения уважали. Его невозможно было не уважать. Это чувствовалось и в речи Гелтира, до сих пор исполнявшего последнюю просьбу своего первого алатарского хозяина и хранившего верность его ледяному сердцу.

«Герцог Мэлайн был великим правителем. Именно тем, кто был нужен Альянсу полтора века назад. Но я — тот, кто нужен Альянсу именно сейчас, чтобы сохранить и защитить то, что было создано им, перед лицом новых угроз,» — Оцелот, внештатный сотрудник инквизиции, которому не зря в свое время дали особые полномочия, улыбнулся, когда добавил. — «А нам обоим, и тогда и сейчас, нужен ты».

Правая рука Мэлайна. Мечта Оцелота.

Их предназначенный хранитель.

Воды бухты успокоились, и акула подалась вперед, подныривая под рукой хозяина, так, чтобы тому было сподручнее ухватиться за большой плавник на его спине. Дух поднялся на поверхность как раз в тот момент, чтобы они с Оцелотом поймали последний луч утонувшего в море солнца.

«Я рад, что ты говоришь со мной. Мне тяжело самому понять многие вещи, на которые я привык не обращать внимания. Они — не для меня. Я привык так думать. Помни, что я — твой. Тогда, быть может, и я не забуду этого, если накатит...»

Акула неторопливо развернулась в воде по широкой дуге и поплыла к берегу, чтобы хозяин смог выбраться на сушу. Ночью на побережье заметно холодало.

Сэр Оцелот крепче обнял акулу, прижавшись щекой к гладкой коже, блестевшей от воды со свежим соленым запахом.

«Я тоже рад, рыбка моя… Твои чувства очень много значат для меня. Ты можешь говорить со мной, о чем захочешь. Я хочу, чтобы ты не был больше одинок… Чтобы мы не были одиноки. Вместе».

Доплыв до отмели, акула махнул хвостом в знак согласия.

«Я все еще думаю, что ты меня идеализируешь. Но пока это тебе не мешает, все в порядке,» — не мог не добавить Гелтир, плывя вдоль берега, по которому Навар шел к пирсу за обувью. — «… Ты достигнешь всего, чего желаешь. Такие, как ты, рождены править, именно потому, что далеки от праздности».

Дом, выходивший темными, словно уже спящими, окнами на бухту, символично ловил последние подтеки солнца. Одновременно похожий и не похожий на давнюю резиденцию основателя инквизиции, прочный и незыблемый даже на ненадежной почве.

Оцелот прошел по песчаному берегу, выжимая намокшие волосы, на которые заклинание не распространялось, и забрал сапоги с пирса.

— Сегодня был долгий день, Гелтир. Отдохни, выспись.

Завтра нам снова предстоит работа… та, от которой нельзя спрятать голову в песок, притворяясь, что ничего вокруг нет. Та, которую надо встречать лицом, чтобы не ощутить удар в спину.

На слова о том, что нужно отдохнуть, дух тоже мысленно кивнул, но на берег вылез все-таки не сразу, — поймал еще пару крупных рыб в бухте. Гелтир мог несколько суток обходиться без пищи, но, когда была возможность, предпочитал насытиться.

Насколько бы опасен ни был мясник, охотившийся за мечтами, чтобы заживо перешивать их в кошмары, Оцелот бы никогда не отказался от того, что чувствовал к своему хранителю. Ему было за что бороться.

Многие годы он шел к своей мечте, к своему счастью. И понял, что счастье — это сам путь, а не просто некий пункт назначения. Путь по солнечной дорожке, когда рядом с ним всегда будет плыть акула с черными подпалинами на плавниках…

Я люблю тебя, рыбка моя.