Часть 1 (1/2)

Р., 15 лет

— Папа…

Он молчит, как молчат люди, которым нечего тебе ответить. Или которые сказали всё и считают, что вопрос закрыт. Губы сжаты, в глазах раздражение: «Когда же это закончится».

— Пап, ну пожалуйста, — он старается не умолять, но голос всё равно срывается. Чтобы не зареветь, он смотрит не на отца, а на обои. Старается думать об отвлечённых вещах, как взрослый: нужен ремонт, потому что обои отваливаются, а линолеум вздулся. На кухне почти всё жёлтого цвета, как в дурдоме: его ведь так и называют — «жёлтый дом». Хотя отец вместо «жёлтый дом» говорит «Сашины дачи», и училка тоже так сказала: «Извините, но его не в нормальную школу надо, а на Сашины дачи».

— Я буду хорошо себя вести, я обещаю, — он знает, что отец ненавидит нытьё, но и перестать не может.

Отец молчит. В его усталом лице нет ничего: ни ожесточённости, ни раздражения. Однако это непрошибаемое молчание бесит. До того, что хочется вскочить, ударить по столу кулаками, швырнуть в окно чайник. Но он знает, что отец на это только поморщится: «А чего ещё от тебя ждать?».

На стене тикают старые часы; за окном гудит ветер, пробирается в щели, холодит затылок. Отец встаёт:

— Собирайся, пожалуйста. Через полчаса выходим.

… Лет в восемь он понял кое-что. Его тогда оставили после уроков из-за очередной драки, и он ждал отца. Стоял возле окна в пустом классе. Деревья качались, над ними неслись облака, и он, глядя на них, догадался вдруг, что миру, в сущности, на тебя плевать. Мир — он равнодушный, безразличный и вечный, ему нет дела ни до кого, а человек всегда одинок, пусть даже он и с кем-то, но внутри, глубоко и по-настоящему, он один. Мысль пришла сама по себе, во всей своей некрасивой простоте. Горькое, но освобождающее знание: после него не осталось уже никаких вопросов вроде «почему они так со мной, что я им сделал?». Он был один, навек, и всё шло так, как шло, — и винить было некого, да и беспокоиться, наверное, больше было не о чем.

***

Знак у железных ворот предупреждает о том, что «территория под видеонаблюдением», однако никаких камер не видно. Дом длинный, трёхэтажный, серокирпичный; фасад смотрит на большой асфальтированный двор. За домом — парк, обсаженный по периметру деревьями. Он хочет заглянуть туда, чтобы потянуть время, но отец молча кивает в сторону крыльца: иди, не тормози.

Над входной дверью приделан длинный кусок пластика с разноцветными буквами «Добро пожаловать!». Издевательство, что ли? Или равнодушная тупость? «Всё сразу», — решает он. И спрашивает отца:

— Это ведь интернат для дебилов, да?

— Не отставай, пожалуйста.

— Ты меня сдаёшь в интернат для дебилов?

— Если тебе нравится так думать, бога ради.