Часть 29 (1/2)

Снега, зарей одеты

В пустынях высоты,

Мы- Вечности обеты

В лазури Красоты.

Мы-всплески рдяной пены

Над бледностью морей.

Покинь земные плены,

Воссядь среди царей!

Не мни: мы, в небе тая,

С землёй разлучены, -

Ведёт тропа святая

В заоблочные сны.

«Поэты духа» Вячеслав Иванов.

Я хочу описать вам последний диалог Пен в школе перед переселением, диалог с личностью, которую можно было называть другом, как минимум, прошлого. Это случилось в женском туалете после уроков с Мари. К вечеру должна была произойти встреча с Клайдом, они пойдут в особняк и… но пока та ожидала. Конец рабочего дня ада, Пении сама хотела позвать поговорить тет а тет из уважения, вежливости, но Мари опередела её. Вежливость вежливость. Однако, Пен захотелось поскорее заткнуть очередной ушат нытья «подружки» попрощаться и смыться. Зачем нужно было прощаться в живую? Так говорили правила приличия.

Школа, в которой они обучались, Редулай Скул Феаст была очередной частной школой в пяти кварталах от жилища Пен, большинство других учеников тоже жили недалеко, но всё равно разъежали на новороченых тачках перед друг дружкой, соревнуюсь, кому щедрее отсёгивают «повинные». Старшая частная школа, как и множество других частных старших школ. Значки с гербами, на которых красовался пир богов Олимпа, выпендрёж напоказ родителям с администрацией, какие же мы прогрессивные и какие ценности показываем, учим, чёрно-белый дресс-код, огромные немаркие помещения, коридоры, этажи, кабинеты, класс с оборудованиям виар системы, оборудованные кабинеты химии, сексуального образования, учителя с приторными улыбочками, по которым, впрочем, сохли ученицы, павильоны для баскетбола, кракета, актёрские кружки и так далее. Серые мышки в объёмных свитерах, стервозные крикливые худые куклы, посвеченные дорогой базой под тональник, обожающие Версаче, сплетни и гомон, сутулые гики и чудаковатые тихони рядом, стайки горил, громко комментирующие всё что видят где бы они не были, словно радующиеся своей способностью хотя бы видеть, пошлые шутки, сексистие замечания, отчаянные активисты, аутентичные закатывания глаз, острые замечания и пузырь инаковости, как вокруг иноплнетянина. Пен не относила себя ни к какой из групп и в последний год была самостоятельна. Она была активна, когда её спрашивали, была наивна, когда того требовал случай, могла говорить так, как просит необходимость и не примыкала ни к тем, ни к другим, радикально отстаивая одиночество, не мешающее другим. Тяжёлые ботинки, водолазка, оверсайз пиджак, миди юбка-карандаш или прямые брюки с высокой талией. Тотально чёрный, следя, можно было столкнуться с ассоциацией траура, хотя это лишь старшая школа и классические стандарты. Она выделялась из толпы, не имея яркие волосы, макияж, пирсинг, духи или татуировки на видных местах. Её скрытая энергия била, как знакомый запах, как внезапная мудрость, всплывшая из глубин раздуменний, как свет недостижимой звезды на штукатурке непроглядной тьмы. Она могла поддержать словом и делом, она брала ответственность и не могла бесить, но бесила. Она была как святая, вошедшая на Пантеон с чёрного входа, который не умалял её статуса. Она была молчаливым волшебником, за глаза имевшая кличку «Папаша». Она не раз давала разумные советы, в истерике потерянным одноклассникам на общих мероприятиях, была как дух школьных туалетов, решивший проводить свою каторгу в меланхоличной точке и пользе для своей мудрости, раньше часто в слух пускалась в замысловатые умозаключения об искустстве, морали, законе, просто рассказывала истории, всем больше остальных нравилось, когда она рассказывала о маньяках, и она в правду походила на родителя, скромную крёстную фею, отца, которого хотят иметь все и никто из присутствующих не имел.

До её обстрагирования у неё было много знакомых, к ней безудержно и неудачливо признавались в чувствах, на публике и в тени, но она отказывала, продав сердце вымышленным мужчинам, подпускала к себе лишь «творческих» личностей и ннеглупых спорсменов, ведь тогда занималась боевой самбой и горела рисованием, заставляя потерять настрой соперников приподнятыми уголками губ, а коллег по мастуртву карандаша и клячки – нахваливать работы. Потом же в девушке что-то переклинуло, и она постепенно стала рвать связи, и если у неё и случали увлекательные школьные истории, подходящие для сценария сериала на Нетфликс, она не смела рассказывать о них кому-либо, за что участники этих эпизодов мысленно благодарили Пенни, но далее продолжать конект та не собиралась, словно дама, убегающая на утро от своего любовника, чтобы встретить нового.

Кроме уже известной нам причины отторжения- недоверчивость к людям, разочарование в «друзьях», она склонилась к интроверсии и на чертогах бессознательного, не желала жить, по крайней мере, в этом мире, потому что не понимала как, а перспективы казались такими же ободряющими, как серая многоэтажка в России. Да жить хорошо и мир прекрасен, однако, целей нет, желаний нет, есть всё, но нет ничего, будто Пенни являлась персонажем сериала, у которого всё заканчивается хорошо, но жить он не может, потому что он не в реальности, а его сериал закрыт. От этого тянуло раствориться в пучине чего-то не материального, неизменного и преисполненного теплом. И чем больше она думала и убеждалась в этом, тем сильнее тупая и неотступная боль рубила на части её сердце. Боль от каких-то незримых обязанностей и навершаннной расписанной заранее биографии. Гори оно к чертовой матери.

Она запрограммировала себя не на будущее родителей, не смерть, нет, на нечто куда приятное и авантюрное – на убийство, и даже могла это предвидеть. Она ведь видела Пана, который кому угодно, не не ей, мог показаться ангелом смерти, признаком съежающего чердока. Странно, но он стал её надеждой. По сути, не будь его, давшего горсть вдохновения, она бы подставила пистолет отца к глотке и выстрельнула, нота жовиальности в ней при первой встрече с Брайнои и Тимом была хорошей игрой. Как и обычно. Но исповедуясь Пенни призналась бы, что ей, как годы назад вновь захотелось жить. Жарко, горячо и верно. Особенно после встречи с парнями. А ещё она не могла так же яростно злиться, как когда убивала. Её чувства были в целом бледны и ужасно ограниченны до новой жизни. Точнее, между ней и раннем пубертатом.

Я дам тебе всё, я дам тебе волю, деньги, мечты. Ты согласна? Пожми тогда мне руку.

Воспалённый гнев разбудил Пенни от долгого сна стертости и послушания.

В тот день Пен трепетала от возбуждения. Она наконец чувствовала, и эмоции цвели в неё, как первые желтые цветы весной, и эти эмоции казались наркотой, феерверком. Удивительно пьяняще быть бабочкой на грани смерти, когда её не дотравил коллекционер и теперь пытается взять за крылошки. Предчувствие перемен, ожидание, окрыление и не капли страха, только холодный расчет. Неприличное отсутвие страха, которого она ждала, в котором она жила раньше подтвердился. Ей так плевать, что, наверно, она бы спокойно могла прилюдно сбежать через окно, если бы это было нужно, но это бы поломало план, потому, Пенни сидела.

Мари было тревожно, она опять опаздала. На третьем этаже, рядом с подзабытом кабинетом естественных наук находилась малопосещаемая дамская комната. Высокое окно выходило на школьный двор с английским садом, с могучими и старыми деревьями, преимущественно- канадскими кленами. Девушки присели на подоконник. Пен давно курила, не скрывая признаков искажённого состояния.

-Чего с тобой?

И спросила это на та, от которой логически хотелось ждать.

-Пенни, мне страхово. На днях приснился сон. Милый, с виду, но такой тяжкий для меня, - обрадовшись привычной инициативе со стороны Кинсли несчастно отозвалась Мари, так как не знала и не очень собиралась говорить что-то искреннее, напутствующее, в глубине всё же понимая, что вряд ли ещё увидит преданную слушательницу в стенах школы. К хорошему быстро привыкаешь, например, к тому, кто тебя слушает и слушает, а ты можешь насрать на него в ответ. –Я была с Билли Айлиш на холмах. Ясное небо, одуванчики, трава, только я и она. У нас в руках были балончики, типо дымовушек, выпускающих плотный цветной дым, так вот, вдруг Билли нарисовала в воздухе дугообразную радугу жёлтым, красным, зелёным и синим. Этот дым окутал меня, я ничего не видела, а когда дым рассеился, Билли целовала меня. я таращилась на неё, словно истукан. Она поугарала надо мной и посадила на траву, снова потянулась и мы стали сосаться по-французски. Я не сопротивлялась, но у меня на душе был камень. Я ведь натуралка! Мне было тяжко, хоть везде меня всё было чудесно! Билли сказала мне, что в следующий раз мне стоит расслабиться…