III: Очарованность и очарование (1/2)
Эльке прикусила кончик ручки. Тёмные волосы мешались, и она несколько раз перекинула их с одной стороны в другую. Последние майские занятия длились долго и нудно, но если только лекции не вел профессор Аккерман. Вот он присел на край стола, расставив ноги чуть шире плеч. Эльке внимательно наблюдала за его действиями, мысленно очерчивая каждое движение его губ, пальцев, кадыка, плеч.
В первый раз она увидела его на одном из торжественных мероприятий, посвященных дню основания империи. Отец всегда таскал её на подобные театральные представления, расхваливая свою дочурку со всех сторон. Леви в тот раз получал государственную награду за вклад в благополучие государства, и отец Эльке, Уве Крамер, капитан столичной полиции, обмолвился парой слов с Аккерманом. Эльке совершенно не вслушивалась в глупые шутки отца и в его попытки хоть немного разговорить Леви. Она внимательно следила за малейшими изменениями в лице нового знакомого, и он заметил её изучающий взгляд. Сердце младшей из семьи Крамер пропустило такой удар, что она могла рухнуть прямо там. Настолько ей стало страшно от того, как Леви резко перевёл свой взгляд на неё.
Уве обратил внимание, куда смотрел Леви, и, рассмеявшись, представил свою «любимую дочурку». Он даже рассказал, что она скоро выпускается, и он хочет, чтобы она пошла в университет, а потом устроилась в администрацию. Леви была совершенно безразлична дальнейшая судьба Эльке, она чувствовала это каждой клеточкой, но если рассказы про неё могли хоть немного задержать его здесь, то она готова была начать рассказ про себя с самого детства. Но Леви действительно оставался лишь из вежливости, и когда к нему подошла его коллега, он и вовсе ушёл с мероприятия. Но ту первую встречу с ним она помнит, как вчера. Его уставший, ненапряжённый взгляд, скользивший по произведениям искусства, стоявшим в огромном зале. Иссиня-чёрный костюм, пиджак который он не надел полностью, а лишь накинул на узкие плечи. И зачёсанные назад волосы. Она больше никогда не видела его с такой причёской.
Она воспитывалась в качестве «дочки капитана полиции» всю свою жизнь: её отец очень быстро продвигался по карьерной лестнице. Эльке с самого детства таскали на разные официальные встречи и приёмы. Не раз за семнадцать лет своей жизни ей самой приходилось устраивать большие мероприятия у них дома и быть хозяйкой вечера вместо матери, сбежавшей от отца-военного, никогда не любившего её. Эльке утопала в лицемерии высших чинов, её выворачивало наружу с того, как её отец, гордый, строгий и грозный капитан лучших полицейских Марлии, лебезил перед кем-то, кто хоть на ползвания был выше, чем он. Эльке научилась молчать, потому что с детства боялась, что если откроет рот, то оттуда польётся мерзкая ложь. Это было в крови у Крамер, старейшей династии, служившей государству с самого первого предка.
Но Леви был совершенно другим на той встрече. Комично отдалённым от этого света. И орден, поблёскивающий у него на груди, выглядел крайне странно. В тот же вечер Эльке не отставала от отца, расспрашивая его о том, кто этот человек. Ей было на тот момент всего пятнадцать, и отец, не разбиравшийся в нежных девичьих чувствах, выложил всю подноготную про профессора Аккермана.
И даже когда Эльке сказала, что будет поступать на исторический факультет, Уве Крамер не смог сопоставить в своей голове желание дочери и наличие Леви Аккермана на кафедре истории и культурологии и прийти к каким-то выводам. Человек, который собственными руками пытал врагов государства, маленьких детей лишал отца и матери, совершенно не понимал такие тонкие материи. Эльке было дано добро.
— А что если какие-то документы с неточностями? — послышалось справа от Эльке. Она повернула голову к своей одногруппнице и сморщила лицо. Что за бред она опять несёт?
Леви, до этого вещавший о культуре Парадиза, замолкнул. Спокойный взгляд задержался на студентке, которая задала вопрос. Он отложил документ, который держал в руках, в сторону.
— Ты сомневаешься в величайших умах Марлии? — огрызнулась Эльке. — Они годами собирали любые данные и писали свои труды не с бухты барахты, как ты свои проекты, — она выплёвывала каждое слово, и вид у неё был такой, будто она увидела самую омерзительную вещь в мире.
— Крамер.
У Эльке пересохло в горле. Если Леви произносил её фамилию именно с такой интонацией, с какой произнёс сейчас, то он был явно не в духе.
— Интересный вопрос, — он оттолкнулся от стола и сделал несколько шагов вперед, встав напротив студентки. — Однако если начать сомневаться в правдивости исторических документов, то можно прийти по итогу к сомнению в самом государстве, ведь тогда оно может врать, где угодно, не так ли? — студентка неловко кивнула. — Сомнения — признак слабости марлийского духа. Для избежания недоразумений в документах существует Комитет Цензурирования. Напомни его задачу, — Леви посмотрел прямо в глаза замешкавшейся студентке.
— Эм… его задача контролировать распространение информации и пресекать ложные известия. В государстве Марлия есть место только честности и правде, поэтому Комитет Цензурирования работает безостановочно над сбором, сортировкой и проверкой всей литературы Марлии, — протараторила студентка, сжав в руках край формы и потупив взгляд в каменный пол.
— Верно, — Леви понизил интонацию. — Нет никаких сомнений в том, что наше государство очень ответственно подходит ко всей информации, которая распространяется в империи. И исторический факультет — это выражение воли государства, здесь не может быть ошибок. Не может быть сомнений.
«Не может быть сомнений». Леви мысленно усмехнулся. С детства его учили не сомневаться в том, что всё, что делается, делается либо ради него, либо ради блага государства. Эти страшные скрипучие кровати сиротского приюта, эти увещевания, что полученные от какого-то магната деньги пойдут детишкам на игрушки; эти слащаво-приторные возгласы тех самых деток, что «мамочка скоро придёт» за ними и забёрет туда, где молочные реки, кисельные берега. Как же он всё это ненавидел. Складывал в ящик ордены за благополучную пропаганду в обществе или, как они называли, «за вклад в культуру», и сомневался, сомневался, сомневался…
— Поэтому нужно помнить, что культура Парадиза своеобразна и тем самым отвратительна и разрушительна. Их традиции и обычаи кровожадны и жестоки. Не думаю, что в них вообще есть что-то святое, — заключил Леви и сложил руки за спиной, возвращаясь медленной плывущей походкой к столу. Он взглянул в окно: день медленно перетекал в вечер, солнце опускалось всё ниже, размазав по небу ало-желтые краски. — В следующий раз мы поговорим с вами о трудах Святого Михаила. Собирайтесь.
— Да, профессор, — дружно зазвучало, и аудиторию наполнили звуки копошения и тихие разговоры студентов. Сегодня он отпустил студентов на пятнадцать минут раньше.
— Крамер, останься, — Леви не смотрел на Эльке, листая собственную тетрадь и делая какие-то пометки в журнале. Девушка быстро подошла к рабочему столу и встала перед ним, ожидая, когда все студенты покинут помещение. Аккерман разговаривал со студентами всегда один на один.
Он поднял на неё взгляд. Абсолютно нечитаемый, но так захватывающий дух. Эльке казалось, что у неё в зобу дыхание останавливается: так непроницаемый взор его серо-синих глаз медленно и сладко душил её. Ей несомненно нравилось. Ведь он смотрел в её глаза.
— Если тебе так мешаются волосы, убирай их в хвост, а не мельтеши ими туда-сюда, когда я говорю. Либо я просто отрежу их. Я уже говорил тебе об этом, — раздражённо Леви потёр переносицу. Это постоянное перекидывание волос с одной стороны в другую его дико выводило из себя бессмысленностью действа.
Но… он смотрел на неё. Значит, он всё занятие обращал на неё внимание. Всё, о чём думала Эльке. Конечно же, она делала это уже не впервой, и всегда такой лёгкий приём срабатывал. Она знала, что Леви действительно мог взять ножницы и отрезать её волосы, но всё же продолжала ходить по острию ножа.
— Я почитал то, что ты написала. Довольно неплохо, но почти половину переделывать, — тетрадь, исписанная мелким и заострённым почерком, упала на стол перед Эльке. Она взяла её в руки и раскрыла. — Всё, что нужно переделать, я выделил. Что-то зачёркнуто, это переписывать полностью. Ты и сама знаешь.
— Да, профессор, — Эльке почему-то расплылась в улыбке, увидев рядом со своими записями лаконичные пометки Леви. — А когда я могу прийти на более подробную консультацию?
Леви поджал губы и немного задумался. В сущности он не понимал, для чего именно сейчас устраивать какие-то индивидуальные консультации со студентами, но отказать им не мог.
— Через три дня приходи, — буркнул он невпопад, не обращая уже никакого внимания на Эльке и разбирая принесённую с собой литературу. — Если не будет исправлено то, что нужно, я порву тетрадь, и будешь писать проектную работу у ректора.
— Спасибо, господин Леви, — Эльке широко улыбнулась и прижала к груди тетрадь, полученную минуту назад. Он подумал, что она особо никогда не улыбалась вне разговоров с ним.
— Профессор Аккерман, — огрызнулся Леви и с вызовом посмотрел на Эльке. — Сколько раз я говорил тебе обращаться ко мне именно так?
— Простите, — будто бы замешкалась Эльке. — Просто ваше имя очень красивое и его приятно произносить, — она завела тонкими пальцами прядку тёмных волос за ухо.
Сама невинность эти зелёные глаза напротив.
— Свободна.
Когда дверь за Крамер закрылась, Леви утомлённо выдохнул. После разговоров с ней он чувствовал просто невыносимую усталость. Она действительно была энергетическим вампиром? Леви усмехнулся. Какие только глупости не лезут в голову по окончании рабочего дня. Он уселся за стол и откинулся на кожаную спинку стула, заскрипевшую от его действий. Пиджак устало сполз с его плеч, дотрагиваясь рукавами до пола, и Леви завёл руки за спину. Алое небо за оконной рамой давило на глаза. Как же он ненавидел закаты.
Где-то там юные ребята погибают за честь Марлии, а он здесь, в тёплом кабинете, рассказывает о величии их государства. Нет, сомнения — слабость марлийского духа, однозначно. В последнее время Леви не очень любил оставаться один на один с собой, потому что в таком случае в его голову лезло слишком много вопросов, ответы на которые он никак не мог получить.
— Я надеюсь, что в кабинете никого, — сказал он вслух довольно энергичным тоном, полным скрытого раздражения, и кинул неряшливый взгляд на наручные часы. Ещё один подарок, символ лояльности государства. Он что-то вычеркнул в своей тетради и побрел неспеша в сторону кафедры, то и дело останавливаясь и поправляя то картины на стенах, то лавочки. — Как же пыльно…