Часть 6. Глава 6 (2/2)

Слышит даже лучше, чем я.

Медленно садится и безошибочно поворачивается к полям, к той их части, что сливается с лесом в каких-то трёх сотнях метров от нас.

Деревья там совсем тощие, молодые, и среди них, меж тонких стволов отчетливо мелькает что-то.

Сначала быстро, а после медленнее и медленнее, разрастаясь и пригибаясь к земле.

И звук никуда не исчез.

Напротив, нарастает и становится лишь заунывнее.

Разбивается в тишине только после того, как она, обогнув ещё два или три молодых деревца, ступает на пашню уже своими ногами.

Иссушенная вся, коричневая и будто и впрямь горевшая.

Тонкая и страшная на лицо.

Да и нет у неё его почти. Так, провалы заместо глаз и рта да обтянутые коричневыми лоскутами скулы.

Выбралась погулять по земле и, должно быть, набрать полевых цветов на новый венок. Тот, что у нее на голове, давно засох.

Бредёт по бороздам, касается сухими ладонями низких, едва выбившихся побегов и не то не видит нас, не то не обращает внимания.

Нет ей дела до живых.

До всего этого мира.

Медленно поднимаюсь на ноги и, выпрямившись во весь рост, жестом прошу княжну остаться около надгробий. Надеюсь, что ему хватит благоразумия меня послушать.

Шагаю к ней навстречу, и лишь когда между нами остаётся не больше десяти шагов, она замечает меня.

Переводя пустые, такие же иссушенные, как и все её тело, глазницы на моё лицо и едва отталкиваясь от земли, приближается.

И действительно, следы остаются будто после огня.

Палит землю, прикасаясь к ней. Должно быть, так же может спалить и того, кто неосторожно протянет к ней руки.

Должно быть, поэтому местные так опасались за свои избы. Да только к чему бы ей к ним сунуться без крайней на то нужды?

Она и ко мне-то не подходит, так и замерла в двух метрах и будто бы изучает, отчего-то придерживая ладонями подол своего изодранного платья.

Будто стыдится его.

Будто, умирая, думала только об этом самом платье.

Опускаю взгляд и вижу, что среди прочих пятен есть и пятна крови. Конечно же, они всегда есть.

Обходит меня по дуге, замирает по правую руку и вдруг оглядывается. Безошибочно слепыми глазницами. К разваленным временем надгробиям.

На княжну и снова на меня глядит.

На княжну и, толкнувшись от земляного кома, на котором без труда балансировала, взвивается в воздух.

Упругим сгустком солнечного жара.

Мерцать начинает так, что глазам больно, и поднимается ещё на полтора метра.

Отступаю на два шага, медленно запускаю руку в карман и пальцами расслабляю завязки на мешке с семенами обыкновенного белого дурмана.

Только бы княжне чего в голову не взбрело… Но нет, вроде бы сидит тихо. Глядит только во все глаза.

Мертвячка не спешит, не приближается ко мне, только сияет, как облитая золотом, и не выглядит хоть сколько-то опасной. По крайней мере, пока.

Но местных действительно гонять может. Своими воплями и сиянием — запросто.

Нависает надо мной и замирает, будто приколоченная к воздуху.

Даже ветер, теребящий даже мои теперь уже короткие волосы, не касается её. Не трогает подола платья и свисающих вдоль лица тонких, будто кем-то обгрызенных волос.

Набираю полную горсть в кармане и, дождавшись, когда в очередной раз покосится на княжну, осыпаю её ими.

Растворяется прямо в воздухе, и Йен непонимающе вскакивает на ноги.

Таращится на меня всё то время, что возвращаюсь к нему, и когда поднимаю свою куртку и его брошенную сумку тоже.

Заговаривает только, когда беру его за плечо и жестом, без слов, понукаю идти назад, к деревне.

— Так мы приходили, чтобы проверить, действительно это полуденница или нет? — Молча киваю, и он выпутывает из моих рук и шагает теперь спиной вперёд, в очередной раз рискуя запнуться и грохнуться. — Ты вернёшься уже с мечом?

Ещё один мой кивок, и он поворачивается к дороге лицом.

Держится чуть впереди и молчит.

Не заговаривает со мной, а я делаю вид, что не догадался, что ему жаль её. Что ему жаль их всех.

***

Сумерки сгустились, и у нас вроде как насмешливо заявленное Лукой свидание.

В окружении старого хлама, грязи и десятисантиметрового слоя пыли, которая, впрочем, не сильно-то лезет в нос, если её не трогать.

Мы и не трогаем.

Довольствуемся диваном и бутылкой вина, которую должны были недосчитаться за ужином.

Ни блюда с закусками тебе, ни бокалов.

Только чужие колени на ногах и полумрак. Ещё осуждающие взгляды кровной родни с уцелевших грязных портретов, до которых, впрочем, мне дела ещё меньше, чем до паутины под потолком.

Смотрю на них раз в пару минут, когда приходит моя очередь пить, и жалею, что никогда уже не буду достаточно пьян для того, чтобы снять их и выбросить.

На трезвую просто не понимаю, почему мне хочется это сделать. И для чего тоже.

Пускай себе висят.

Есть в этом что-то ироничное.

Хотя бы так, эфемерно, вскользь.

— И что же мы собираемся делать?

Лука спрашивает немного в нос, глядя на меня поверх откупоренного горлышка и щуря правый глаз. С расстоянием играет, не иначе. То шире открывает глаз, то, напротив, почти полностью смыкает веки.

— Пока пить. — Отвечаю ему под стать и тяну руку за бутылкой. Прикладываюсь к горлышку просто потому, что так надо, поддерживая ритуал, и пожимаю плечами. — Потом, может быть, потрахаемся. Не знаю.

Толкает меня в бок показывая, что не оценил никакую не шутку, и отбирает выпивку обратно. Делает глоток и оставляет её у себя, оперев о своё колено. Задумчиво покачивает вправо и влево и пытается разглядеть, на каком уровне там плещется выпивка, в этом тёмном стекле.

— Я говорил о Кёрне. — Уточняет нарочно въедливо и не даёт мне ни малейшей возможности увильнуть. Не хочу говорить о Кёрне. Я бы вообще предпочел помолчать. И просто, и тем более об этом скользком, несмотря на свои размеры, типе. — Но ты и так понял, верно?

Кривлюсь и киваю, запрокидывая голову назад на диванное изголовье. Хочется закрыть глаза и просто куда-нибудь падать.

Пока все, абсолютно все мои проблемы не закончатся.

— Понял, да только не понимаю, что ты хочешь предложить.

Проговариваю нарочито ровно и гляжу в потолок. Считаю на нём те самые комки паутины.

— Ну как же… — Ставит бутылку между своей согнутой ногой и диванной спинкой и начинает вырисовывать что-то на моём плече. Почти что заигрывающе. — Можно просто…

Отбиваю его пальцы и поворачиваюсь лицом.

— Ни черта не просто, Лука, — одергиваю, не зная, как и какими словами нужно говорить, чтобы сразу, не с пятого и не с восьмого раза меня понял, и злюсь из-за этого. Злюсь, понимая, что он никогда, никогда меня не слышит. Лезет всё делать по-своему. — Вряд ли у кого-то выйдет к нему подобраться. А уж про то, что бы зайти и выйти…

Качаю головой и нашариваю бутылку. Ещё достаточно тяжёлая. На полчаса, может, хватит.

— Это пока.

Ага.

Пока.

Делаю глоток и только после того, как раскатаю враз ставшее приторно сладким пойло по нёбу, произношу, снова глядя в потолок.

— Ты слишком сильно надеешься на это заклинание.

Пауза повисает достойная.

Настолько, что мне чудится, будто я слышу, как переговариваются дворовые, припозднившиеся с работой, у амбара.

— А ты как будто не хочешь, чтобы оно сработало.

Укоряет меня неожиданно тихо, и я снова, во второй уже раз, поворачиваюсь к нему, теперь уже не отрывая головы от пыльной спинки.

Глядит серьезно, выжидающе подняв бровь.

— Я хочу. — Хочу, но целым и живым дольше, чем на пару часов. Дольше, чем ему потребуется, чтобы найти новое дерьмо, в которое он сможет радостно прыгнуть и измазаться по переносицу. С вновь обретённой правой или вовсе без руки. — Но к Кёрну ты не полезешь.

Хмыкает и закатывает глаза.

— И что ты предлагаешь? — Нарочно комично таращится в полутьме и тянет ладонь, для того чтобы я передал бутылку. — Отдать ему Йена?

Дожидаюсь, пока отопьёт, и устало разминаю шею. Странное чувство. Будто бы весь день пролежал на жёсткой земле.

— Никто никого не отдаст. — Отмахиваюсь от этого очевидно идиотского даже для шутки предположения и не знаю, стоит ли разговаривать с ним серьёзно. Вообще не знаю уже, что и с кем стоит. Может, и вовсе лучше всё делать в одиночку? Не советуясь и не сообщая? — Нужно сделать так, чтобы он разуверился в том, что Йен может быть ему полезен.

— Всего-то.

Очередная усмешка и следующий за ней глоток. Нарочно короткими пьёт, чтобы подольше не хмелеть. Правда, что ему эта половина бутылки? Надо было брать две. Глядишь, было бы веселее. Серьёзные разговоры у нас всё равно дерьмовые.

— Это единственное рациональное решение. — Дерьмовые, но я всё равно пытаюсь. Больше мне убеждать некого. — Не знаю, может, попробую сам с ним поговорить.

Пью теперь сам и понимаю, что уже не хочу.

Слишком стало сладко. Глотаю ещё только для того, чтобы растянуть паузу.

— А если удавить его вместе с охраной? — Должно быть, взгляд у меня выходит достаточно выразительный, раз Лука тут же пожимает плечами, делая вид, что ничего странного и не предложил. Ничего невыполнимого. — Что ты так смотришь? Вдвоём мы вполне смогли бы.

Смогли бы.

За городом, на побережье или в лесу. Только есть одна оговорка. Весьма важная оговорка.

— Одни лишние глаза, и в лучшем случае ни ты, ни я не зайдём ни в одно крупное селение. Ближайшие десять лет.

Салютую ему бутылкой, но не пью, позволяю забрать её и знаю, о чём он спросит.

— А в худшем?

Заранее знаю и отвечаю сразу же. Сразу, как только он приоткроет губы для глотка.

— Не зайду я один.

Хмыкает и тут же отирает рот, закусив губу. Весело ему, надо же. Сразу глазами косит и показывает кончик языка.

— Ты так очаровательно за меня боишься.

Подмигивает и, толкнувшись от диванной спинки и вовсе неловко перебирается на мои ноги. Едва успеваю отдёрнуться от мотнувшейся рядом с моим носом бутылки и недовольно пихаю его в бок.

— Слезь.

Пытаюсь ссадить, но сжимает коленями и грозит пальцем, умудряясь всё ещё не вмазать мне по лицу толстым стеклянным боком.

— Что такое? — Шепчет и нарочно сильно круглит глаза. Изображает не то испуг, не то какую-то лупоглазую рыбу. — Ты же сам говорил, что сначала выпьем, а потом…

Поигрывает бровями и я, поморщившись, пытаюсь скинуть его ещё раз. Не слишком активно и потому безуспешно. Тогда подбородком указываю на бутылку.

— Ещё пьём.

Тут же отбрасывает ее за свою спину и демонстрирует мне пустые пальцы. А та даже и не разбилась, надо же, не долетела до стены, опрокинулась в старое кресло.

— Уже нет.

— Нечестный ход.

Комментирую, но в целом не против. Пускай так. Может, хотя бы заткнётся на какое-то время.

— Зато какой действенный. — Жмётся ко мне, довольный, за волосы у лица хватает, там они так и остались самыми длинными, а я обнимаю его в ответ. Обнимаю без попыток причинить боль. Просто тяну ближе и глажу по спине. Получаю кривящееся недовольное лицо в ответ и новый рывок вверх. Чтобы в глаза смотрел, а не на шею. — Эй! Мне надо спросить, все ли с тобой в порядке?

Недовольный такой. Почти оскорблённый. Надо же, не затрещину ему отвесили, зная, что он её выдержит, а погладили.

Гляжу на так и лезущее, корёжащее его недовольство и не сдерживаю своё в ответ. Только если Лука готов спорить и препираться, то мне до того, чтобы скинуть его на пол и свалить, полшага.

И нога уже занесена.

— Можно хотя бы раз заткнуться и просто потерпеть мои нежности?

Спрашиваю вполголоса и глядя снизу вверх, исподлобья. Спрашиваю совершенно серьёзно и в любой момент готовый убрать руки и оставить его одного.

Глаза сразу забегали.

Запаниковал.

Сдался.

Не отвечает сразу, потому что не знает, как так выкрутиться, чтобы оставить за собой хотя бы последний вяк, а не всё слово, и в итоге глядит на картины и тянет немного в нос:

— Ну если ты очень просишь…

А сам опирается уже на моё плечо и будто бы невзначай подставляет открытую шею. Сам вроде как не причём тут и смирился.

Потерпит.

— Не заткнёшься — и я просто вырублю тебя и сделаю всё по-своему.

Обещаю, уже прижимаясь лицом к его коже и ощущая ловкие пальцы на своём затылке. Опять за волосы ухватился, но теперь не больно. Теперь просто перебирает и вроде бы держится за них.

Меня рядом держит, несмотря на то, что обе мои ладони снова гладят его спину.

По лопаткам и пояснице.

— Теперь я точно не заткнусь, — обещает мне, едва поведя шеей, когда упираюсь лбом уже в его щеку. Пару минут бы вот так. И чтобы молчал. Только пару минут. — И…

Вздрагиваю от чужого далёкого крика и обрываю его на очередной так и не начатой, но наверняка очень остроумной фразе.

— Тихо. — Держу за плечи, чуть отстранив от себя и не позволяя двинуться. — Слышишь?

Замирает тоже, вслушивается, и в отличие от меня ничего не улавливает. Слишком для него тихо.

— Нет. А что там?

Морщит лоб, и я сначала решаю, что тоже показалось, и уже было отрицательно мотаю головой, но останавливаюсь на середине движения.

Не послышалось.

Что-то явно случилось.

Встревоженных не голосов даже, а едва долетающих до моего уха отголосков становится больше.

Перерастают в гомон.

Тревожный, как налетевший ветер.

И крик вдруг слышится даже тут.

Громкий, истерический, разрезавший тишину заброшенного крыла как нож подтаявшее масло.

На ногах сразу оба.

До коридора всего одна дверь и три моих шага. До коридора оказывается ещё два таких разрозненных, не похожих друг на друга крика и новых просто россыпь, когда уже в самом коридоре.

Я никогда не думал, что снова стану бегать по этому коридору после своих десяти.

Я никогда не думал, что предчувствие может появиться так внезапно.

Вместе со слабым пока ещё запахом дыма.

Не переговариваемся, не спорим, вообще ни единого слова между собой.

Оба думаем об одном.

Я знаю, я уверен.

Я слышу, как у него бьётся сердце, несмотря на то, что не вампир.

До прикрытого завесой выхода метры, и я вылетаю на улицу первый, вытянув вперёд ладонь. Выбираюсь на прохладный ночной воздух и в первую секунду замираю: так много оказывается было сокрыто звуков.

И запахов тоже.

Цветов.

Горит рабочий дом.

Полыхает вторым этажом. Огнём охвачены все жилые комнаты.

И люди кричат внизу. Люди толпятся у входа, суетятся, бегают туда-сюда кто с ведрами, кто с чарками, кто с чем.

Крики, крики, крики…

Всего секунда на то, чтобы заметить и осознать всё.

— Княжна в доме.

Я знаю. Я даже не оборачиваюсь, когда он озвучивает мысль, лопнувшую в моей голове, и, выдохнув, всего один раз выдохнув, я понимаю, что нельзя терять время и искать его около, внизу.

Он внутри, где-то в огне. Как и все прошлые вечера, ночи и дни. Он внутри.

Хрустит дерево, что-то рушится.

До крыльца не больше полусотни метров.

Понимаю, что мы вдвоём туда ломимся, только когда начинаю распихивать бестолково суетящихся слуг. Мешающих, лезущих, толпящихся около входа и на первом этаже, на подступах к охваченной огнём лестнице.

— Останься внизу!

Бросаю через плечо, не оглянувшись толком, и надеюсь, что послушается. Надеюсь, что пробьюсь через его упрямство дважды за вечер, потому что иначе обоих, если что, просто не вытащу. Если второго вообще найду.

Пылают перила, кто-то кричит, пытается перехватить меня, не пустить вверх, ибо как же, хозяин, ещё больше травмируется, новые шрамы получит, такой кошмар, наказаны будут все, но я всё это не слушаю.

Выдираюсь всерьёз, распихиваю женщин с тазами, мужчин, пытающихся сбить пламя, и поднимаюсь вверх.

Обжигаю ладони, хватаясь за стену, но в целом снаружи все оказывается хуже, чем внутри.

Комнаты горят.

Не коридор.

Комнаты…

Первая по коридору, вторая… Дыма так много, что сам кашляю, теряю счёт, не понимаю сразу, где же нужная дверь и совсем не так быстро, как мог бы, нахожу её.

По своей же рукой вырезанным отметинам нахожу.

Её и княжну рядом с проходом на полу.

Должно быть, магия сыграла. Должно быть, чудом не вспыхнул, но надышался и так и сполз, не успев выбежать в коридор.

А внутри уже ничего не спасти.

Внутри сдвинутые кровати пылают, оранжевые языки полировку стола жрут, не то, что разложенные на нём бумаги. Тех просто нет.

Пепел — и тот не соскрести.

Заглядываю лишь на миг и, понимая, что ни свитков, ни хоть каких-либо вещей уже не схватить, забираю самое ценное. То, ради чего сюда и полез.

Стараюсь подхватить его так, чтобы прикрыть лицо, но не понимаю, насколько хорошо выходит.

Ничего не понимаю в этом густом сизом дыму и возвращаюсь назад так же, как поднялся, по лестнице, и по дороге уже обжигаю ещё и бедро.

Может, спину.

Не разобрать.

Спускаюсь и тут же оказываюсь окачен водой. Мы на пару с бездыханной княжной.

Не обращаю на это внимания, выхожу на улицу и там, локтями распихивая причитающих, рыдающих и кричащих, отхожу подальше.

Лука оказывается по мою правую руку почти сразу же.

Понимаю, что не сразу узнаю его, только когда хватает за плечо и останавливает против воли. Останавливает и держит на месте, заставляя опуститься на колени и положить княжну.

Не шевелится.

Лёгкие дымом забило.

У меня обе кисти в волдырях, а ему хоть бы что. Он только продолжает дымиться, покрытый копотью.

Он только не дышит, и всего-то.

Почти такой же невозмутимый и умиротворенный, как утром меж двух полей.

Сжимаю раненую ладонь, и резкая жгучая боль помогает мне очнуться. Тут же встряхиваюсь и вдыхаю княжне через рот, заставляя лёгкие заработать. Зажимаю нос. Пару раз нажимаю на грудную клетку…

— Отойди! Дай я!

Лука очнулся наконец и пихает меня в плечо, не обращая внимания на то, что лупит по свежему ожогу. Я и сам не обращаю внимания. Я двигаюсь и позволяю дышать ему, а сам давлю на чужие хрупкие рёбра, сосредотачиваясь только на том, чтобы не сломать их.

Не нажать слишком сильно.

Одна попытка, вторая… Начинает кашлять и захлебываться вздохами на третьей.

Помогаю ему приподнять голову, а после, когда избавится от не содержимого желудка даже, а сухих рвущих глотку спазмов, и вовсе сесть, привалившись к своему боку.

Лука остаётся рядом, поднявшись на корточки.

А кругом не то пиршество, не то похороны.

Кругом все носятся и кричат.

Рыдают, воют, кто-то даже смеётся, катаясь по земле… Горит уже даже крыша. И первый этаж в огне тоже.

Люди мечутся с бесполезными вёдрами, кажется, что даже мелькает сюртук Кацпара, но чёрт его знает точно.

Хозяйский дом только в отдалении. Его пламя даже если перекинется на амбар не тронет.

Суетятся одни лишь слуги да те, кого спешно вызвали на подмогу из соседних дворов.

Такие же рабочие. Простые люди, которым не повезло иметь высокую привилегию жить не в предместьях, а тут, подле своих нанимателей и господ.

Слышу тихий всхлип и не сразу понимаю, почему вдруг. Живой же, всё в порядке, чего плакать?

Только настигло, не сразу понял?

Перевожу взгляд на княжну, осторожно обнимаю его за плечи, показывая, что всё в порядке, что ожоги и дым — это ерунда, но он всхлипывает только громче.

А после и вовсе подтягивает колени к груди и начинает мелко дрожать.

Его колотит буквально спустя полминуты.

Рыдает взахлёб и не может остановиться.

Я не понимаю.

Я не… Пока не перевожу взгляд в сторону. На Луку.

Пока не понимаю, что он всё это время следил за догорающим вторым этажом. Со всеми своими вещами. Со свитками, клочками и тем самым заклинанием, на которое так надеялся Йен.

Они оба надеялись.

И обоим же мне нечего сказать.

Совсем нечего.

Княжна медленно отирает лицо, глядит на свои чёрные от копоти ладони и снова срывается. Рыдает будто за весь прошлый месяц и позапрошлый тоже.

Рыдает, почти кричит и в итоге кусает себя за руку, пытаясь успокоиться.

Не помогает.

Раскачивается на земле.

Обнимает колени. Прячет в них лицо.

Всё по кругу.

Поднимаюсь на ноги и с удивлением понимаю, что ведёт влево. Понимаю, что ожоги болят сильнее, чем я помню, но, проморгавшись, решаю игнорировать это.

Сейчас мне не до себя.

Не время для боли.

Йен послушный и вместе с тем почти деревянный, когда неловко тащу его вверх, ухватив за руки, а после подхватываю на свои. Даже не цепляется за меня, а сжимается комком как выходит. Прячет лицо разве что у меня на груди.

Лука всё ещё глядит на огонь.

Его приходится окликнуть.

Совсем как пьяный. Взгляд холодный и пустой.

— Идём.

Не задает вопросов и не спорит. Покорно переставляет ноги и не отстаёт. Не удивляется, когда я, миновав двор, прорву розовых кустов и потоптавшись по идеальной зелёной лужайке снова веду его в дом.

Только теперь с парадного входа.

Через широкое крыльцо, холл и по главной же лестнице. В свою старую детскую комнату.

И надо же, по какой-то счастливой случайности по дороге не встречается никого.

Никого из господ.

Должно быть, все они с интересом наблюдают за развернувшимся зрелищем из своих окон.

С безопасного расстояния.

Лука поворачивает ручку двери, напротив которой я останавливаюсь. Княжна, хоть и не спит, затихает на кровати, едва мне стоит опустить его на заботливо расправленное кем-то из слуг одеяло.

Не плачет больше.

Но и не слышит ничего.

Просто лежит, обнимая себя за локти. Отвернулся от нас обоих, и я малодушно рад, что не вижу сейчас его лица. Слишком больно. Слишком много для меня.

Лука, напротив, смотрит.

Не отрываясь, глядит на его спину, и я в какой-то момент опасаюсь, что он начнёт обвинять. Что вцепится, как собака в кость, в того единственного, кто мог что-то сделать и не сделал, но… Но когда пытаюсь отвести его в сторону, отмахивается, выскользнув из-под моих пальцев, и садится на край кровати.

Едва касаясь, гладит чужую дрожащую спину и молчит. У них будто общее горе, которое я не разделяю, потому что мне не позволяют его разделить.

Остаюсь в комнате, но не знаю, нужен ли тут.

Мельком смотрю на своё отражение и равнодушно отмечаю, что мазь от ожогов потребуется только для спины, рук и бедра.

Лицо по иронии не пострадало. Видимо, некуда ему больше страдать.

— Выйди со мной на минуту.

Прошу, не глядя ни на кого конкретного, но Йен даже не шевелится, а Лука нехотя поворачивает голову. Молчаливый он хуже всего.

Поднимается всё-таки и, не меняясь в лице, следует за мной.

Вывожу его в коридор и, убедившись, что тот по-прежнему пуст, обеими ладонями сжимаю за плечи и пытаюсь посмотреть в глаза.

Не отводит взгляда, но тот абсолютно пустой.

Как если бы вместо настоящих яблок стояли стеклянные.

— Мы придумаем что-нибудь ещё.

Обещаю, а он вдруг хмыкает. Криво и очень выразительно. Громко и так глупо, что сам же начинает смеяться. Во весь голос, не скрываясь и чуть ли не до слез.

Смотрит на меня как на идиота и успокаивается далеко не сразу. Лишь спустя несколько долгих минут может заставить себя заткнуться и рисовано отирает абсолютно сухие веки.

— Никаких больше пустых надежд.

— Лука…

Отзывается на имя как на пощечину и становится серьёзным за один взмах ресниц. Хватает меня за ворот безнадёжно перепачканной мокрой рубашки и рывком подтаскивает к себе.

— Лучше протез. Лучше, чем вот так.

С силой лупит себя по повязке и так сильно сжимает челюсти, что ещё немного, и в них что-нибудь треснет.

— Послушай меня…

Пытаюсь снова, пытаюсь быть терпеливее, чем когда-либо, но он уворачивается. Уходит и от моих слов, и от протянутой руки.

— Я уже слушал. Всё, хватит.

И улыбается снова. Как безумный. Понимаю, что всё без толку сейчас. Что лучше не трогать.

Выдыхаю и, кивнув, обещаю:

— Мы ещё поговорим об этом.

И снова как на кинжал натыкаюсь на ухмылку и короткое: «Нет».

Выдыхаю.

Всё ещё чудится, что в лёгких осталось немного дыма. Что он осел где-то на дне грудной клетки и скребёт теперь там, не находя выхода наружу.

— И ты не хочешь выяснить, кто устроил…

Пытаюсь перетянуть его на другое, дать выход его злости, но получаю её всю сам. Получаю совершенно отчаянным и неожиданным всплеском здесь, в пустом коридоре:

— Да какая мне разница?! — кричит, а после, будто от этого вымотался, долго размеренно дышит. Успокаивает себя. Продолжает уже деланно равнодушно. — Ничего нет. Точка. Хочешь, ищи поджигателя. Тряси Кёрна, своего папашу, кого угодно. Мне плевать.

Не нахожусь со словами и получаю полный желчи насмешливый реверанс.

Прощается со мной, выпирая куда подальше из собственной комнаты:

— А теперь, если это всё, что ты хотел мне сказать, то я, пожалуй, вернусь. Мне проще вытирать сопли, а не разводить.

Киваю, позволяя ему всю эту злость, насмешки и обиду. Позволил бы даже ударить с десяток и больше раз, если бы это помогло, но он не бьёт.

Уходит, негромко скрипнув повернувшимся замком, и только-то.

Возвращается внутрь, и я не иду следом.

У меня снаружи кожа горит, но это ничто по сравнению с тем, как всё плавится и умирает внутри.

От ощущения собственной беспомощности. Оно настолько жжёт, что хочется выпрыгнуть из собственного тела, лишь бы избавиться от него.

Не знаю, куда себя деть, и возвращаюсь на улицу, но не по главной лестнице, опасаясь встретить кого-то желающего поговорить, а через ближайшее окно, а оттуда, цепляясь за карниз, и на саму крышу.

***

Пожар тушат долго.

Почти до самого рассвета в небо поднимается густой чёрный дым, а я никак не могу заставить себя спуститься вниз. Наблюдаю за всем с крыши, разве что перебираюсь на ту её часть, которая укрывает нежилое крыло, чтобы находиться поближе к рабочим дворам, и, присев на корточки, наблюдаю оттуда.

За тем, сколько же в итоге тел завернули в разномастные, совершенно не траурные тряпки, сколько побросали почерневших боками вёдер, где придётся, и сколько нотаций прочёл Кацпар.

Надо же, даже не испачкался.

В белых перчатках и светлых брюках. Прогуливается туда-сюда, брезгливо обходя налитые дворовыми лужи, и приказывает все это засыпать не позднее чем к завтраку.

Будто спать не ложился, а ждал, чинно сложив руки на коленях. А может, заслышав первые крики, поднялся со своей постели и принялся медленно собираться.

Ему-то что торопиться было в конце концов?

Не он же таскал все эти лохани и черпаки.

Ожоги почти не беспокоят, хоть и выглядят паршиво.

Июлия наверняка будет не в восторге. Потребует, чтобы к моему костюму добавили и перчатки.

Отчего-то эта мысль меня изрядно веселит и заставляет выцедить какую-то совершенно мерзкую злобную ухмылку.

Будто бы из последних сил.

Ночь становится прохладнее, а на самом её исходе вдруг накрапывает мелкий противный дождь, который никак не перерастёт в ливень.

Терплю и его тоже, особо не ощущая эту морось на коже, и жду, когда же все разойдутся.

От нечего делать гадаю, показался ли кто из благородных хозяев, и сам же знаю, что нет. Отсиделись в своих комнатах, предпочитая делать вид, что проблемы дворовых — это проблемы дворовых.

Мелкие и незначительные.

Недостойные чужого внимания.

Меланхолично размышляю, что же станется, если поджечь уже этот дом, и намного ли больше будет криков, и жду, и жду, и жду…

Кто в амбар спать отправится, кто уже устраивается спать на конюшне. И только проклятые собаки орут как не в себя, чуя и дым, и прорву чужого, ещё не улегшегося страха.

Хочу глянуть, уцелело ли что на втором этаже, проверить комнату, в которой жили Лука и Йен. Хочу, несмотря на то, что знаю ответ.

Помню, что спасать было нечего и несколько часов назад, но может быть, вдруг…

Если княжна благодаря магии уцелела, то может и какие-то свитки тоже? Может, в них есть какое-то остаточное волшебство?

Хоть сколько-то.

Сейчас очень важным кажется, чтобы уцелело хоть что-то.

Что-то, что можно забрать.

Тут же появляется мысль, что своё «что-то» я оттуда и вынес и не стоит на прочие милости рассчитывать.

Не будет их.

Огонь и так выпустил слишком много.

О клочках и свитках придётся забыть. Уверен в этом уже сейчас, но в рабочий дом всё равно зайду. После того, как всё утихнет полностью.

Прищурившись, гляжу на высокое, светлеющее на полосе горизонта небо и жду. Пару раз пытаюсь осмотреть свои ладони, но каждый раз отвожу взгляд.

Соскакивает куда угодно, но не цепляется за вздувшиеся на коже волдыри и трещины.

Плевать я на них хотел.

Боли почти не чувствую.

Не хотят заживать — так пусть.

Пускай будут.

Становится тихо наконец везде. В доме, этом и разрушенном огнём том, прекращаются все хождения, и внутри двора, около поленницы, остаются только сложенные друг рядом с другом тела.

Как бы не кривили свои рожи благородные господа, всё равно до света из города их не вывезти, а в городе никто не позволит закопать столько простого люда.

Неужели никто не встанет?

Ни один из шести погибших?

Вот то была бы потеха. Я бы так сверху и смотрел, как бедолагу гоняет выученная только красиво стоять подле стены стража, которая со своими пиками и щитами опасается его обгоревших ладоней и слабых ногтей.

Я бы смотрел… И даже не пошевелился бы.

Ни за что.

Ни за какие награды.

Шуршит что-то неподалеку, с сухим щелчком расступается магическая преграда, и я понимаю, что не один пользовался магическим лазом в старое крыло.

Раз щелкнуло, два, будто кто-то лопнул в воздухе плотный пузырь, три совсем тихо…

Вслушиваюсь в шорохи кустов, через которые кто-то продирается напрямую, и жду, что же будет дальше. Не так-то уж и много людей в этом доме из тех, кого могло притащить на свежее пепелище в предрассветной тишине.

Надо же.

Близнецы.

Третий с ними тоже.

Кривой и медлительный, семенит сзади, когда они, опасливо озираясь, выбираются на просматриваемую тропу и подходят к сложенным телам.

Что же это, любопытство оказалось сильнее страха? Желание потыкать палками в свежих мертвецов или обеспечить себя кошмарами на ближайших год?

Один леший других дел у меня нет, и в комнате меня вряд ли ждут. В комнате я им сейчас не нужен. Слишком лишний. Со слишком идиотскими, раздражающими, неловкими словами, которые никого не утешают.

Лучше уж тут.

Сам себя хотя бы не так раздражаю.

— Да понимаю я! — Вскидываю голову на одинокий, разнесшийся по двору крик и непонимающе свожу брови на переносице. Это что же там происходит? Драться собрались, что ли? Иначе почему тот, который немой, схватил говорящего за грудки и попытался встряхнуть? — Кто же знал, что так получится?

И кивает на дом.

Кривится. Отцепляет от себя руки брата. Расправляет рубашку.

«Кто же знал, что так получится».

У меня что-то щелкает в виске, и я, не думая ни минуты, выпрямляюсь и, прикинув расстояние, спрыгиваю сначала на чей-то балкон, после, примерившись, на широкий, укрывающий давно запылившееся, грязью затянутое с обоих сторон окно и едва не треснувший под моим весом карниз, а затем и на землю.

Кто же знал, говорит?

Что знал? Что всё вспыхнет?

Оборачиваются сразу все, но пока не видят. Конечно, куда тут. Мне до них те самые полсотни метров. Мне до них с семьдесят шагов.

Я считаю.

Чуть ли не впервые считаю.

У меня в голове сейчас звучит чужой истерический смех и злобный, полный отчаянья выкрик.

Тот, который: «Да какая разница?! Какая разница, кто всё сжёг?!»

Есть разница.

Мне есть.

Настолько есть, что если бы мог не дышать, перестал бы вовсе. Только бы сдержаться ещё какое-то время. Успеть выяснить до того, как полностью всё красным перед глазами затопит.

Первым меня видит тот, который забрался в мою комнату.

Видит и застывает с лежащей на плече у брата рукой. Распахивает рот, но оттуда не доносится ни звука. Даже хрипа нет.

После оборачивается кривой, и вот он-то верещит.

Как пойманная птица или мелкое животное, угодившее в силок.

Он верещит и прячет за спину свои руки. Пытается отвести их как можно дальше и пятится. Будто перепачкался и не хочет, чтобы отругали.

Единственный говорящий — молчит.

Замер с приоткрытым ртом и дышит через него же. Часто-часто хватает воздух мелкими глотками. А сердца бьются заполошно и неровно у всех трёх.

Подойти ещё ближе — и целый оркестр.

Нестройная какофония, как резюмировала бы моя покойная мать, наморщив свой маленький нос. Ей бы не понравилось.

Мне не нравятся они полностью. Все целиком.

Вожу взглядом от одного к другому, и всё чаще останавливаюсь на кривом.

Он хоть и боится меня до одури, но не выглядит таким уж непроходимым дураком.

Не сейчас.

Не в темноте у сложенных рядами, стыдливо прикрытых чем придётся обгоревших тел.

Прозрение острее, чем угодившее под лопатку лезвие. Всё складывается так быстро, что становится тяжело. И на вдох, и на выдох.

Я же его отпустил. Пожалел убогого, решив, что куда ему до нас? Куда в чём-то разобраться? А он следил. Он наблюдал.

Я, а не кто-то, допустил эту ошибку. Но неужто он сам?.. Сам залез с внешней стороны дома? Сам подпалил?

— Ну так кто же? — Голос звучит хрипло и для меня самого незнакомо. — Кто же из вас это был?

Спрашиваю и чувствую себя им.

Чувствую себя вторым Штефаном, который не погнушался допрашивать едва ли не детей много лет назад. Только он рук своих не марал. Сам не бил, сам не прикасался даже.

Только приказы отдавал.

А я хочу сам.

Может, тогда мне станет немного легче.

— Кто?

Повторяю вопрос и понимаю, что ещё немного — и не дождусь ответа. Уберу к чертям всех троих, и всё на этом.

И никаких тебе ненавидящих взглядов в спину, никакой запоздалой мести.

Ничего.

Переглядываются.

Сбиваются в кучу, и я в очередной раз вижу в них не мужчин, а нескладных переростков.

Всё тех же детей.

Только жалости во мне ни на плесневелую монету. Та, что раньше по пьяни просыпалась, и то вышла. Закончилась.

А вздрагивающие плечи княжны всё ещё стоят перед глазами.

Моей перепуганной до одури растоптанной княжны. Столько его усилий прахом. Столько бессонных ночей зря.

Всё впустую.

И эти вот напротив сейчас. Смотрят на меня, как на главное зло в своей жизни.

Как на ночную тварь, которая выступила из темноты и только и ждёт неверного движения, чтобы броситься.

Что же.

Так и есть.

Псы отчего-то затихают, а после с ума по новой сходят.

Криком кричат, запертые в своих клетках, и даже прутья грызут.

Чуют, что тут я, близко. Опасаются. Ненавидят.

Совсем как эти зверята напротив.

Больше не спрашиваю.

В одном Лука прав: нет разницы, кто. Нет, если умрут все.

Кривой — первый.

Давно нужно было избавить эту тварь от страданий. Первым его и убрать, едва только ступил на эту проклятую землю. Сразу же, как только увидел из окна. В тот же день.

Кривой — первый… Ближе всего оказывается ко мне, и, схватив его за измятую, твёрдую от грязи и остатков еды на рукавах хламиду, дёргаю его на себя.

Подтаскиваю вплотную и заглядываю в глаза.

Смотрю долго, не меньше минуты, и понимаю, что ошибся. Понимает меня. Боится. Чавкающе лепечет что-то, едва двигая своей скошенной челюстью, но слова ему не даются.

Ни одного не разобрать.

Возможно, если бы я постарался. Если бы я хотел…

— Кто?..

Спрашиваю, глядя на тонкую, протянувшуюся от его приоткрытого рта до ворота ниточку слюны и продолжаю держать рядом, но уже одной рукой.

Смотрю на остальных и всё точь-точь как тогда.

Переглядываются.

Держатся вместе.

Не выдают друг друга.

Хмыкаю и опускаю голову. Не говорю, что и не надеялся на ответ. Решил проверить, изменилось что или нет. Нет…

У убогого слишком большая голова и, должно быть, хрупкие кости. Выпирающие, слишком крупные позвонки ломаются за доли секунды.

Почти без усилий.

Дёрнул, и всё.

Он тут же упал.

И оставшиеся двое замерли с распахнутыми ртами.

Не верят…

— Кто?

Спрашиваю ещё раз и шагаю вперёд.

Тогда-то и отмирают оба. Не сговариваясь. Но не бросаются, не нападают, а бегут, цепляясь друг за друга. За одежду, за локти, за руки…

Выдыхаю и следую за ними. Тут до забора недалеко, все ворота на ночь закрыты. Рано или поздно поймаю, если никто не спрячет.

Мне вдруг стало спокойно.

Стало равнодушно тихо внутри и будто холодно, как на охоте. Только ни одна ночная тварь не хваталась за брошенный кем-то из дворовых топор, чтобы защититься.

Надо же.

Немой оказывается смелее своего разговорчивого брата.

Почти скрылись за амбаром и вдруг вернулись.

С этим самым топором.

И глаза горят ненавистью.

Я бы, пожалуй, испытал умиление в ответ, если бы у меня оставались на это силы.

Что-то оставалось, кроме мрака и жажды завершить начатое, внутри.

Лай собак становится нестерпимым.

По ушам мне режет.

Изнутри меня выскребает и я… Замираю вдруг. Вместо того, чтобы отойти, вернуться к дворовому дому, где потише, напротив поворачиваю к псарне.

Пячусь к ним, ведомый только одной ненормальной больной мыслью, и жду, когда же тяжёлое топорище в чужой руке придаст ей смелости.

Второй вот трусит.

Ничего не схватил.

Ни подвернувшуюся лопату, ни хотя бы пустое ведро.

Держится позади, прикрываясь братом, и я вдруг понимаю. Понимаю, кто был тогда с конюхом и сегодня затеял всё.

Я понимаю, по одним только взглядам, которые он на меня бросает, и останавливаюсь.

Смотрю на него, не скрываясь, и спрашиваю, не выгадывая:

— Когда этот умрёт, за кем станешь прятаться?

Отшатывается сразу же, а этот самый «второй» бросается на меня, уже очертя голову. Неловко замахивается, и я без труда перехватываю его руку. За запястье правой ловлю, сжимаю её изо всех сил и выдираю оружие уже левой.

Ему не повезло так, как убогому.

Легко не отойдёт.

Слишком сильно я хочу видеть ужас в глазах третьего. Хочу, чтобы выражение его лица вытеснило рыдающую княжну.

Я знаю, что не выйдет.

Я знаю, что так не получится, но… Но может быть, мне станет немного легче.

Этого головой по лицу бью и тут же вгоняю лезвие отобранного топора глубоко в живот.

Держу за шею и вспарываю как свежую, только пойманную рыбу.

Трепыхающуюся и такую же немую.

И не теряя времени, пока живой ещё, за собой тащу.

За руку, уронив на землю, волоком, растягивая выпавшие кишки и прочую требуху, пру его к визжащим собакам.

Сбиваю замок всё тем же топором и, не помня себя, не понимая толком, что и зачем делаю, закидываю его к клеткам.

Чтобы заткнулись занятые ни черта не дичью.

Оборачиваюсь, и только тогда этот остолбеневший третий начинает кричать.

Начинает звать на помощь, решив видно, что обвинение в поджоге куда лучше, чем я.

Что угодно лучше.

Кто угодно.

Дворовые высыпают на улицу на удивление быстро. Будто того и ждали. Будто так никто и не смог заснуть после борьбы с огнем.

Много их, кто в чём, все почти в саже, с ожогами. С серыми не только от копоти лицами.

Босиком и с ужасом в чёрных округлившихся глазах.

Мало кто не понимает, что происходит. Многие наблюдали сквозь щели меж досок и теперь толпятся в стороне. Никто не бросается ко мне.

Но все, все без исключения таращатся на топор, так и оставшийся в моей руке.

И слушают.

Собаки далеко не все затихли. Только те, кто смог дотянуться через просветы клеток. И рвут, и кусают… А тот живой ещё. Этот хрипит, руками возит по загородкам и, умирая, крупно дрожит.

Дёргается ещё пару раз и замирает.

Только тогда отхожу от загона. Чтобы наверняка.

— Так это был ты?

Повторяю вопрос, встретившись взглядами с последним оставшимся, и понимаю, что ничего не дождусь. Даже теперь. Тем более теперь.

Ни на один из моих вопросов не ответит.

Что же.

Вижу огонь фонаря, стремительно приближающийся от господского дома. Вижу, что дворовые наконец отмирают и медленно, но подступают.

А этот, напротив, пятится.

Ещё немного и побежит.

Шаг, второй… Поворачивается… Замахиваюсь и, несмотря на то, что метил в голову, загоняю топор ему в спину.

***

Легче вопреки ожиданиям не стало.

Только немного тише в голове, что ли. По-кладбищенски спокойно.

Не звенит там больше ничего и не давит.

Вина за то, что расслабился, не досмотрел, так и лежит, но теперь я действительно сделал всё, что мог. Закрыл вопрос так, чтобы этого не повторилось.

Оставил последнее третье тело там, где оно рухнуло, убедился только, что убил, и после ушёл осматривать злосчастный этаж, который выгорел так, что частично провалился.

И конечно, не уцелело ничего.

Ни чужих платьев, ни даже ремней и голенищ сапог. Что там до бумаги…

Переворачиваю, что могу, окончательно гроблю и без того ужасные полопавшиеся волдыри на руках и возвращаюсь на улицу.

Все дворовые тут же бросаются врассыпную, а мне и только того и нужно.

Мне хочется теперь, чтобы боялись и обходили стороной.

Как проклятого.

Как в далёких глухих деревнях.

Так правильно. Так лучше, чем делать вид, что шрамы на лице никого не портят, и кокетливо отводить взгляд, намекая на то, что вернувшийся господин при господских деньгах никому не противен.

Возвращаюсь к парадному входу, но, поразмыслив, решаю не заходить в дом.

Считаю, что лучше уж подождать тут, на ступеньках.

Чем раньше времени пачкать сажей чужие ковры и надраенные половицы.

Глядишь, подниматься и вовсе не придётся.

Городской страже наверняка уже донесли, пока я среди головешек копался. Жаль только, что не предупредил. Жаль, что получается, снова подставлю, если сейчас прямо с этих недавно выкрашенных ступенек сопроводят прямо за решётку.

Впрочем, верю, что если так станется, то Луке придётся собраться и взять себя в руки.

Опомниться и встряхнуть и княжну тоже.

Я надеюсь на это.

Заставляю себя, по крайней мере.

Но что уже теперь, когда сделано? Только ждать.

И я жду, привалившись к перилам и задумчиво пытаясь оттереть руки о свою серую рубашку. Выходит плохо. Самое настоящее месиво к ткани пристаёт, а коже будто только грязнее от этого. И раны глубже.

Ранам так куда хуже.

Терпеливо жду, и за это время ко мне не подходит ни Кацпар, предпочётший, видно, зайти в дом с другого входа, ни хоть кто-то из слуг.

Даже глаз не поднимают, если приходится прошмыгнуть мимо, и я помогаю им, опуская голову.

Делаю вид, что занят рассматриванием носов своих безнадёжно испорченных сапог.

Светает стремительно, и всё становится ещё безнадежнее при свете.

Рабочий дом, который и заметно-то только частью, куском уцелевшей крыши, выглядит куда печальнее, чем в темноте.

К главным воротам подъезжает запряженная двойкой телега, и дворовые начинают таскать тела.

Спешно и не брезгливо.

Сначала даже порываюсь встать, помочь, но после тяжело опускаюсь обратно, понимая, что лишь разгоню всех.

Вместо этого начинаю считать.

И зевак за высокими кованными решётками, и замотанные в тряпки вытянутые тюки.

Зевак больше.

Тел… Девять.

Надо же.

Как интересно.

Телега со скрипом трогается, и надо же такому случиться, лишь на несколько минут разминается со спешащей на раннюю встречу стражей.

Вот эти точно по мою честь.

Трое в мундирах со знаками отличия, и именно Ядвигу выпало выступать во главе всей этой процессии.

Прикрывают своими спинами кого-то из дворовых, видно, самую смелую из служанок, которая, придя в ужас от увиденного, тут же и донесла, но она-то как раз меня мало интересует.

Даже не пытаюсь её рассмотреть.

Может, и не сама вовсе побежала.

Может, её послал Кацпар.

Но почему тогда увезли тела?

Разве бравые чистенькие господа при наточенных мечах не захотят посмотреть на раны? Убедиться, что это сделал я?

Выдыхаю и опираюсь запястьями на свои колени. Сцепляю пальцы в замок и сжимаю их. Держу так, пока боль не станет остро-невыносимой, но и после не отпускаю.

Терплю её, пока они идут.

Навстречу тоже не поднимаюсь.

Так и сижу.

Жду того, что будет дальше, и не собираюсь ничего доказывать. Даже говорить не собираюсь.

У Ядвига лицо такое занятное.

Видно, что силится сохранять равнодушие, но получается у него так себе. Хочет казаться твёрдым и беспристрастным, хочет быть примером для своих людей, но эмоции так и лезут.

Выдают его и кривящийся против воли рот, и презрительно щурящиеся глаза, и даже ладонь, якобы без умысла улегшаяся на рукоять меча.

Нервничает.

И презирает меня.

Совсем как раньше. Далекие десять лет назад.

Не улыбаюсь и не киваю ему. Продолжаю глядеть исподлобья, потому что мне иначе никак с низких ступенек, и он прокашливается, прочищая горло.

Настраивается на официальный тон.

Приподнимаю брови в ожидании его пылкой и, увы, вряд ли короткой речи.

Быстрее бы уже увели куда-нибудь и покончили со всем этим. Да только не тут-то было. Ядвиг так и не настроился открыть рта, как за моей спиной раздаются торопливые шаркающие шаги, и на крыльцо выходит тот, кого я ожидал увидеть меньше всего.

Кого я надеялся не увидеть ещё очень долго и жалею, что он не попался мне под горячую руку перед рассветом.

Штефан, как хозяин дома, решил, видно, что ему самому стоит сдать опасного преступника властям и тем самым хотя бы попытаться отбелить своё имя.

Я же и его испачкал своей «очередной выходкой».

Не так уже и не понимаю Луку с его привычкой заходиться хохотом там, где другие плачут. Мне сейчас тоже хочется рассмеяться.

— Я могу быть чем-то полезен сим представительным господам?

Свежий и будто только что покинувший портного. Сказал бы, что в своём лучшем костюме, да только у него все такие. Лучшие.

Сама любезность и обходительность.

Подаёт затянутую в перчатке руку подошедшему к нижней ступеньке Ядвигу, и тот глядит на неё как на ядовитую змею. И его лицо, и без того едва сдерживающее брезгливость и осуждение, искажается ещё и недоумением.

— Вы, должно быть, издеваетесь?

Спрашивает, доверительно наклонив голову набок и демонстративно заведя левую свободную кисть за свою спину.

Штефан опускает пальцы и выпрямляет спину.

Надо же.

Ещё одно представление, да прямо с утра.

— А вы, похоже, не знакомы с элементарными правилами приличия, молодой капитан. — Каждое слово чеканит как издёвку и, покосившись на него сверху, пользуясь тем, что стоит выше, добавляет: — Впрочем, вряд ли это должно быть удивительно. С вашим-то образованием.

Вот же глупость.

Как это всё пусто… Цепляться за какие-то ритуалы и выражения. Но он тянет время. Зачем?

Зачем вообще вышел? Сам меня сдать решил, но такой наглости не потерпел?..

— Поступило донесение, что сегодня поутру в вашем доме были зверски убиты…

— У нас случилось несчастье. Крупный пожар, — нетерпеливо перебивает, и я начинаю понимать. Он действительно выбежал потому, что печётся за своё имя. Но и за выстроенные планы тоже. Он спасает себя прежде всего сейчас, а меня так, по остаточному принципу. Выгораживает, потому что иначе запятнаю и его честь. Своей-то у меня давно нет. — Вы наверняка видели его из своей караулки.

Ядвиг нехотя кивает, и за его спиной начинаются какие-то переговоры. Замечаю, что его провожатые старше и заметно заспаннее. И, должно быть, вполовину не такие инициативные.

— Но после пожара…

Пробует заново, но уже без былой уверенности. Я опускаю голову. Понимаю уже, что никто не собирается искать справедливости для этих калек. Никто, кроме Ядвига.

Возможно, если бы их отец был жив, то тогда… Мой бы не гнул так свою линию. Или гнул, но не так нагло.

— Не понимаю, о чём вы говорите.

Стоит спиной ко мне, и я вижу только шлицу на его расписном жилете. И как поглаживает свои локти, якобы из-за того, что морозно ещё по утру. Не потому, что слегка нервничает.

— Не несите ерунды, господин Штефан. Вы прекрасно знаете, о чём я говорю!

Ядвиг очевидно пылит, и в этом его ошибка.

Переговоры за его спиной становятся тревожнее, а девушка, которая и привела весь этот отряд, уже откровенно мечется, не зная, как сбежать. Вот кому сейчас по-настоящему страшно. Глупая думала, что поступает правильно. Правильно-то правильно, только работать ей теперь негде будет. И соседи не возьмут.

Штефан только разводит руками, показывая, что не при делах, и Ядвиг решает нажать на меня. Наклоняется даже.

— Ну а ты? Станешь отрицать? — Снисходит настолько, что опирается руками о свои ноги, так, чтобы наши лица были на одном уровне, и вглядывается в мои глаза. Хмурится и теряется, должно быть, забывая, что он пытался там найти. — Весь рабочий двор видел, как ты убил трёх человек. Да ты до сих пор в крови!

Обвиняет, и я послушно гляжу на свои истерзанные ладони. Верно всё. В крови.

— Возможно, это моя. — Не знаю, примет это за согласие или рассуждение, но дёргается и снова становится ровно. — Обжёгся, когда лазил в тот дом.

Фраза выходит длиннее, чем рассчитывал, и я как-то разом устаю от неё. И от неё, и от звука чужих голосов тоже.

Уже либо забрали бы, либо убирались.

— Это абсурд, господин Штефан. — Не сдаётся никак. Но я понимаю его. На кону и без того шаткий авторитет. Молодой, горячий. Не понял, что стоило развернуть бедную насмотревшуюся служанку и дождаться донесения уже от хозяина дома. — Все те люди подтвердят…

Указывает в сторону двора, и я закрываю глаза.

Ядвиг, Ядвиг… Те люди скорее согласятся отрубить себе по пальцу. Те люди хотят есть. Строить свои дома в предместьях. Покупать одежду. И работать.

— Если желаете опросить, я немедленно соберу всех прямо здесь.

Штефан остаётся любезным, но и снисхождение в его голосе очень натянутое. Свысока вроде, а страшновато.

— Эта девушка подтвердит. — Капитан крутится, обходит своих подчиненных и, не думая, что творит, хватает бледную, не желающую выступать вперёд служанку за локоть. — Прямо сейчас. Скажи им то же, что сказала мне!

Прикрикивает на неё, а у той глаза по блюдцу.

И губы дрожат.

Вот теперь понимает, что господин её точно запомнит. И то, что она рыжая, и веснушки, и цвет платья.

Начинает брыкаться и, пользуясь чужой растерянностью, пинается. Освободившись, тут же бросается наутёк, к амбарам, и мне её даже жаль.

Очень тускло, едва определимо, но всё-таки.

— Не стоит её винить, Ядвиг.

Игнорирует меня так, будто я и вовсе не подавал голоса, отирает и без того сухие губы пальцами и, уперевшись кулаком в бок, упрямо цепляется снова:

— А тела? Хотите сказать, что тел тоже нет?

Вот почему их увезли вместе с остальными. И так вовремя, надо же. Может, и девчонку отправил сам Кацпар, да ещё и в дальнюю караулку? Чтобы эти сиятельные по сравнению с напоминающим большой кусок грязи и копоти мной господа явились точно вовремя?

— Только те, кто сгорел. — И Штефан говорит очень спокойно. Не как тот, кто мог бы быть опечален или испуган. Штефан, возможно, играет, но внешне вполне невозмутим. И пускай все мы знаем, что он врёт. — Я велел вывести их в предместья. Те, кого не заберет семья, мы закопаем сами.

— Как великодушно. — Сошлись в мыслях, надо же. Только если я на Ядвига смотрю так же, как на розовый куст, то он на меня с бесконечным презрением в прищуренных глазах. — Выходит, что так ничего и не изменилось.

Это, вне всяких сомнений, должен был быть унизительный плевок. Глубокая рана на моей гордости. Снова хочется рассмеяться.

Они уходят не прощаясь.

Ядвиг, сжав губы до бела и круто развернувшись около крыльца, те же, кто так и не выступил из-за его плеча, уважительно раскланиваются перед Штефаном и только после нагоняют своего капитана.

Такими решительными шагами, видно, временного.

Слишком уж он честный для этой работы.

Дожидаюсь, пока выметутся за ворота, мимо которых так и слоняются отнюдь не редкие зеваки, и встаю. Раз уж в тюрьму не светит, то стоит набраться мужества и подняться.

Штефан так и остаётся стоять внизу и, вопреки всем моим ожиданиям, ничего не говорит. Даже когда свидетелей рядом уже нет, не набрасывается.

Не обвиняет, не морализирует.

Ничего не говорит.

Только, прочистив горло, в спину мне, в лицо, видно, опасается, тихо бросает:

— Раскаиваешься?..

Одно слово всего.

Достаточно длинное, для того чтобы уловить, как что-то дрогнуло у него в голосе. Даже если тихо. Даже если шёпотом.

Жалею ли я?..

Об этом?

— Нет.