Часть 6. Глава 5 (2/2)

— Не люблю, когда много болтают.

Оставляю это без комментариев, и он со мной не заговаривает тоже. До самого гарнизона молчит. А я ещё долго, почти половину топи, слышу чужое жадное чавканье и звук, с которым мясо отстаёт от костей.

***

Вернулся уже в сумерках, упустив и ужин, и возможность любоваться на лица глубоко не интересных мне людей.

Вернулся в дом только для того, чтобы наконец помыться, и, почти было толкнув дверь временно своей комнаты, пожалел, что не сделал этого на заднем дворе, вместе с рабочими.

В комнате опять кто-то есть.

Хотелось остаться в тишине хотя бы на час и именно за это я и поплатился. И вместе с тем испытал уже знакомое чувство, смутно близкое к разочарованию.

Чувство, говорящее о том, что ничего мне не достанется.

Даже покоя.

Потому что в комнате, как и вчера, кто-то есть.

Кто-то, кого мне хочется вышвырнуть, даже не заглядывая внутрь.

Заранее.

Выдыхаю, позволив себе понадеяться на то, что около кровати обнаружится решившая снова испытать удачу с окном княжна, но увы, всё мое и без того не великое везение закончилось ещё на болотах.

Толкнув дверь, я нахожу в своей постели вовсе не того, кого хотел увидеть.

Хорошо, что хотя бы прилегла поверх смятого одеяла, а не догадалась раздеться и забраться под него.

Июлия, должно быть, обеспокоилась моим продолжительным отсутствием и решила ждать там, где вероятность встречи выше прочих мест.

В саду я бы её обошёл, а здесь… Здесь уже глупо отступать и захлопывать за собой дверь. Да и к чему мне это? Она не голодная зверюга, голову или ногу не отгрызет.

Дремлет, подложив ладонь под голову, и, заслышав торопливые шаги в коридоре, я заранее выхожу, чтобы она не вскочила от криков посланной Кацпаром служанки.

Оказывается, отец желает меня видеть. Повелел немедля пригласить в свой кабинет.

А я-то думал, что вернулся в поместье почти незаметно.

Ну, что же.

Всё равно пришлось бы идти, а так ещё и развлечёт меня своими попытками нравоучений.

Приказываю натаскать воды и обещаю, что явлюсь к господину Штефану сразу после того, как смою всю грязь и тину.

Волосы тоже дыбом стоят.

Да уж, раньше, шатаясь по тавернам и ища приключения на задницу другого рода, я выглядел приличнее, чем сейчас. Может быть, исключительно потому, что меня это ещё волновало.

Возвращаюсь в комнату, оставляю сумку и куртку на краю кровати.

После ухожу к ванне и, распахнув дверь уже там, жду, пока не явятся слуги с вёдрами. Жду и не ощущаю ровным счётом ничего. Ни злости за то, что долго, ни раскаяния за то, что мог обойтись и малым, но заставляю их работать.

Совсем ничего внутри нет.

Жду и жду, прохаживаясь из комнаты в комнату, ожидая, пока ванная наполнится хотя бы на три четверти, а после, убедившись, что вода не холодная, закрываю коридорную дверь.

Одна из служанок, должно быть, запинается о ковёр в коридоре и падает.

Грохочет пустое, стучащее ручкой о свой же бок ведро.

Июлия ойкает от испуга и, ещё до конца не проснувшись, вскакивает на кровати. Садится и не понимает пока, где находится.

Я же уговариваю себя потерпеть её немного, прежде чем выдворить, и медленно раздеваюсь, попутно осматривая ссадины на кулаке. Почему-то не спешат затягиваться. Может, из-за солёной морской воды?

— Тебя не было два дня.

Укоряет.

Но мягко и будто бы исподтишка, предпочитая осторожные, почти ласковые интонации.

Хочет подобраться так, чтобы я этого не заметил.

— Меньше.

Дохожу до окна, выглядываю наружу, скользнув взглядом по видимой части сада, и возвращаюсь в ванную.

— Я не видела тебя уже два дня.

Молчаливо соглашаюсь с такой поправкой и, наклонившись, снимаю сапоги. Наблюдает за мной, продолжая оставаться на кровати, и встает, только когда я уже рубашку стягиваю через голову. Встает, но подходить не решается, предпочитая держаться центра комнаты.

— Я хотела поговорить.

Разминаю затвердевшую шею ладонью и морщусь от того, как тянет мышцы. Вроде и проснулся целую вечность назад, а полностью не восстановился.

Где эта тёмная магия, когда она действительно нужна? Нельзя, что ли, было сделать так, чтобы тело не ощущало всех этих перепадов из-за долгого зимнего сна?

Опускаю пальцы, оборачиваюсь назад и, с неудовольствием отметив, как решительно она настроена, понимаю, что выпроводить без боя не удастся.

— Надумала отказаться от свадьбы?

Предлагаю первое, что нашарил в своих мыслях, в качестве догадки и Июлия по-настоящему пугается.

— Нет! — отвечает почти криком и тут же, устыдившись своего порыва, тяжело сглатывает и краснеет. — Я хотела поговорить о…

Взгляд в пол, затянувшаяся пауза и попытка отодрать кружево от рукава светлого платья… Понимаю, что либо она уйдёт в глубокой обиде, либо я буду слушать её сбивчивые «хотела», пока вода полностью не остынет.

— Метания мне не интересны. — Без колебаний выбираю себя и, прежде чем расстегнуть ремень, со всей оставшейся вежливостью указываю на дверь. — Выйди, раз не можешь собраться, будь так любезна.

Выйди и позволь мне относиться к тебе так хорошо, как ты того заслуживаешь. Надеюсь, что она поймёт. Надежды разбиваются о её потяжелевший взгляд и упрямо поджавшиеся губы.

— Я не уйду, пока не скажу всё, что собиралась.

Тон голоса зато спокойный. Что же, раз не собирается орать на меня, то…

— Ладно.

Соглашаюсь без споров и, так и не вытащив ремень, расстёгиваю штаны.

— И всё? — Она подходит ближе, заглядывает за дверь и, несмотря на то, что тут же розовеет, взгляда не отводит. — Больше ты ничего не добавишь?

Раздеваюсь до конца и, подумав, не нахожу ничего из того, что я хотел бы произнести. Совсем ничего для неё нет. Ни утешающего, ни ласкового, ни хоть сколько-то занятного.

— Что нужно сказать?

Примерно прошу подсказки, но вот тут она как раз сердито топает и, толкнув дверь раскрытой ладонью, сердито упирается кулаками в бока.

— Перестань!

Одергивает, а я не понимаю, за что. Не понимаю, что же я успел сделать не так, если не сказал больше пяти слов за раз.

— Что перестать? — Переспрашиваю со всей оставшейся вежливостью и поворачиваюсь к ней спиной, собираясь переступить через каменный край ванной. — Я ничего не делаю.

Разве что собираюсь помыться и надеюсь, что удастся побыть в одиночестве хотя бы немного. Слишком мало его стало, этого одиночества. Слишком мало времени на то, чтобы перевести дух.

— За что ты меня ненавидишь? — И теперь ещё и это. Теперь ещё откровенно плаксивые, давящие на жалость нотки в голосе. И чёрт её знает, в отчаянии или пытается манипулировать. — Я же ничего тебе не причинила.

Целых три секунды в темноте сомкнутых век, и с сожалением отворачиваюсь от пока ещё горячей воды.

Июлия краснеет, но решительности не теряет. Не сдвинулась с места ни на сантиметр.

— Ты путаешь ненависть и безразличие. — Останавливаюсь в дверном проёме и не знаю, может ли этот разговор стать ещё более бесполезным. — Второе в отличие от первого не причинит тебе вреда.

И зачем поясняю, тоже не знаю. Ей мои умозаключения ни к чему. Она ждёт каких-то конкретных слов, а не размышлений. Может, того, что я что-то угадаю сам и прозрею, наконец. А после всё сложится.

Но сейчас, глядя на неё, я не вижу никакой уверенности. Напротив, одна мутная дымка в глазах, которые она, будто запоздало спохватившись, отводит.

— Вот как.

Единственное, что в итоге тяжело произносит и замирает на месте. Стоит, внимательно изучая доски, а я могу думать только о том, что моя вода остывает.

— Скажи уже то, ради чего явилась, и закончим на сегодня.

Поторапливаю её, как можно мягче, но судя по тому, как вздрагивает, вышло так себе. С места не сдвигается тоже. Как застыла, так и есть. Будто пришла для того, чтобы помолчать и насверлить глазами в полу с полсотни дырок.

— Твоя мать верила, что ты сможешь полюбить.

Проговаривает на грани шёпота, и меня будто ошпарили. Тем самым кипятком, который смешался с холодной водой в ванной.

Мать верила. Мать, которая также отказалась от меня, и вместо того, чтобы попытаться отстоять, сделать хоть что-нибудь, бросилась строчить слезливые письма. Этой вот. Этой, которая искренне не понимает, почему же прекрасный образ, который она себе выдумала, не спешит сливаться с облезлой действительностью.

Мать верила… Усмехаюсь даже, будто отказываясь воспринимать такую наглость. Даже после того, как прогнали, продолжали планировать мою жизнь. Может, не Штефан, но мать. Мать, должно быть, мечтала, что, отработав отцовские прииски, я вернусь, и мы все заживем как ни в чём не бывало. И дюжина детишек, бегающих по саду. Мало ли, потребуется продать ещё пару. За новый разрез или место в совете.

— Я люблю.

Бросаю скорее от злости, а не потому что собрался в чём-то каяться. Бросаю небрежно и довольно громко, для того чтобы не остаться не услышанным. О нет, это она бы и прошёптанное услышала.

Тут же вскидывает голову и в неверии приподнимает тонкие брови.

— Что?

Переспрашивает, и в дрогнувшем голосе так и сквозит надежда. Смотрит на меня, приоткрыв рот и вцепившись в край своего платья. Комкает его, приподнимая вверх, и мне хочется просто уйти.

Уйти прямо так, голым. Только бы прекратить всё это. Чтобы она прекратила свои робкие попытки и исчезла. Отстала от меня.

— Я люблю, но не тебя, — повторяю терпеливее, и сам не понимаю, зачем так подставился. Мог и смолчать, но с самого начала выбрал не обманывать. К чему мне щадить чужие чувства, если все только и делают, что пытаются использовать меня? — Теперь можно помыться?

Жду, что сбежит, а через полчаса явится её мамаша отстаивать единственную дочь и требовать немедленных чувств, но она не двигается с места.

Какой там бежать — щурится и если не собирается дать мне по лицу, то я даже не знаю, что значит этот взгляд.

— Ты это сейчас всерьёз? — Делает шаг вперёд, и за ним ещё один. Застывает на расстоянии равном третьему. — Своей будущей жене?

И в голосе не слезы. В голосе та самая злость, которую я так привык улавливать в словах других. Ей не к лицу. Выбивается из своего привычного образа.

— Я обещал жениться. — Она снова меняется в лице, становится ещё более красной, но не обрывает меня. Напряжённо ждёт окончания фразы и выглядит так, будто её и нагота уже не смущает. Если бы сама сейчас оказалась голая, вряд ли бы заметила. Слишком напряжена, чтобы обращать внимание на такие мелочи. — И ничего больше.

И пускай думает, что хочет. Пускай стоит тут хоть до завтра. Я возвращаюсь в ванную.

По крайней мере, хотел вернуться. До того, как оказался схвачен за локоть. Впивается в кожу ногтями и изо всех сил тащит назад, заставляя снова повернуться.

— Как я должна это понимать? — Ни разу ещё не слышал, чтобы так требовала. Раскрасневшаяся от гнева и дышащая через раз. Пытаюсь вернуть себе свою руку, но её пальцы сжимаются ещё сильнее. — Я спросила: как это понимать?

Паникует, и вот-вот начнёт либо драться, либо рыдать. Паникует, а я ничего лишнего или злого не сказал. Только правду, о которой никто не просил. Не соврал, чтобы отделаться.

— Спроси у моей матери. — Разжимаю её пальцы по одному и как только добираюсь до большого, она тут же отшатывается, как если бы запоздало испугалась стоять так близко. — Можно мне уже отмыться?

Вместо того чтобы ответить ртом, по лопатке лупит и тут же отдергивает обожжённую шлепком руку. Трясет ей и тут же замахивается уже левой.

— Ты чёрствый, грубый, злобный эгоист! — Замахивается, но на этот раз перехватываю её руку и, сжав за запястье, тяну за него к двери. Достаточно уже. И так столько времени впустую. — Что ты делаешь? Не смей выпроваживать меня таким образом! Я не какая-то там обиженная служанка!

Выбивается, пару раз даже бьёт меня по локтю, но куда тут задержаться, если на полу даже ковра нет, для того чтобы не скользить. Нет, дотаскиваю до двери и только там позволяю выдрать запястье, которое она тут же принимается растирать.

— А чем же ты лучше?

Не ожидала.

Не ожидала того, что услышал её последний выкрик, и если и надеялась на какую-то реакцию, то явно не на холодное любопытство. Но мне интересно, правда. Чем же?

— Что?..

Переспрашивает, будто не поняла, а у самой губы задрожали.

— Тем, что родилась не в сарае и различаешь все эти бесполезные вилки? — подсказываю, чуть наклонившись, и тут же, уходя от пощёчины, отклоняюсь назад. — Увы. Так себе мерило.

Делаю вид, что не заметил её попытки, и просто жду. Жду с самым равнодушно-вежливым выражением на лице.

— Пошёл вон.

Надо же, как оскорбилась. Даже память отшибло.

— Это моя комната, — любезно напоминаю и на всякий случай делаю шаг назад. Ногти у нее больно длинные. Такими не шутка и в глаз угодить. — Но если выйдешь за отца, то сможешь выгнать меня уже как новая хозяйка.

Была багровая, а тут будто вся кровь отхлынула от лица.

Тут побелела и, сжав кулаки, сдержалась, чтобы не ударить меня, но вылетела в коридор так быстро, что, зацепившись за дверь носком туфли, даже не заметила, что потеряла её.

Пожимаю плечами и запираю за ней, не забыв выпнуть трофейную обувку за порог. Кто же её знает, использует это как предлог, для того чтобы вернуться, или нет.

Лучше бы нет. Лучше бы повела себя как умная.

Но особо не надеюсь ни на какие милости и, наскоро помывшись, переодеваюсь в чистое и, едва разобрав пальцами влажные, сохнущие намного быстрее прежнего волосы, возвращаюсь к оставленной сумке и, подумав, беру её с собой, чтобы после не самого желанного мной разговора, вернуть её хозяину.

Смешно, но в тайне надеюсь, что это подсластит послевкусие этой встречи. И не важно, что я весь день потратил на то, чтобы переварить, и давно смирился, всё равно внутри скребёт.

Презрение только усилилось, если это вообще было возможно. Скорее давно отодвинутое куда-то на задворки сознания снова оттаяло.

Спускаюсь на этаж ниже и, не встретив никого по пути, просто дёргаю нужную дверь, не посчитав нужным стучать и раболепно спрашивать, действительно ли мне рады.

Штефан никогда не рад, и когда мы один на один, может позволить себе не притворяться.

Вскидывает голову, отрываясь от своих важных бумаг, и, поморщившись, трёт щёку ребром ладони.

— Изволил явиться.

Смотрю на него, и даже ударить почему-то не хочется. Нет былой злости. Одна усталость. Усталость и навалившееся камнями безразличие.

Достоин ли он того, чтобы испытывать к нему ненависть?

Думаю, что нет.

— Изволил.

Киваю и послушно усаживаюсь на тот же стул, что и в нашу первую за много лет встречу. Изменилось бы что-нибудь, знай я всё ещё тогда?

— Я должен обозначить, почему решил поговорить, или мы сразу перейдем к той части, где ты обещаешь больше не шататься, чёрт знает где?

Продолжает тереть лицо и кажется мне таким старым со своей седой бородёнкой. Кажется мне сжавшимся от времени, несмотря на то, что до дряхлости ещё далеко.

Смотрит на меня наконец, смотрит, скосив глаза и избегая моих. Смотрит, и когда поворачиваюсь, чтобы поймать его зрачки, тут же опускает голову, заинтересовавшись бумагами на столе. И зачем-то берётся за его угол.

Знает.

Всё знает, поэтому и велел разыскать меня. Конечно он знает, иначе ничто на свете не заставило бы его снова посмотреть на меня. По своей воле оказаться вместе в одной комнате. Только вот одно пятно…

— Как ты узнал?

Любопытствую, поворачиваясь к окну правой стороной лица, и Штефан против воли, не сдержавшись, кривится. Неужто не от омерзения?

— Что я узнал?

Послушно повторяет за мной, и подозрение становится уверенностью. Я прав. Я во всём прав.

— Но не слишком давно, верно? — продолжаю спокойно, игнорируя его якобы вопросительные интонации, и подумав, размеренно добавляю. — И несмотря на то, что решил притащить меня сюда, не смирился.

Да и кто бы смог? Непринятие не меняется на любовь по щелчку пальцев. А он же пытается! Он пытается на свой извращённый манер и убеждён, что так и надо. Надо использовать меня ещё раз для своей выгоды. Может, даже сам верит, что не я ему, а он делает одолжение.

— Избавь меня от этого бреда.

Отмахивается, повышая голос, а у самого уже глаза не задерживаются ни в одной точке. Бегают всё по столу, по моим рукам… Не поднимаются выше. Не до лица.

— Не могу.

Отвечаю со всей возможной искренностью и до того, как снова начнёт отнекиваться, делая вид, что не понимает, к чему идёт, достаю шкатулку из сумки.

Крышка болтается на вытянутом креплении, одно я вообще вырвал, когда ломал, но это не важно.

Важно то, что изображение целое. Там же и лежит вместе с колье.

С сапфирами, как замечаю теперь. Должно быть, дорогое. Дорогое и так и не нашедшее свою хозяйку. Но не за ним меня отправили в шахту. Портрет в рамке куда ценнее. Хотя бы потому, что молодой мужчина, изображение которого сохранилось так удачно чётко, на Штефана не похож ни капли. Не те глаза, не те черты… Как и мы с ним никогда не были похожи.

Зато с дедом одно вышло лицо. Настолько судьба старалась повторить его черты, что даже призрак нас спутал. Влепил мне за чужие огрехи.

А я сразу и не понял.

Не понял, что в его мутной, расплывающейся голове всё давно смешалось. И прошлый хозяин, и новый.

Штефан послушно заглядывает внутрь деревянной коробки.

Касается сначала камней, а после, разобрав что к чему, тянется к изображению.

И как же дрожат его пальцы, когда в руках его вертит. Когда щурится, смаргивает, выдыхает и медленно, очень медленно возвращает портрет назад, под крышку. Даже закрывает её, пытаясь приладить на место.

Так сильно давит, что она сдвигается в сторону, перекосившись на бок.

— А теперь ты мне всё расскажешь. — Его это пугает даже сильнее, чем мой голос, когда заговариваю снова. Он пытается починить её. Приладить. — Про старый прииск. Про то, как оставил внизу всех работающих на тебя людей.

Взгляд его становится ошарашенно-диким. Как у человека, который ждал совершенно других вопросов и в итоге получившего под дых с неожиданной стороны.

— Анджей…

Кривит против воли. Никогда он меня так не называл. Всегда демонстративно забывал моё имя.

— Я спросил, — напоминаю и сцепляю сложенные на стол ладони в замок. Безумно хочется занять их. Вцепиться хоть во что-нибудь. — И не нужно заставлять меня вставать.

Предупреждаю, а сам не понимаю: хочу ли вообще его бить?

Как по мне, так такого дерьма лучше бы и вовсе не касаться. Ни руками, ни мечом.

Продолжает молчать, изучая взглядом столешницу, и мне приходится напомнить ещё раз. Уже громче.

— Я слушаю.

Жмурится, сосредотачиваясь, и ставит локти на стол. Поспешно закрывает рот сжатым кулаком и снова блуждает взглядом.

— Я плохо помню, — отвечает сбивчиво, тише, чем до того говорил, и, не зная, куда деть руки, упирает одну в подбородок. — Он явился, когда тебе было восемь. Тогда мы и заключили сделку. Больше двух десятилетий прошло.

Да, оказывается уже больше двух. Только тогда я не мог выдрать его из кресла, схватив за отвороты рубашки, а теперь могу, ещё как.

Теперь могу бить пощёчину за пощёчиной, и ничего мне за это не будет. Сил не хватит остановить руку. Как мне не хватало когда-то.

И я сам не понимаю, как и когда успел сделать всё это. Когда успел оказаться на ногах и, оттащив его к стене, унизительно шлёпнуть первый раз.

— Если я скину тебя вниз, в темноту, то память вернётся? — Встряхиваю, будто решив проверить, выдержит ли ткань, если подниму за неё, и с трудом, с очень большим трудом останавливаюсь на трёх слабеньких ударах. Отступаю, чтобы не начать бить всерьёз, и предлагаю ему, борясь с желанием отереть пальцы. — Проверим?

Сломает ли шею, если будет катиться кубарем? Или повезёт и доползёт до первых трупов? О, я бы показал ему всех. И самого бы там бросил, размозжив ногу камнем. Пускай мучается во мраке, пока не умрёт от страха или не сожрёт кто, сунувшийся на запах.

Снова делаю шаг вперёд, как он вскидывает руку, прикрывая раскрасневшуюся скулу, и выкрикивает:

— Дай мне объясниться!

Смаргиваю, напоминаю себе о том, что вообще не собирался его касаться, и, покачав головой, возвращаюсь за стол. Эмоции лишние. Только всё губят.

— Прииск.

Напоминаю, а Штефан судорожно осматривается и, наконец сфокусировавшись, на верхнем ящике стола, дёргает за него.

Я уверен, что там нож, а у него припрятана маленькая бутылка. Без крышки даже. Видно, чтобы сразу сделать глоток. И плевать, что пойло теплое и давно выдохшееся. Ему сейчас на всё плевать. И из ямы бы выпил, только чтобы промочить глотку.

— Он пришёл, когда всё было совсем плохо! Он пришёл посреди ночи, после пожара в старом крыле, и начал шептать мне всякое. Он таскался за мной несколько недель! Он был только тенью на стене, но я день и ночь слышал его голос. Только его голос и ничего кроме. Он уговаривал меня совершить сделку. Шептал, что иначе нам всем конец, а так я избавлюсь от двух проблем разом.

Это всё не то, что я хотел слышать. Это всё не важно уже, ничего не изменит, но, встряхнув его, зачем-то спрашиваю:

— Второй проблемой был я?

Не знаю, зачем. Это всё пустое давно. Ничего не изменит.

Это всё давно мусор и лишнее. Незачем за него хвататься. Знать тоже незачем. Заткнуть бы его, напомнить о том, за чем пришёл, но начинает тараторить снова, сбиваясь, когда дыхание заканчивается, и я слушаю.

Я продолжаю это слушать. И смотреть на него зачем-то продолжаю. Никак не разожму пальцы, сжавшие мою же коленку под столом. Сам не понял, когда вцепился.

— У твоей матери была интрижка после свадьбы! — Хмурюсь от неверия, вспоминая тихую незаметную мать, и не могу поверить в то, что она рискнула бы, даже если бы была влюблена. — Я не был уверен насчёт тебя, а тут ещё эта тень!

Но стал бы он мне врать теперь? Стал бы врать, когда трясётся, как тонкая ветка на осеннем ветру?

— Как именно она сказала?

— Намекнула, — неохотно поправляет, а я едва не роняю голову на лежащую поверх столешницы ладонь. — Она навела меня на эту мысль, а Рамира разрыдалась сразу же, как я спросил. Она сама не знала, кто именно твой отец. Я или плотник из Предместий. И ты ни капли не был похож на меня. Ни единой капли.

Я всё ещё не похож. Разве что глаза могли бы оказаться одного цвета. Но я не помню, что там, за чернотой. Не собираюсь гадать.

Не собираюсь даже допускать мысль, что хоть что-то у нас может оказаться общим.

— Решение далось тебе несложно.

Хмыкаю и уже собираюсь закончить всё это. Свернуть идиотский разговор в нужную мне сторону, как Штефан, сделав ещё один глоток из своего тайника, вдруг добавляет несколько слов.

— Мы оба подписали договор. — Бросает небрежно, между мелкими глотками, а я понимаю, что никогда не думал об этом. Не думал, как же у него вышло отдать чужого ребёнка взамен на своё желание. Я не думал об этом раньше, потому что о магии знал слишком мало. Я не думал об этом много после, когда разобрался, потому что было уже без надобности. — Тень сказала, что без её подписи это всё не имеет силы.

Ну конечно. Тень и тут вывернулась. Скормила ему ложь, в которую он с удовольствием поверил, и без зазрения совести поправил свои дела.

Как он сказал? Избавился от двух проблем разом?

Но если с ним мне всё давно понятно, то мать… Этого я не ожидал. Догадывался, что она знает, но привык считать, что, кроткая и послушная, боялась отца и не смела ему перечить. Что безучастно наблюдала, а она своей рукой выписала мне приговор.

Всё была готова отдать, лишь бы вернуть милость мужа. И отдала всё.

— Она знала, что подписывает?

Смотрю в стену напротив, а после перемещаю взгляд на шкатулку. Камни в золотом обрамлении оказываются все разного размера. Как удивительно…

— Знала.

Всего их семь. Пересчитываю раза три, не меньше. Даже головой двигаю, чтобы уловить игру света на чётких гранях.

Красиво. Жаль только, что абсолютно бесполезно.

Позволяю себе замереть на мгновение, закрыть глаза, а открыв их, как ни в чём не было повторить свой первый вопрос.

— Что случилось с прииском?

Я здесь ради этого.

Только ради того, чтобы вызнать про каменную темницу и сдержать данное слово. Только ради этого. Всё остальное ерунда. Всё, что нельзя изменить — ерунда и пустой звук.

— Я же сказал, что не…

Начинает заново тянуть эту унылую песенку, и я морщусь. Выводит меня из себя на несколько секунд.

С силой ударяю по столешнице, пресекая всё его идиотское бормотание, и спрашиваю снова:

— Что?

— Я не знал, что внизу оставались люди, когда всё рухнуло. — Меняется в лице, но вместо сожаления на нём проступает нечто, смахивающее на страх. Если не врёт, то выходит, что я вообще зря сюда явился. — Всё просто рухнуло в один миг! Я клянусь! У меня было слишком мало денег, для того чтобы нанять кого-то, кто смог бы… Позаботиться о таком количестве душ.

Сбивается, снова прикладывается к бутылке и, вместо того чтобы вернуться за стол, опасливо отходит к окну. Выглядывает на улицу так, словно ему искренне интересно, что же там происходит. Снова прячет взгляд.

— К чему вообще было их убивать?

Это почти царапает меня. Цепляет своей нелогичностью. К чему столько жертв, если можно было просто отправить их на новое место? Зачем было именно убивать?

— Я не знаю. — А Штефан опять за своё. Штефан либо такой идиот и думает, что я от него отстану, либо просто идиот, которому не пришло в голову даже прикинуть, какими могут быть чужие планы и методы. — Тень велела мне забыть про разрез и показала, где стоит искать снова.

Вот так всё просто.

Всегда можно сослаться на волю извне и убедить себя в том, что это отдающий приказы повинен. А безропотно следующий чужой воле и не при чём. В каком-то смысле тоже жертва.

И тупик.

Даже тут он оказался бесполезным.

— Я чем угодно поклянусь… — Жертва, которая выглядит настолько жалкой, что, может, и ни к чему это всё? Ни к чему ему и дальше влачить свою никчемную жизнь? — Оно одурачило меня, понимаешь? Одурачило на целые годы.

Качает головой, опускает плечи, касается оконной рамы и возвращается за стол.

Вцепляется в свои бумаги, как в спасательный плот.

— Когда узнал?

Не знаю, важно ли это или просто так, ради праздного любопытства. На то, что он мучается с момента осознания, даже не надеюсь. Куда там. Я и прииск. Выбор был очевиден. Тень лишь подтолкнула его, избавив от метаний.

— Этой зимой. Тень явилась снова.

Как занятно. Почему именно этой, а не на год или два раньше? Почему, когда я спал?

— Предложила новую сделку?

— Нет. — Прикрывает рот сжавшимся кулаком и не то укусить его хочет, не то вообще не знает, что делать со своей рукой. Не может придумать, как спрятаться за неё понадежнее. — Рассказала, как есть на самом деле, и втянулась в пол. Я только глаза и запомнил. Его светящиеся в темноте жёлтые глаза.

Договаривает шёпотом и заметно поежившись, но меня мало трогает его страх. Я бы сам скормил его и тени, и призракам, и даже перевёртышу, таскающемуся по болотам. Не бью снова только потому, что этого кажется слишком мало. За такое нельзя отомстить даже сотней пощёчин. И его смерть тоже вряд ли меня успокоит.

С зимы, значит.

— И не придумал ничего лучше, как использовать меня ещё раз. — Наверное, стоило большего ожидать. Но эмоций не хватает даже на то, чтобы как следует удивиться. — Похвально.

Губы растягиваются сами собой. Я не могу заставить себя прекратить улыбаться. Это будто выше меня сейчас — остановить эти косые кривляния. Это будто кто-то другой управляет этим лицом.

Только теперь понимаю, что именно на шрамы он и не смотрит. Не на моё лицо.

Косые грубые росчерки его отталкивают и даже пугают.

— Я клянусь…

Начинает снова, и обрываю, не желая слушать весь этот смехотворный бред.

— Слишком часто.

Он клянётся, что не знал. Это как прикладывать нашлёпку из лечебных трав к оторванной ноге. Точно поможет.

Замолкает, заставляет себя опустить кулак и, наконец посмотреть на меня. Напрямую посмотреть, в глаза, а не изучая блуждающим взглядом подбородок.

— Теперь, когда знаешь. Что станешь делать?

Поднимаюсь на ноги, и он становится значительно меньше. Вжимается спиной в кресло, и я испытываю горькую злую радость.

Мне нравится, что он меня боится.

Нравится, и вместе с тем снова противно. Противно настолько, что приятнее было, когда оказывался по уши в чужих ошмётках. Даже когда успевал наглотаться крови.

Звериной или человечьей.

Не давая ответа, поворачиваю шкатулку к себе и, долго не думая, забираю ожерелье. Верю, что призраку оно без надобности, а вот мне сгодится. Эту вещицу я продам с куда большим удовольствием, чем то кольцо.

***

С каждым шагом становится тяжелее.

По лестнице сбежал так, будто не знаю проблем вовсе, в холле притормозил, а на улице, едва свернув к рабочим домам, и вовсе перешёл на медленный короткий шаг.

Видимо, осознаю.

Видимо, слишком крутил шеей по сторонам и насмотрелся.

На ступеньки, бегать по которым мне было дозволено матерью только в отсутствие отца, на старый, тщательно вычищенный прислугой диван, на котором она любила чинно отдыхать после прогулок по саду и меня тащила с собой, чтобы передохнул от игр…

Оказывается, это не так просто.

Взять и отмахнуться.

Плевать, что давно было. Плевать, что не стал бы уже ничего менять.

Чем медленнее иду, тем сложнее становится отрешиться от того, что в голову лезет.

В какой-то момент останавливаюсь вовсе, позабыв, куда направлялся, а после, опустив голову, нахожу взглядом невесомую почти, перекинутую через плечо сумку, которую собирался вернуть.

Так вот, значит, куда.

Или к кому.

Второе вернее.

Сворачиваю на тропинку, ведущую к рабочему двору, и попадающиеся навстречу люди будто призраки. Не замечаю ни их лиц, ни как одеты.

Некоторых огибаю я, некоторые сторонятся сами, уступая дорогу. Будто в тумане всё. И я никак не могу заставить себя встряхнуться. Не могу перестать думать о том, о чём думать давно нет смысла.

Скомкать и выбросить из головы.

Вот, что я должен со всем этим сделать.

Должен вернуться к важным проблемам, а ерунду отбросить.

Показываются край амбара и розовые кусты.

Почти дошёл. Ещё немного и… Останавливаюсь, уловив движение краем глаза.

Заметив что-то тёмное, замершее около поленницы и спешно скользнувшее внутрь, меж приоткрытых дверей.

Кто-то совсем не хочет быть пойманным. Или, напротив, напрашивается на это?

Мне бы проигнорировать, не разворачиваться уже перед порогом, но старые петли, удерживающие створки, провоцирующее скрипят, будто кто-то только что толкнул их изнутри, и я ведусь.

Меняю направление, не дойдя до потемневшей приоткрытой двери каких-то два метра, и, ещё сам не понимая, на что именно надеюсь, пересекаю пустой двор.

Рабочим некогда рассиживаться ранним вечером.

Все при своих делах.

Настолько, что в тишине слышно только скрип двери да пение обосновавшихся на беседке, готовящихся отправиться по своим гнёздам птиц. Последнее мало походит на тревожные выкрики. Значит, в амбаре меня ждёт лишь человек.

Не выбравшаяся из-под земли тварь.

Захожу внутрь спустя минуту после того, как там скрылся чёрный силуэт, и тут же отшатываюсь назад, чудом успев избежать скользящего удара по горлу.

За первым следует второй, третий настигает по касательной, проходится по ткани рубашки, оставляя на ней длинный разрез, четвёртый удаётся перехватить.

Сжать запястье, удерживающее рукоять, и за него же дёрнуть, заставляя напавшего выронить оружие и попытаться вырваться.

Делает только хуже, и я завожу его руку назад, прижимая её к лопаткам.

Пытается пнуть, ударить в нос затылком, но я всё это давно знаю.

Я знаю, что он будет делать, когда попадётся.

Но тяжко приходится без правой. Бил бы ведущей рукой, так, может, и дотянулся бы не только до рубашки.

Сжимаю его запястье сильнее, заставляю выгнуть спину и, не думая больше ни о чём лишнем, отпускаю.

Легонько толкаю вперёд, чтобы развернулся, и пока разворачивается, задвигаю засов на амбарной двери.

Мрака не светит, высоко прорубленные окна хорошо пропускают лунный свет, и когда развернётся, могу разглядеть досаду на его лице.

— Расстроился?

Спрашиваю, коснувшись красной полосы на плече, и получаю ровно тот ответ, на который и рассчитывал.

— Надеялся, что если не будешь ожидать, то всё выйдет.

И кривляется.

Кривляется, искажая рот от скорбно поджатых уголков губ до широкой улыбки.

Кривляется, и мне хочется принять этот вызов. Хочу позволить ему напасть снова.

— Так попробуй ещё раз?

Предлагаю сам и, отступив, носком сапога толкаю ему выбитый ранее нож. Тот прокатывается по соломе и замирает где-то между нами. Примерно посередине.

Лука косится на него с явным интересом и, поразмыслив, уточняет, вытянув указательный палец:

— Только без жалости.

Молча вскидываю бровь в ответ, намекая на то, что уж как-нибудь сам разберусь, как его бить, и получаю скошенный, кривой реверанс в ответ.

Дурачится, но правая ему очевидно мешает. Правая лишает его баланса и не позволяет крутиться так же быстро, как раньше. Но упрямый, и попробует ещё раз.

Левой.

Ещё с десяток раз попытается достать меня, постоянно себе что-то доказывая.

Знаю, что доберётся в итоге.

Распорет глотку или всадит в грудь.

Знаю, что позволю ему это.

Но только после того, как избавлюсь от всей той дряни, что накопилась внутри. От всех мутных раздумий, от идиотских, не допустимых для меня отголосков обиды и злости.

Я всё ещё злюсь, и злость эта только и ждёт, чтобы найти выход.

Подбирает нож и тут же выпрямляется снова.

Идет полукругом, прикидывая, сколько у него пространства в запасе.

— Где ты был?

Огибает опору и запрокидывает голову вверх, будто примериваясь ко второму ярусу. Амбар высокий, с длинными «полками» и дюжиной пересекающихся между собой балок. И Лука так смотрит на них, будто раздумывает, где устроить засаду в следующий раз.

— Ты драться собрался или выспрашивать?

Дразню его и скидываю сумку, чтобы и её не порезал. У княжны не так много имущества, для того чтобы его портить.

— Могу и то, и другое разом, — огрызается и, будто передумав наступать, пятится, отходя к центру. Нарочно шаркая, цепляет подошвами осыпавшуюся сверху солому. — Я же талантливый. Так где?

Интонации меняются в мгновение ока. Только что дурачился, а теперь давит.

И глядит так угрожающе, что улыбаюсь.

— В гарнизоне на побережье. — Ступаю к нему, но не спешу слишком сближаться. У него есть нож — у меня же только нежелание переодеваться. — Встречался с твоими старыми друзьями.

Едва заметно хмурит брови и, забывшись, хочет перекинуть лезвие в другую ладонь. Смаргивает, уже мотнув левой, и сразу же заминает это: — И какие же у них тут дела?

Интересно ему, надо же. Небось гадает: справился бы лучше прочих или не стал бы пачкаться.

По себе судит. Знаю же.

— Мутные.

Дразню и пробую поймать его. Отскакивает тут же и, завернув за один из поддерживающих полки столбов, предупреждающе выставляет нож.

— Подробнее?

Спешу следом, но держит дистанцию, пока бегает от меня. Пока выгадывает, как же лучше напасть.

— Ты знаешь человека по имени Кёрн? — Заходит за мой бок, но я успеваю обернуться до того, как попытается зацепить, и потому снова отходит. — Круглый скользкий мужик. Всегда с улыбкой на лице.

Кивает сразу же, и легкая, едва нарисованная на губах улыбка становится усмешкой.

— Доводилось пересекаться.

Киваю и, короткой перебежкой нагнав, замахиваюсь, решив перестать зазря топтаться.

— Работал на него?

Кулак даже его плеча не касается, не то, что челюсти. Места много, уходит легко. Крутится и пытается начертить ещё одну полосу на моей рубашке.

Тоже мимо.

— Может, раз или два. — И ни следа досады на лице. Только рукоять перехватывает так, чтобы лезвие смотрело вниз. — Какие-то единичные заказы.

— Знаешь про него что-нибудь?

— Только то, что раньше он был одним из покровителей Ордена. — Киваю. Очевидно, что и сейчас он это занятие не оставил. — Я потому и запомнил, что видел его не реже раза в месяц. Почему тебя интересуют его дела?

Пробую ударить снова левой для разнообразия, но получаю короткий режущий в ответ и вижу, как на кисти начинает кровить очередная царапина. Тонкая совсем. Завтра уже будет и не заметно.

— Он меня нанял.

— Вот как. — Лука не выглядит удивленным, но и на довольного тоже не тянет. Что-то между. Что-то между легким раздражением и любопытством. — Что за дело?

— Тебе было бы скучно.

Дразню его, решив, что поболтаем чуть позже. Больно уж много он бегает.

— Уверен?

Бьёт, но успеваю пригнуться и подставить свою руку под его. Лезвие снова не дотягивается до моего лица.

— Абсолютно.

Второй рукой пихаю его в грудь, отталкивая назад, и продолжаю наступать, приметив дальний угол. Прямо за стогом.

— Выкладывай.

Настаивает, но я только улыбаюсь на его раздражение. Терпеть не может, когда не получается сунуть свой нос, куда не прошено. Кому, как не мне, об этом знать?

— Попроси повежливее.

Подсказываю, и нож становится метательным. Метил в бедро, но я успел шагнуть за опору, от которой лезвие отскочило, не воткнувшись.

— Достаточно вежливо?

Высовываюсь на полкорпуса, чтобы убедиться, что он не нашёл грабли. Шить бы мне сегодня не хотелось. Закладывать кишки обратно и штопать уже после — тем более.

— Я поймаю тебя и…

Втягиваюсь назад, потому что вместо грабель нашлась лопата. И она же только что просвистела там, где был мой нос.

— Что и? Договаривай.

Любопытствует и бьёт тут же.

Обогнул моё укрытие и, замахнувшись, всадил кулак в дерево. Тут же скривившись, замахнулся снова.

Ноги предусмотрительно не использует, потому что знает, что без правой будет сложно вложиться в удар, а дёрни я его за лодыжку, так тут же и протащу носом по земле.

Метил в голову, промахнулся и почти попал в ухо, но оказался пойманным.

Перехватываю за кулак и разворачиваю его, с силой прикладываю носом, держа за затылок.

Разбивает лицо об опору, но, будто не заметив, пытается врезать уже по моему, дёрнув головой.

Пнул по голени, и я, ухватившись за его волосы, толкаю его вперёд ещё раз.

Уже лбом.

Удерживаю около столба, и когда предпримет третью попытку выдраться, отпускаю кулак и перехватываю под подбородком.

Давлю предплечьем на его горло и вжимаю в себя, не позволяя вырваться.

Душу почти не всерьёз, но, наступая, толкаю его в тот самый, примеченный угол и отпускаю уже там, пихнув к доскам.

Пробегает с метр, упирается ладонью в дерево и, сгорбившись, пытается отдышаться.

Оборачивается, и понимаю, что у него вся нижняя часть лица залита. Нос и губа кровоточат.

И взгляд почти пустой.

Рассредоточенный.

Если бы хотел добить, то вот он, лучший момент.

Если бы хотел… Подхожу и, оттолкнув вскинувшуюся руку в сторону, выпрямляю его и, повернув, прижимаю спиной к стене.

Совсем рядом вернувшиеся к рабочему дому люди ходят, отчетливо слышны их голоса и как бряцают брошенные пустые ведра.

Слышен чужой смех, короткая перебранка и лай проснувшихся собак.

Столько народу и так близко… Сунется ли кто сюда? Может, за расставленными вдоль стен мешками, а может, за одним из неприметных ящиков, засыпанных соломой.

Кто же знает, что внутри?

Лука тяжело дышит и всё никак не сфокусирует взгляд.

Лука будто пьяный и первое, что из себя давит, едва продышавшись и отерев рот, это скомканное насмешкой над самим собой: «Что же ты такой ласковый? Мог бы ещё добавить».

Мог бы. И вырубить его мог, и сломать пару костей. Только толку от этого? Зачем калечить то, что и без того никак не срастётся?

— Давай ещё раз.

Предлагает, а сам стоит только потому, что держу. Сам стоит и не может взглядом упереться в одну точку. Не может перестать крениться.

— Я сказал: ещё!

Прикрикивает на меня, и вместо затрещины хватаю его за лицо и, оттеснив левую, бросившуюся на перерез моей руку, целую его.

Ещё так ещё.

Губа у него глубоко лопнула, должно быть, больно. И рот солёный.

И язык, и нёбо, и даже кромки подкрашенных алым зубов.

Подаётся сначала, отвечает, а после, словно проснувшись, пытается перехватить за горло и отпихнуть. Не может смириться с тем, что попался так быстро.

Не может простить себе разбитое лицо, и если отпущу сейчас, наговорит мне всякого дерьма в запале.

Знаю, что наговорит, и потому не пускаю.

Продолжаю целовать, несмотря на укусы и неловкие пинки.

Расстёгиваю его и без того распахнутую до середины куртку и забираюсь пальцами под рубашку. Глажу по боку и спине, и именно в этот момент смыкает зубы так сильно, что прокусывает мне губу.

Отшатываюсь от боли и делаю два шага назад, понимая, что никакая это не игра.

— Вот только не надо лапать меня из жалости.

Закрываю глаза, отворачиваюсь и, не сдержавшись, с силой впечатываю кулак в деревянную перегородку.

Пробиваю её насквозь под тонкий хруст одной из костяшек. Кисть омывает будто кипятком, но так легче. Легче отвлечься на эту боль, а не удерживать внимание на всём случившемся за сегодня.

Молчу и в тайне даже надеюсь, что вдарит мне чем-нибудь по голове, и хотя бы насколько-то, но провалюсь.

Отдохну немного от этой жизни.

Но не бьет, а продолжает подпирать стену лопатками. Он ждёт, а у меня уже нет сил его разубеждать. У меня будто вообще не осталось сил.

Последняя капля только что утекла.

— Этому тоже в Ордене учат?

Слова вырываются раньше, чем успеваю зубами прихватить язык, и Лука тут же настораживается.

— Чему?

Переспрашивает и, отерев рот, становится ровно. Упорно делает вид, что его не наклоняет влево.

И что боль уже стихла, он тоже делает вид.

Смотрю на его испачканный воротник, на алый развод, что он смазал почти до уха, и спорить хочется всё меньше. Совсем ничего уже не хочется.

— Забудь.

Отмахиваюсь и собираюсь вернуться к брошенной сумке. Не знаю я, что делать с вот таким им. Не знаю, как с ним разговаривать и касаться, когда во всем видит одну только жалость.

— Эй… Постой. — Выкрик нагоняет меня спустя пару секунд, а после, когда не останавливаюсь, он и сам отлипает от досок. Разворачивает к себе, ухватившись за локоть, и с силой жмурится, стремясь прогнать головокружение. — Да сказал же: стой! Чему там учат?

Дышит тоже странно, будто успел поймать и в грудину, но не припомню, чтобы по рёбрам он тоже пропустил. Дышит странно, кренится в мою сторону, и в итоге в очередной раз сдаюсь.

Абсолютно бесполезно выдыхаю, не испытав никакого облегчения, оставляю его и, вернувшись к сумке, достаю из нее болтающееся на дне ожерелье.

Дед хотел, чтобы оно попало в руки его ненаглядной. Я хочу, чтобы его продали или уничтожили расплавив в горниле кузни. Только второе бесполезно. В случае первого хотя бы как-то послужит.

— Возьми, — протягиваю его Луке, и когда тот задумчиво заберёт, зачем-то добавляю, будто опасаясь, что так его снова переклинит, и он откажется от «подачки». — В счёт рубинов.

Беззвучно растягивает рот, показывая, что оценил шутку, и уже куда миролюбивее спрашивает:

— Это из той шкатулки?

— Оттуда.

Подтверждаю, и он, осторожно опустив подбородок, шагает навстречу.

— Ещё что-нибудь было?

Как ни в чём ни бывало. Будто никакой вспышки и не было. Будто мы только встретились, и он не порезал меня, а я не разбил ему лицо.

— Было.

Соглашаюсь и здесь, а он заталкивает вещицу в карман и становится совсем вплотную.

— И?

Касается им же нанесённой раны, после укладывает ладонь на моё плечо и, подумав, заводит её за шею.

Сжимает её теплыми пальцами, и мне хочется прикрыть глаза. Хочется помолчать и просто постоять вот так. Рядом с теплом. С теплом, которое возвращается его прикосновениями.

Льнёт и даже на миг, опустив шею, прижимается лбом к моей скуле.

Ладонь сама собой возвращается на его спину. И тут же падает вниз.

— Я думал, ты не хочешь, чтобы я тебя лапал.

Произношу будто в никуда, упрямо глядя на высокое, вырезанное под самым потолком окошко, и получаю сухой нервный смешок в ответ. Тоже ложится на кожу и замирает на ней. Вместе с каплями его крови.

— Перестань. Подумаешь, вспылил немного. — Жмётся ещё плотнее, и если и собирается спорить, то вот так, лениво. Должно быть, тоже не осталось уже сил. — Так что там было?

Дожидаюсь, пока отодвинется, и, кивнув назад, на свободный угол, возвращаюсь к нему, и не придумав ничего лучше, усаживаюсь прямо на землю, вытягивая ноги. Лука понятливо опускается рядом.

— Штефан бросился разыскивать меня, потому что узнал, что его надурили. То, что сделало меня таким, провело его, толкая на сделку. Родного сына он вряд ли бы отдал, а вот от выблядка избавился с радостью.

Лука слушает, повернув голову в мою сторону, а после наклоняется поближе и проникновенным шёпотом доверительно сообщает:

— Я ни хера не понял. — Вскидываю брови в ответ, а он кренится вперёд ещё и, толкнув мое плечо своим, вдруг выдает: — Наверное, стоит пореже лупить меня по голове.

— Так мне не жалеть тебя или бить исключительно по заднице?

Уточняю, припоминая его же слова, но получаю только легкомысленный взмах кисти в ответ и его, довольно шустро для контуженного переместившегося на мои ноги.

— Стой. — Вытягивает указательный палец и поудобнее устраивается на моих бёдрах. — То есть он тебя продал, а спустя время узнал, что твоя удачно сгинувшая матушка ему не изменяла?

— Вроде того. — Не испытываю ни малейшего желания копаться в деталях и поэтому просто соглашаюсь. А ещё сам не знаю, как моя правая рука приблудилась к его согнутому колену. Видимо, уже привычка.

— И теперь он хочет, чтобы ты оставил ему внука и снова убрался восвояси.

Подытоживает, и я киваю, с неким удовольствием даже наблюдая за тем, как он меняется в лице.

— Именно так.

Наблюдаю за тем, как удивление становится недоверием, а после и задумчивостью.

— И ты собираешься?..

Начинает и обрывает, не договорив. Ждёт того, что я закончу.

— Ничего. — А мне и ответить нечего. Могу лишь пожать плечами и перестать упираться лопатками в не самую крепкую перегородку. Сажусь ровно и смотрю на него снизу вверх. — Я ничего не собираюсь.

— А свадьба? — Никак не отстанет, наоборот, напрягается ещё больше, всем телом каменеет и склоняется пониже. Против воли тянусь ближе тоже и, находя эту ревность трогательно-уморительной, сцепляю руки в замок на его поясе. — Ты же оставил себе какую-то отходную. Не мог не оставить.

— Оставил, — покорно соглашаюсь, чтобы не подливать масла в огонь, и, желая получить хотя бы немного спокойствия, добавляю: — Но вряд ли до этого дойдёт.

Получаю кислую полуулыбку в ответ, и снова тяну его к себе. Продолжаю обнимать одной рукой и второй добираюсь до шеи. Нажимаю на нее, и Лука неохотно, но наклоняется вниз.

Упирается в мою голову бестолковой своей и молчит.

Долгих несколько секунд нет ничего, кроме тишины здесь и смазанной болтовни тут же, подле амбара за тонкими стенами. Но это там, во внешнем мире. Будто бы далеко.

— Ладно… — Выдыхаю первый и, не в силах удержаться, пробую стереть кровь с его подбородка большим пальцем. Та давно засохла и, конечно же, не поддаётся. — Раз уж мы разговариваем, вместо того чтобы драться или трахаться, есть ещё один повод для беспокойства.

— Оба моих уха внимательно слушают только тебя, любимый.

Ехидничает и вроде бы становится полегче. От осознания того, что есть ещё вещи, которые никогда не изменятся. Что есть вещи, которые вечны.

— Идём, расскажу сразу обоим.

Шлёпаю его по коленке, чтобы поднялся, но вместо того, чтобы встать, перехватывает и сбрасывает мои пальцы.

— Погоди пока, не отвлекай княжну. Он и меня выгнал, чтобы не мешался.

Вот почему он по двору шатается и, заметив меня, решил отвлечь не потому, что соскучился. Чтобы не поднялся.

— Отчего?

— Госпожа Карга ответила. Написала, что Йен нарвался на что-то любопытное. — Вот оно что. Поэтому Лука и дёргается. Нервничает, хоть и пытается скрыть это. — Не конкретное заклинание даже, а так, его упоминание. Что-то не очень разрешённое, но действенное. Вот он воодушевился, притащил из библиотеки ещё кучу бумажек и тут же меня выставил.

Верное решение. С этой пороховой бочкой, которая наверняка ещё и под руку чуть что лезет, поди вникни.

— Веришь, что она права?

Отмахивается и вдруг становится серьезным.

— Я верю в княжну. — Говорит прямо, без обиняков, но всё равно зачем-то отводит взгляд. Подымает глаза, только когда снова коснусь его подбородка и щеки, чтобы приподнять. — В конечном итоге именно она меня и спасёт. Вот увидишь, не Тайра. У тебя тоже есть шанс, но на него я ставлю больше.

Договаривает, добавив короткую, придающую его тираде едкости насмешку, но меня это мало отвлекает. Главное я услышал. И теперь не знаю, как ответить так, чтобы уже самому не выхватить по лицу.

Это странно и, наверное, как-то неправильно, но в груди теплеет. Лука нравится мне таким. Нравится, когда смягчается, когда сомневается и носится с одеялами. Нравится, что он может позволить заботиться о себе. Пускай и не мне.

— Ты его любишь?

Спрашиваю с затаившейся в голосе тихой нежностью, и почти уверен, что сейчас ударит. Увильнёт, отшутится, снова отведёт взгляд…

— Хочешь, чтобы не любил?

Совмещает все три действия сразу, и я качаю головой, решив, что не важно, выдавлю я из него это или нет. Не важно, позже всё равно скажет.

— Нет, я хочу. Он как раз тот, кого следует любить.

Отвечаю с улыбкой, и Лука тут же ощетинивается будто загнанный в ловушку зверь. Разве что пока не кусается.

— Можешь сказать тоже?

И нависает сверху, растянув губы в полубезумной, выжидающей улыбке. Опирается о мое плечо ладонью и требовательно сжимает его, показывая, что очень ждёт этого ответа.

Едва размыкаю губы, как его брови поднимаются ещё выше. Нарочно сохраняет молчание, но только я заговариваю, огрызок первого слова произношу, как в дальнем углу амбара что-то шуршит.

Не то мешок протащили по соломе, не то кто-то прополз, цепляя брюхом землю, и остановился.

Переглядываемся уже иначе, и Лука поднимается за одну единственную секунду. Выпрямляется, протягивает мне ладонь, ухватившись за которую, я поднимаюсь следом, и мы оба, не сговариваясь, идём на звук.

Выверяя шаги и не разговаривая.

Теперь кроме шуршания слышно ещё и как кто-то с силой шоркает по земле.

Выступаю вперёд, на случай, если в амбар забрался кто-то с длинными когтями, но, повернув за ближайшую опору, останавливаюсь и перестаю таиться.

Лука обходит меня слева и замирает тоже.

Переглядываемся и оба поворачиваемся на только что выползшего из-под пустых мешков самого невезучего из трёх братьев.

Он, должно быть, спал здесь и проснулся под нашу ругань.

Он, должно быть, в ужасе, потому что, едва завидев меня, отползает назад, волоча за собой короткую, негнущуюся ногу, и, не сообразив сходу, забирается на гору мешковины, а не под неё.

В правой руке тащит мёртвого, ещё мягкого котёнка и принимается судорожно наглаживать его по шкурке. Раскачивается и издает несколько непонятных низких звуков.

Должно быть, как и брат, не говорит. Но того искалечило испугом, а этого ударами в челюсть.

Сломанную и сросшуюся на левый бок.

Продолжает гладить маленькое прижатое к груди тельце и таращится, как не все лишённые век речные твари могут.

Таращится и дрожит, а я с ходу не могу понять: игры у него такие или всё дело в не находящей выхода жестокости.

— Что будем делать?

Лука едва голос подаёт, а он уже дёргается и, спрятав котёнка на своем животе, сгибается в три погибели и неловко прикрывает голову. Ждёт, что сейчас начнут бить. И игрушку свою защитить пытается в первую очередь. Заботится о ней.

— Ничего. Идём.

Лука хватает меня сразу же. Вцепляется в плечо при попытке развернуться и заставляет остановиться на месте.

— Я не думаю…

Что стоит его оставлять. Я знаю. Знаю, что он слышал, а может успел и увидеть что. Я знаю, что он был здесь всё это время. Знаю, что слышал нас. Но в то, что сможет придумать, как это использовать, не верю. Слишком сильно ему досталось. Настолько, что он и живое от мертвого отличить не может. Какая уж тут месть?

— Я сказал, идём.

Лука опускает ладонь и, посмотрев на меня ещё раз, возвращается назад, за брошенным ножом. А я дожидаюсь, когда притихший сумасшедший поднимет голову, и, присев рядом на корточки, всматриваюсь в его глаза.

И не нахожу в них ничего, кроме пустоты и животного страха.