Часть 5. Глава 9 (2/2)

Вниз-вверх пальцами по хребту, вниз-вверх…

— Чтобы при случае сожрать её, как того маленького трепещущего кролика?

— Хотя бы, — соглашается и тут же вредно добавляет, чтобы задеть: — От тебя вообще никакой пользы нет.

— Почему же нет? — Знаю, что он это нарочно, и сохраняю голос спокойным. Знаю, что хочет, чтобы вспылил и дал повод вжать в ближайшую стену. Но нет, не дам. Пока ещё нет. — Я могу сидеть на твоих коленях, например. Могу развлекать, неся околёсицу.

— Это любая трактирная девка может.

Если бы взглядом можно было вырубить, он бы сейчас упал. Вот прямо под стол и рухнул. И плевать, что в трактире сумрачно и лампы-то не на каждом столе.

— Только ещё и пожрать принесёт, и постель расстелет. Ты в минусе, Лука.

— Да?

Нет, он бы точно упал. Если бы повернул голову, чтобы заметить, что я был оскорблён секунду назад. Но нет так нет, что же мне теперь, помнить об этом ещё полчаса?

— М… тогда я могу… — Потираю подбородок о его плечо, после щеку о скулу и так и замираю, наклонившись просто потому, что, задумавшись, забыл выпрямиться. — Что ещё я могу?

Поворачиваюсь к нему, и как-то не вовремя.

Сталкиваемся носами, и я едва не забываю, что я от него хотел.

— Ты мне и расскажи.

И что должен был сказать — тоже. Тут вообще-то вот этот шрам, вот так близко, и у меня какой-то туман в башке. Что расскажи-то?

Что ему от меня надо вообще?

— Это нечестно. Давай сам, — предлагаю и не понимаю, почему он удивлён. Нет, ну серьёзно, почему бы и нет? Почему нужно всё разжёвывать как маленькому? — Ты же меня вытащил зачем-то. А раз вытащил, значит я чем-то лучше трактирной девки. Ну так чем? — становлюсь требовательным, и монстролов даже башкой своей дёргает. Не то от восхищения моей наглостью, не то возмущаясь ею же.

— Интересно ты, конечно, всё перевернул.

— Давай же, я слушаю.

— Хорошо, попробуем, — послушно соглашается с тяжёлым выдохом, но как соглашается, так же и замолкает. Замолкает, уставившись в стол, и я, не выдержав затянувшейся паузы, начинаю его поторапливать. И за волосы дёргать.

— Итак?

Сердито шлёпает меня по пальцам, снова замолкает и спустя секунду забывает, что я только что сказал.

Спустя секунду пробует ещё раз.

— Итак… — пробует и, надо же, затихает, переводит на меня выжидающий взгляд. Просто выжидающий.

— Ну же, не молчи.

Как ни всматриваюсь, не могу вычислить ни насмешки, ни хитрого прищура. Просто смотрит, и всё. Так, будто действительно не знает, что сказать.

— Начинай перечислять. Я красивый, я умный, я хитрый, я…

Покачиваюсь туда-сюда, продолжая толкаться подошвой сапога о соседний стул, и, разумеется, не может не зацепиться за это:

— Сейчас свалишься на пол.

Больше же не за что, можно подумать.

— Это сомнительное достоинство, но пускай тоже будет. Ну так что там дальше?

Смотрю очень и очень требовательно и даже не позволяю спрятаться за кружкой, когда хочет отпить из своей. Заставляю поставить её на стол резво сброшенной с его шеи рукой и, видно, добиваюсь своего.

— Мстительный, жадный, жестокий и болтливый сверх меры.

И ещё раздосадованного вздоха в нагрузку.

Смаргиваю, переваривая, и, тут же осознав, поникаю.

Голос садится, и лицо приобретает траурное, скорбное выражение.

— Тебе не нравится мой язык? — спрашиваю громким «плачущим» шёпотом и поджимаю надутые губы.

То есть вот как? То есть «сверх», да? То есть много?

То есть стоит обидеться и не разговаривать следующие сколько? Несколько недель или десять минут?

Смотрю и не даю взять со стола кружку. Ни одну, ни вторую, попеременно накрывая обе своею ладонью. Третья и вовсе не в счёт. Третья пустая и вообще не понятно, какого чёрта её ещё никто не унёс.

— И любишь всё опошлить, — выдаёт наконец, и я непонимающе веду пальцами по воздуху. Развёл бы руками, да как-то по-идиотски выглядит с одной.

— Разве?

— И покривляться, — добавляет, добравшись наконец до выгнутой ручки, и, дождавшись, когда, взявшись за неё, поднесёт тяжёлую посудину ко рту, пригнувшись к его уху, шепчу:

— И тебя безумно люблю.

И вот же, не давится. А я-то надеялся. Я-то верил, что сейчас пенное через нос полезет. А нет, сидит спокойно себе, глотает только, глаза закатывает, а после спокойно выдаёт своё скучно нравоучительное:

— Ты всё делаешь без ума.

Ой, началось. Все эти пустые, чуть ли не старческие бла-бла-бла. Надо присмотреться при дневном свете будет. Может, у него того уже? Ранняя седина?

— Не только любишь.

— А ты всё портишь. — Топнул бы, да тогда точно свалюсь. С какой стороны ни смотри, не очень грозно выйдет. — Тебе что, каждый день признаются в любви?

— Такие, как ты?

Вот это был бы, конечно, поворот. Если бы на него клал свой глаз всякий явившийся убить, то, пожалуй, мне бы пришлось вернуться в свою дыру только для того, чтобы сжечь к чертям рассадник подлых конкурентов. Он-то такой один, а наёмников по этой земле ходит слишком много.

— Благодарю небо за то, что не каждый год.

Откровенно веселюсь уже, ощущая, как дало в голову, и принимаюсь вертеться по сторонам. Выискивая в гудящем зале хоть кого-нибудь годного в конкуренты.

Кого-нибудь годного в кого-нибудь.

— А какие тебе нужны? Такие как кто? Как она?.. — не таясь указываю подбородком на всё ту же, теперь только занятую вовсе не праздным шатанием с метлой девицу в переднике с переставшими волновать меня маргаритками, и, надо же, сталкиваемся с ней взглядами. Сразу же пересекаемся, и она отводит свой ещё до того, как я успеваю улыбнуться.

Вспыхивает щеками, и мне очень хочется потрогать свою.

Наконец-то гладкую.

И чего это она так? Неужто обиделась за то, что так и не воспользовался её любезным предложением?

— Нет, это как раз твоя поклонница.

Ну, если теперь всякая странная любопытная девка, жаждущая развеять свою скуку посредством чужих тайн, моя поклонница, то пусть. Всё одно такие обычно долго не живут.

— Очередная.

Отмахиваюсь от него, даже не заметив, было ли там какое-то ехидство или не было, и тут же, уцепившись за возникший в голове образ, цепляюсь и за монстролова. Буквально цепляюсь. За отворот его расстёгнутой куртки.

— Ты мне лучше о другой расскажи.

О другой моей «не поклоннице». О другой, которая в это время, наверное, уже спит, или, может быть, смиренно перебирает какие-нибудь ведовские корешки, или варит что-то. А может, расчёсывает гребнем свои длинные волосы. Может быть, делает что-то ещё. Целую кучу чего-то ещё.

— И про камень. Его-то ты где взял?

Нет, ладно сумку — Йен её дотащил и бросил у ведьмы, там что хочешь отрезать можно было, — но подвеску… Подвеску-то он наверняка оставил при себе.

Ну или мне хочется верить, что оставил. Не стал забывать на тумбочке или бросать на пол.

— А его мне отдали.

— Как это?

Даже немного трезвею, кажется.

В голове проясняется точно. И уже не хочется дурачиться. Хочется разобраться во всём, узнать что-нибудь ещё, и потому становлюсь настолько внимательным, насколько могу.

— Так это.

Только появившаяся тонкая улыбка немного путает. Только не понимаю, что его тут умиляет.

— Можно назвать это одной из попыток разбудить, наверное. Я сам точно не знаю.

А теперь удивляюсь уже сам. Что значит «одной из»?

— Удачной же? — уточняю, и тут же всё становится непонятнее.

— Нет. Йен вложил мне эту штуку в ладонь ещё чёрт знает когда и тряс несколько недель, — рассказывает то, что сам знает, и ладно, так пойдёт. Никто никуда блестяшку не швырял. Значит, можно будет и опять отдать. В сто десятый раз. Приклеить её к нему, что ли? — И просто, и магией. И сам, и вместе с Тайрой. Я не знаю, как и кто в итоге меня поднял.

Не знает…

Плохо звучит.

Мне не нравится, когда он так говорит. Мне не нравится, когда он думает, что есть кто-то неизвестный. Какие-то третьи силы.

— Всё-таки ставлю на княжну. На силу его нытья и пролитых слёз. — Улыбаюсь как могу широко и разворачиваюсь сильнее, двигаюсь дальше к его колену и теперь смотрю только на его лицо. В конце концов, он столько княжну не видел. Не видел, как Йен вырос за это время. Не знает, на что способен. Может быть, передумает, как глянет хотя бы одним глазком? — И немного на магию.

— Это, конечно, всё замечательно и смешно, но…

— Но?

— Но такой холод последний раз я заставал девять лет назад.

— Ты и засыпал раньше ещё по осени, а не успев напрыгаться по сугробам, — упорно твержу своё и прекрасно помню, почему было именно так. Я-то уж помню. У меня внутри всё едва не выгорело из-за причины, по которой он так отчаянно не хотел проваливаться и засыпать. — Да и двух магов рядом с тобой никогда не было. Может, весь этот месяц дом трясло с боку на бок, что невозможно было не почувствовать? Ты же та ещё тварь, не забывай, — напоминаю, но почему-то не успокаивается, а смотрит с затаившимся ехидством:

— Ты хотел добавить «сверхъестественная».

А… вон оно что.

— Нет, не хотел.

— А у тебя же нет ни денег, ни нормальной одежды, — тянет вдруг задумчиво и продолжает перечислять с таким видом, будто и не намекает ни на что. Продолжает перечислять и не понимает, глупый, что столь грязные провокации скорее приведут меня в восторг, нежели обидят. — Ни хоть сколько-то сносного оружия, ни даже возможности себя защитить. Как хорошо, что я не брошу тебя спящего, правда?

Бросит он меня.

А с неба вдруг кипяток польёт.

— Конечно, не бросишь, — киваю не меньше четырёх раз и снова упираюсь носком сапога во всё тот же стул. Толкаю его и покачиваю туда-сюда, наблюдая за тем, как скатывается ближе к поясу штанов расслабленно лежащая на колене чужая ладонь. — Даже несмотря на то, что та ещё тварь.

Смотрит вниз вместе со мной и, выдохнув, убирает пальцы.

С сожалением наблюдаю за тем, как разминает кулак уже на столешнице и спокойно обещает, зачем-то бросив быстрый взгляд на входную дверь:

— Когда-нибудь брошу. Вот увидишь.

Смотрю туда же, куда и он, просто для того, чтобы убедиться, что в таверне, пока мы оба были заняты бесполезным трёпом, ничего не изменилось, и, уверившись в этом, возвращаюсь к нему:

— Обычно таким тоном обещают что-нибудь хорошее, любимый. А ты что же?

— Я и обещаю хорошее. — Теперь не торопясь всматривается в лица постояльцев, и, наверное, стоило бы спросить зачем, но прекращает так же быстро, как и начал. Разве что на вот этом бородатом, который рядом, задерживается не секунду, а две, и тема для вопросов оказывается исчерпана сама собой. — Себе.

У меня уже рот открыт для целого вороха ответных гадостей, как вдруг… Замираю, что ли?

Останавливаюсь, сообразив, что часть их совершенно не к месту.

— Знаешь, сейчас хотел ляпнуть, что я вообще единственное хорошее, что есть в твоей никчёмной мрачной жизни, и как-то… — Зачем этим делюсь, не понимаю тоже, но с кем мне ещё поделиться, как не с ним? Тем более он-то всегда слушает. Особенно если дело касается княжны. — Как-то запнулся. Надо же, впервые такое.

— Странно, правда? — ёрничает, должно быть, страшно довольный собой за то, что мне устроил, но не цепляюсь за это и не бросаюсь ругаться.

— Да. Странно, — соглашаюсь и тем самым ввергаю его в недоумение куда большее, чем мог бы криками или кулаками. — Но не отторгает. Это сложно объяснить. Просто в Камьене…

— Погоди пока про Камьен, — останавливает меня вновь появившейся улыбкой и, опустив руку под стол, постукивает пальцами по моей ноге, тут же привлекая к ним взгляд. — Нам с тобой минимум три дня ехать, и это если лошади не увязнут нигде. Вот и расскажешь мне.

— Хорошо. Но ты мне только сейчас одно скажи, и не будем пока больше.

— Только если одно.

— Ну, может, два, — тут же принимаюсь торговаться и, поспешив, даже говорю не о том. Поправляюсь и, не удержавшись, шлепком прибиваю его ладонь к креплёному наколеннику. — Две вещи.

— А после уже три?

Фыркаю и, отмахнувшись, спрашиваю о том, что меня и вправду интересует. Всерьёз.

— Ты думал, что она знает?

— Кто она и о чём знает?

— Моль. Мериам.

Всё-то ему нужно разжевать. Что, так сложно заглянуть в мою голову или догадаться?

— Она же с самого начала знала. Ещё в Аргентэйне знала. Она знала, что Ричард увидел её смазливого братца раньше, чем её. И вообще плевать хотел, какая она, при заключении договора с её отцом.

Ричарду, строго говоря, вообще было плевать, что ему там впихнут, а Йен — это так, Йен просто скрасил бы этот брак по расчёту. Йен мог и не стать его обязательным условием, если бы не крутил носом где не попадя и не был таким легкомысленным.

Мог, но да кому тогда достало мозгов подумать об этом? Ему? Ой да ладно.

И вот теперь мне любопытно, сказали ли Анджею. Сказал ли ландграф.

Судя по ставшему задумчивым лицу, нет, но…

— Я предполагал.

Значит, всё-таки тоже думал что-то такое про Моль. Всё-таки не один день с ней провёл. Думал, но не был уверен?

— Но ему не сказал?

Смотрит на меня как не на самого умного в этой таверне, и, когда отвечает, хочется медленно втянуть голову в плечи.

— А что бы я сказал?

Ну, что его единственная обожаемая сестра — дрянь и сука? Что она его никогда не любила и держала подле только потому, что иначе её никто не любил, а так хоть в куклы поиграть можно было не из страха, что выпишут пару палок?

— А главное, зачем?

«Зачем…» Не хотел, значит, разбивать сердце.

Не хотел ранить.

А я вот ранил.

Я, сам того не желая, истыкал и сверху всё кружевом прикрыл. Красиво вышло, ничего не скажешь. Только ни черта не спасло.

— Да, ты прав. Тогда было незачем, — сдаюсь на выдохе и понимаю, что одна из «лучших» частей у меня всё ещё впереди. Понимаю, что мне нужно будет как-то… какими-то словами… это всё объяснить. — Да и на вид она дура дурой. Простушка из ближайшей деревни.

— Не такая уж и простушка, — не соглашается со мной, да по понятным причинам, и я киваю в ответ. Потому и сказал, что только на вид. Столько за нос водила только потому, что никто не хотел на неё смотреть. — И какой второй вопрос?

Отмахиваюсь от первого, стряхиваю его со своего лица вместе с тонкой прядкой, вылезшей из перевязанного его же руками кубла на моём затылке, и растягиваю губы в хищной усмешке.

Этот мой «второй» куда интереснее первого.

— Ты скучаешь? — спрашиваю быстро и впившись зрачками в его лицо. Спрашиваю и успеваю заметить, как быстро отводит взгляд. Как приподнимаются уголки губ и морщится кончик носа.

Успеваю заметить всё это, прежде чем закатывает глаза и, смахнув волосы на ту часть лица, которую привык прикрывать, начинает весьма расплывчато:

— Иди…

И не просто так, а ещё и в бок локтем пихает, понукая слезть на пол.

— Куда-нибудь в другое место со своими вопросами.

— И пойду.

И ответов никаких больше не нужно. Всё, спасибо, сказал всё, что я хотел.

— Ещё возьму.

Сказал, несмотря на то что я и не спросил даже, по кому.

Даже несмотря на то что тут же завозился и пересел так, чтобы я больше не забрался к нему.

— Не запнись.

— А тебе?.. — не заканчиваю вопрос, зная, что и так поймёт, и получаю мрачноватую усмешку.

— Ещё есть.

Ну есть так есть.

Сиди цеди по полглотка, раз хочется. Я что, против, что ли?

Вместо ответа разворачиваюсь на пятках и отвешиваю не то поклон, не то реверанс.

Дурачиться хочется неимоверно, и я не знаю даже, стоит ли что-нибудь с этим делать.

Наверное, нет.

Наверное, потом.

Или, может быть, никогда? Никогда не собираюсь останавливаться сам.

Хочет — пусть перехватывает и тормозит.

Пусть напоминает о том, что меня заносит, что кругом какие-то косящиеся не очень-то добро люди, да только не станет.

Не он.

Что ни говори, а Анджею, когда мы вдвоём, мои выкрутасы до ближайшей горящей на небе звезды, а остальные потерпят.

Когда мы вдвоём… Оборачиваюсь к нему, прикусываю губу, поймав себя на каком-то глупом сентиментальном порыве не то полюбоваться, не то убедиться, что вот он, на месте, и едва не налетаю на девицу в чепце, которая в самый последний момент уходит вправо, поднырнув под мою подвязанную руку.

Обиженная, не разговаривает, задирая нос.

Ну ладно.

Не то чтобы печалит, но даже любопытно, с чего бы это она так.

Добираюсь до стойки трактирщика, прошу ещё одну кружку пива и, так и остаюсь рядом с ней, пока он суетится, снимает с держака как раз передо мной закончившийся бочонок и отходит за новым.

За неимением других вариантов остаюсь, опёршись на поддерживавшую потолок балку, и от нечего делать принимаюсь осматривать залу.

Будто не делал это раз тридцать до этого.

Только теперь народа просто дохрена, и часть почему-то толпится у двери.

Почему-то часть толпится у входа и переговаривается меж собой, поправляя и одёргивая друг на друге какие-то невнятные кожаные куртки и жилеты.

Подпоясанные все, и у всех же за этими поясами торчат деревянные рукояти коротких мечей.

Выпрямляюсь.

Пересчитываю их по макушкам.

Успеваю дойти до пяти, как вываливаются за двери.

Успеваю дойти до пяти, как так же, бухтя, сваливают в ночь, и внутри таверны становится значительно тише.

На порядок.

Остаюсь на месте, вспоминаю вроде бы ничего не значащий взгляд Анджея… шумно выдыхаю через нос и костяшками пальцев растираю свой висок.

Что-то мне подсказывает, что он знает чуть больше, чем я.

Что это такое вообще? С чего так повелось?

Пора бы завязывать, пока не стало традицией. Мне такое совсем не нравится.

Трактирщик наконец показывается из своей кладовки и смежного с ней погреба, но тащится так неохотно и медленно, что под шкурой начинает зудеть.

Так неохотно, не поднимая взгляда… По коже пробегает холодок… Оборачиваюсь опять, прохожусь по залу ещё одним взглядом.

От двери беру на этот раз и до того самого тёмного угла, в котором и стоят-то всего два стола.

За одним из них мы и рядом этот, бородатый.

Что же, значит, бородатый.

Анджея трактирщик явно не боится и знает далеко не первый день и месяц, раз одну из самых приличных комнат отрядил, да ещё и без лишних вопросов столько поил и кормил. Или, может, у них какой-то другой договор?

Что же я всё ещё не спросил?

Затаскивает наконец бочку куда нужно, закрепляет её, возится рядом, откупоривая, и это единственный звук во всей таверне.

Никто больше не болтает.

Тишина.

Вот две минуты назад, до того, как стайка нелепо ряженых недовояк вывалилась на улицу, все трепались, гремели посудой и топали, а теперь всё. Теперь замерли, и даже эта, носящаяся туда-сюда, бросившая где-то свою метлу, куда-то спряталась.

Ти-ши-на.

И один я верчу шеей по сторонам и уже не то чтобы жду свою кружку.

Я жду чего-то более интересного. И охренительно жалею, что с того места, где остановился, не вижу самого монстролова, а только край стола и стул, который бесконечно шатал своей ногой.

Он что, специально отодвинулся, чтобы не светиться?

А если и специально, то от кого спрятался?

Не от меня же.

Я-то ему что?

Не от меня…

Поворачиваюсь к двери и снова, в третий или четвёртый раз, осматриваю зал. И вот оно, теперь-то цепляюсь уже за очевидную деталь, которую упустил раньше.

Не вижу ни одного взрослого мужчины.

Вижу только дедов в возрасте, таких, как трактирщик, пару пацанов и баб, из тех, кто усиленно бережёт последние зубы, чтобы сойти за молодящихся старух.

Нет мужиков.

Видимо, мало их тут совсем. Видимо, все вывалились на улицу, вооружившись всякой косой дрянью за каким-то таинственным чёртом.

Ну… подождём.

Получаю наконец своё пиво из чужих подрагивающих рук, хочу уже вернуться в свой тёмный неприметный угол и расспросить Анджея о странном поведении местных, как некто кто-то очень шумный открывает входную дверь.

Очень уверенно так.

Пинком ноги.

И мне хватает взгляда, чтобы разобраться.

Разложить для себя что к чему.

И тут же медленно закатить глаза и выдохнуть в кружку.

Кажется, это вот тоже мне.

Подарок на счастливое воссоединение.

А я-то думал, у меня поганое чувство юмора. Но если у меня дерьмо, то что сказать о том, кто нарочно умолчал о шайке разукрашенных чёрт-те чем, политых свежей кровью уродов, да ещё и двое из которых облачены в хорошо знакомые мне серые плащи?

С вязью по краю капюшона.

Осматриваю, чуть повернув голову, и… просто очаровательные.

Все как один.

Урод к уроду.

Изрезанные, пожжённые, и заметно, что свои увечья не прячущие, а, напротив, ими гордящиеся.

Двое только вытянутые — те, что в плащах, — двое — так себе, и ещё пара, будто гномы, к земле прибитые.

В шрамах, с оружием, в креплёных сапогах и вовсе не с вилами наперевес.

В руках топоры, а у одного даже арбалет, и не простой, а из тех, что я не отказался бы забрать. И что вообще значит «не отказался бы»?

Заберу же.

Вот только допью, и…

Выступивший вперёд мужик, лысый на одну сторону, с размаху кидает чужую отчекрыженную голову на узкую трактирную стойку, и густые, продолжающие течь капли со среза тут же разлетаются во все стороны.

С десяток оседает на моём плече, и пара залетает в низко опущенную кружку.

Тупо пялюсь на них с мгновение, а после, сморгнув, глотаю так, как ни в чём не бывало.

Ну кровь и кровь. Что мне теперь, выбросить?

— И не стошнит тебя? — вдруг участливо спрашивает этот, притащивший голову, и, перекинувшись смешками с тем, кто и не подумал скинуть капюшона, обращается уже к трактирщику, заметно повысив голос: — Эй, хозяин! Давай-ка сюда! Весна на носу! Пора заключать новый договор!

А я-то и не заметил, что «хозяин» куда-то свалил, надо же.

Хозяин-то, едва плеснув мне, куда-то спрятался.

И не только он. Местные, все, кто успел, либо на второй этаж потихоньку поднялись, либо, напротив, опустились под столы, и в зале теперь только эти вот да я.

У них тут, оказывается, какой-то «договор».

Пошлина, поди.

Перебили всех способных дать отпор мужиков по одиночке или двое, и пожалуйста — наведываются теперь за оброком.

А деревня-то далеко.

И от Камьена, и уж тем более от Штормграда. Тут только сиди и молись, что какой-нибудь отряд заплутает и заглянет.

Отряд или… Или.

Делаю ещё один глоток и, потянувшись вперёд, заглядываю всё в тот же тёмный угол и так же никого не вижу. Подозрительный бородатый тоже носа не кажет.

Странновато.

— Эй, я же задал тебе вопрос, доходяга.

О, а вот мы и на личности перешли, не найдя искомую цель. Мы повертели своей квадратной башкой по сторонам и, не обнаружив хозяина таверны и, видно, по совместительству и старосту этого поселения, заметили, что я всё ещё тут.

Надо же, какая честь.

Улыбаюсь в ответ самой открытой и радостной из всех возможных улыбок и присматриваюсь к чужим ножнам.

Вычурные до ужаса, с аляпистой вышивкой.

— Нет.

— Что «нет»? — не понимает сначала даже и, дожидаясь, пока поясню, отправляет одного из своих подручных куда-то на улицу. Может быть, прочёсывать примыкающий к трактиру дом. Может быть, куда-то ещё.

— Не стошнит, — отвечая, наблюдаю за тем, как мимо проходит именно тот, который с арбалетом. И замечаю, что вязь на плаще такая себе, даже не точь-в-точь. Вязь крупная и не в тон.

Тоже мне наёмники.

К дороге бы за шиворот — и на дерево. Вот на этом самом капюшоне.

— Это потому, что ты всю мелочь по карманам собрал, чтобы купить эту кружку?

Особо не слушаю, что он там несёт, рисуясь перед своими же подельниками, и откровенно не понимаю зачем.

Нет, если бы среди них были те, с которыми он спит или соревнуется…

А так?

Так-то что доказывать? Наличие яиц? Что, не все два?

— Нет, мне её так налили, задарма, — отвечаю всё ещё охотно, с вежливой улыбкой, и испытываю досаду на свою правую. С ней всё-таки много легче.

С ней быстрее и проще, но что сейчас-то разводить? Сейчас придётся потерпеть и обойтись тем, что есть.

— Это за какие же заслуги?

Подступает ближе и заглядывает в моё лицо. Ниже на полголовы и чуть ли не лбом мне в нос упирается, желая посмотреть и в глаза.

— Или у местных дела пошли настолько хорошо, что они теперь могут бесплатно кормить кого не попадя? Ты не стесняйся, рассказывай, — подбадривает и даже хлопает по плечу. Как свояка.

Хлопает по плечу, и я улыбаюсь опять:

— Так они меня наняли за это пиво.

Наклоняюсь немного, но руку держу на том же уровне, рукой резко не дёргаю, стараясь видеть сразу обоих коренастых, у которых рукава широкие не потому, что модно так в какой-то глиняной дыре.

— Обещали ещё одну такую, если я тебя грохну, представляешь?

— Ты?!

Окидывает меня критическим взглядом и особенно долго смотрит на голову. Особенно долго задерживается взглядом на моей согнутой и подвязанной правой, и все они, было притихшие, наблюдающие со стороны как за каким-то бесплатным представлением, расходятся недружным хохотом.

— Меня?! — уточняет сквозь неутихший смех, и я отвечаю ему радостным кивком. Тут же получаю взгляд из тех, что обычно доставались раньше Йену от Тайры на все его глупые вопросы.

— Тут вот какое дело, доходяга… — отсмеялся, наконец, и решил открыть мне какую-то страшную тайну. Продолжить смеяться над юродивым, вцепившимся в свою кружку. — Неуязвимый я.

— Серьёзно?! — восклицаю на ползаведения и борюсь с желанием шлёпнуть себя по щеке. Борюсь исключительно потому, что тогда придётся поставить чёртову кружку. А я пока не могу. Не могу позволить себе такую роскошь как свободные пальцы.

— Ага.

Продолжаю дивиться и мотать головой. А он прикрывает веки и, потыкав в них пальцем, показывает мне какие-то синеватые, расплывшиеся каракули на них.

— Символы видишь? Знаешь, кем были сделаны? — спрашивает, раздуваясь от гордости, и, видя, что всматриваюсь, закрывает глаза вовсе.

И, видно, это тот самый момент.

Момент, когда пора попрощаться с тяжёлой наполненной кружкой.

Разбиваю её об его голову и, когда ожидаемо падает, осыпанный осколками, не могу отказать себе в удовольствии и не переспросить:

— Нет. Кем?

Не могу не переспросить и тут же одёрнуться назад, спасая шею от порывистого короткого удара другого красавца, который предпочитает действовать, а не болтать.

Пригибаюсь, дёргаюсь влево, там отрезают, заваливаюсь на стойку спиной, отпихиваю ногой двинувшегося в лобовую владельца уродливого, путающегося в ногах плаща и понимаю, что неизбежно подставляюсь слева, как вдруг с этого самого «лева» становится чисто.

Правда щепками осыпает.

Щепками, от которых я едва успел заслонить лицо.

Но зато приземистому любителю ножей прилетело прямо в голову.

И, надо же, не чем-то там, а прозаичным стулом.

Глазам своим не верю, когда вижу, как наконец-то показавшийся чистильщик просто тянет за собой второй за спинку, ставит его посреди залы и усаживается, закинув ногу на ногу.

И я даже не знаю, кому он объясняет этот внезапный порыв.

Мне или им.

— Не утерпел, — улыбается искоса и разводит руками.

Улыбается, а я, воспользовавшись тем, что смотрят теперь не на меня, пригибаюсь и, очистив чужие ножны от слишком уж тяготившего их кинжала, медленно отступаю к входной двери, предпочитая оставить этих троих между нами.

— Ты помочь собираешься или как?

Всё равно кто-то из них бросится к нему, я же знаю. Всегда так.

— Или погоди-ка… Это я сейчас тебе помогаю?

— Ну что ты сразу ворчишь?

Всё ещё сидит, несмотря на то что, видимо, «повезло» и двое теперь его.

— Посмотри, зато сколько всего блестит. Ты же такое любишь? — издевается в открытую и тут же почти воркует. Издевается, а я уже на нижних ступенях лестницы. И по иронии за мной медленно ступает чуть ли не по подбородок опущенный «капюшон». Тоже с ножом.

— А заранее предупредить было нельзя? — спрашиваю, а сам выше и выше… Сам вот-вот перестану его видеть.

— Откуда же я знал, что они сегодня явятся? — повышает голос, чтобы докричаться, и, надо же, всё-таки встаёт со стула. Вскакивает, чтобы не снесли пол-лица, и тут же его и хватает за спинку, им же отбивается, не размениваясь на какие-то там кинжалы.

Меч и вовсе в комнате за дверью стоит. Меч он и доставать бы не стал. Не ради шайки «профессионалов».

— А, то есть по плану у нас сегодня было что-то другое, да?! — кричу почти и получаю то же в ответ.

Приглушённо и из-под пола.

— Да!

— И что?!

Капюшон всё ближе, почти уже в узком коридоре, и один на один. Я ловлю себя на мысли, что даже надеюсь, что он оттуда же. Что он не липовый.

— Я тебе чуть позже расскажу!

Слышу ещё, что выкрикивает и тут же как что-то с треском ломается. Что-то деревянное, а после нет. После что-то хрустит, и я окончательно скрываюсь на втором этаже.

В тёмном коридоре.

— О нет, ты мне покажешь, — отвечаю уже словно сам себе и очень, очень жалею, что не могу перекинуть кинжал в правую. Жалею, что не могу поиграть им, не могу размять обе ладони и держать баланс как привык.

Жалею, но всё это не впервой.

Жалею и в то же время помню, что было много хуже.

Месяц назад было много хуже, а тут какой-то человек.

Подделка в косо скроенном плаще.

Делает пробный замах, метит в мой живот, ожидаемо даже рубашку не портит и тут же скидывает капюшон, разом растеряв всю свою таинственность.

Рябой, резаный и подмороженный.

И не разберёшь вот так сразу, княжны ровесник или Анджея.

Неудобно левой рукой, но замашки остались, тело прекрасно помнит. Тело прекрасно знает, что делать.

Тело уворачивается и блокирует.

Тело, внутри которого бушует кровь и которое чувствует себя живым.

Это всё так, ерунда.

Это всё мелкое и шушера, но мне от этого лучше.

Я ощущаю себя живее.

Я понимаю, что всё ещё ловкий. Я понимаю, что могу порезать не только чужой плащ, но и кожу.

Могу блокировать удар и впадаю от этого в какой-то почти ненормальный восторг.

По чьим только меркам?

Шаг вперёд, тут же отскок.

Шаг назад, уклонение и так быстро против своей оси, что дыхание перехватывает.

Нож прямо над головой!

Царапает кончик носа, пытается пнуть, но путается в собственном же плаще, потому что скроен неправильно, и меня это так веселит, что, не выдержав, отскакиваю и начинаю смеяться.

Громко, не сдерживаясь и следя только за тем, чтобы не попасть под бросок.

Мне искренне весело и так легко, будто на каком-то празднике, и плевать, что на торжествах обычно не хлещет человеческая кровь.

Этот пробует ещё раз, пробует напугать больше, заставить отпрыгнуть назад ещё, и выдаёт себя вдруг: глядит чуть выше моей головы, глядит назад, — и я пригибаюсь, складываюсь, как старый садовый стул, даже не успев сообразить, что же там.

Я просто гнусь и, даже не закончив движения, слышу, как свистит выпущенная стрела.

Не стрела даже, а тяжёлый болт.

Обошёл, значит!

Второй в плаще обошёл!

Наконечник врезается в стену, лучник принимается перезаряжать, и я не думая прощаюсь со своим единственным оружием.

Перехватываю кинжал за кончик рукояти и, примерившись, бросаю его.

Центр тяжести, конечно же, смещён и лезвие мудрёное, но расстояние небольшое и веса хватает, чтобы попасть и по ограничитель утонуть в чужой груди.

Я метил по центру, а скосил вправо. Ну да что с меня взять, с однорукого?

А второй оставшийся так смотрит, будто это вообще первая случившаяся при нём смерть. А второй так смотрит, будто я грохнул его брата или любовника.

С ужасом и неверием.

Даже не моргает и всё чего-то ждёт.

Может, что сделавший полшага вперёд и завалившийся набок, избавляющийся от крови труп оживёт и скажет, что какой-то сегодня недобрый день?

Ждёт, пока я не свистну и не выведу его из ступора.

Вообще, конечно, жест идиотский, но больно уж весело.

Больно уж он бледнеет от злости.

И бросается на меня, как бык на мельтешащую перед лицом тряпку. Бросается в лобовую, а я поспешно отступаю и, добравшись до всё ещё занятой нами комнаты, тяну на себя дверь. Дождавшись, пока этот ломанётся следом дёргаю на себя ручку уже изнутри, зажав его предплечье и голову.

Бью его ею раз, второй, пинаю по голени и впускаю, когда он меньше всего этого ожидает.

Впускаю, когда он этого не ожидает, и оказывается отброшен назад, а я, воспользовавшись заминкой, хватаюсь за тут же и стоящий в углу, плотно замотанный в шкуры меч.

Не собираюсь его разматывать, а так и тяну за собой волоком.

Замахиваюсь всего раз, и то чтобы двинуть по ногам и завалить.

И, надо же, как удачно падает прямо шеей в проём.

Падает, а сверху его ещё и мечом прикладывает, и, пока перекатывается набок, сталкивая с себя тяжёлую железяку, пока колени к животу подтягивает, я уже снова берусь за ручку и закрываю дверь.

Вернее, пытаюсь её закрыть, упорно делая вид, что не замечаю предмета, который не даёт мне это сделать.

Круглый тупой предмет, которому не хватило ума на то, чтобы выбрать себе более безопасное ремесло. Что же, пусть расплачивается.

Кричит и кричит, кричит не во время ударов даже, а как с первым начал, так и не заткнётся. Кричит и кричит, и к удару узкой боковины я добавляю ещё один, сапогом, чтобы свернуть челюсть и избавить себя от этого мерзкого звука.

Что-то звонко хрустит, трескается, и вот пожалуйста — никаких криков. Мычит.

Удовлетворённо киваю и, ещё раз придирчиво глянув на символы, бегущие по краю перепачканного капюшона, перекладываю руку повыше.

Петли крепкие, само полотнище из дуба, видно…

Бью и бью, пока не замолчит.

На первых ударах меня чуть ли не по пояс забрызгало, а теперь вот только сапоги. Теперь только чавкает.

Теперь молчит.

Теперь дверь почти закрылась.

И в груди очень-очень быстро стучит.

Так быстро, что горит всё.

Горит как от долгого бега, или как бывает, если надышаться горячим дымом.

В груди горит, и я, оказывается, тоже помню. Как же это.

Немного ведёт, даже зрение не такое чёткое, как обычно, и стряхнуть не так просто. Не так просто взять себя в руки, когда в коридоре слышится топот ног.

От лестницы и ближе.

Я даже не разбираю насколько, я понимаю только, что нужно схватить что-нибудь, и, пригнувшись, откидываю в сторону полу чужого плаща и, не увидев поясных ножен, быстро проверяю голенища.

Нахожу нечто невнятное, но вроде бы острое в левом, и, выдохнув уже отступаю, как дверь открывается, и я едва не пропарываю плечо, с которым явно не стоит так обращаться.

Не надо с ним так.

Не раню только потому, что, видно, ожидает этого и успевает отобрать не то заточку, не то подобный ей хлам.

Не раню потому, что тут же, выбив, хватает за запястье и, заломав, наступает на меня. Рассредоточенного и обдолбанного вжимает в тут же закрывшуюся дверь.

У него самого поцарапана губа и, кажется, тоже что-то странное с глазами. И, проклятье, как же сильно мне сейчас нужна правая рука!

Как же нужна…

Выпускает левую, но если ею ухватиться за шею, то чем же схватиться за волосы? Чем сдирать куртку и расстёгивать ремень?! Чем царапать поясницу, задирая рубашку, и раздеваться самому?!

Мне срочно нужна правая.

Как можно быстрее.

Хорошо хоть, рот не пострадал.

Хорошо, что язык и губы на месте и всё работает.

Что целовать и кусать можно как раньше. Что можно задыхаться и не понимать, как же так. Как же так? Почему воздуха не хватает, если рот открыт, а носом дышать никто не запрещает?!

Как же так это всё, и как же я без этого выжил.

Как же так… Трогает везде, подвязку с правой просто сдирает — она ему, видите ли, рубашку через голову содрать мешает, — и, как только делает это, тут же тащит к себе. Через свою одежду прижимает, по спине гладит, стискивает, перехватив запястье своей же руки другой, и будто бы даже приподнимает.

Смешно… Одного роста, а я опять на носках.

А я опять… будто лишился хребта, и если отпустит, то сложусь и в какое-то ничто скатаюсь. Упаду бесформенным комом на пол, и разбери потом, где там что.

Кусает за нижнюю губу, пока я его неловко раздеваю, и кое-как, отпустив всё-таки, неохотно разжав руки, куртку снимает.

Отбрасывает её подальше к кровати, рукава рубашки просто закатывает и, поцеловав ещё раз, помедленнее, почти нормально, почти не срываясь на то, чтобы цапнуть до вырванного шипения, делает полшага вперёд и бьёт лопатками о дверь.

Не позволяет отойти к кровати.

Не то чтобы я очень хотел на кровати.

Не то чтобы я вообще где-нибудь ещё хотел.

Одно только: сейчас, а где — это уже не важно. Где — это уже всё частности.

Быстрее, и плевать, что под сапогами при каждом шаге чавкают чьи-то ошмётки.

Разворачивает наконец, прижимает к деревянному полотнищу щекой, по животу и рёбрам гладит, к моему плечу жмётся и, прежде чем ухватиться за свободные теперь без ремня штаны, прикусывает за основание шеи.

Сильно и больно.

Сильно и хорошо.

Будто держит на месте, не разжимая зубов, и только сильнее впивается, стоит мне дёрнуться и потянуться к его пальцам своей рукой. Стоит мне положить ладонь поверх его и утянуть её вниз.

Давай же, давай.

Ну быстрее уже.

Голова кругом, в лёгких — огонь.

Каждый выдох будто какой-то вызов.

И сердце…

Почти лежит на мне грудью. Конечно же, тоже слышит, как стучит моё сердце.

Слышит буквально, чувствует его, пытающееся пробиться через рёбра.

Сжимает через штаны, и это так сильно, что вскрикиваю против воли.

Не делает больно, но ощущается так, будто впервые вообще.

Будто мне снова шестнадцать, и я никогда раньше… Никогда...

Колени подводят, колени туда-сюда, как будто сухожилия перерезанные, и я ёрзаю, трусь о него, я сам прошу, чтобы меня наконец уже взяли, поимели наконец уже, снова показали мне, что я его. Что он может, что я могу с ним, что…

Дёргает за застёжку, и я охаю как от удара по щеке.

Я охаю, разом лишившись всех мыслей, и ощущаю себя уже голым.

Ощущаю себя жадным до прикосновений и почему-то покатившимся вниз.

Буквально начавшим складываться.

Ловит за горло, удерживает, потянув чуть назад, затылком уложив на своё плечо, посмеивается на моё ухо, и это просто чудовищно всё.

Чудовищно осознавать, насколько сильно я этому принадлежу.

Мурашками, рукам, которые со мной всё это делают, самому моменту.

Никто другой не может со мной этого сделать.

Никто не может сдёрнуть с меня штаны и заставить закусить губы, чтобы не кричать только этим.

Никто другой.

Это мания, это зависимость, это какое-то наваждение, я…

Сжимает пальцы чуть сильнее, большим давит под челюсть, фалангами по другую сторону на ярёмную вену, и я почти всё, я почти на острие.

И так терпко пахнет кровью ещё… Она всё дополняет, она всё усиливает, приукрашивает наше безумие.

Безумие, которое и в рамках вроде ещё; безумие, которое меня уже расплавило, размазало по нему, а он-то и не сделал ещё ничего.

Совсем нет.

Почти нет.

Хочу, чтобы был голый, чтобы идиотские штанины не стреноживали ноги, хочу, чтобы они были на его плечах, хочу… Шиплю, когда касается моего члена, и разом прощаюсь со всеми своими «хочу».

Забываю о них и собираюсь умирать дальше с тем, что есть.

Умирать толчками, в неторопливом ритме ласкающих меня пальцев.

Он только начал, а мне уже слишком чувствительно.

Он только начал, а мне сжать сейчас, выкрутить, шлёпнуть по заду, укусить побольнее, и всё.

Совсем немного надо.

Я почти.

Я бы уже, да у него руки сухие, а левой держит, а не душит. Мучает только этой видимостью пятерни на шее.

Совсем не давит.

И совсем меня не целует.

Был бы чуть сентиментальнее и обидчивее, увидел бы в этом веский повод расплакаться.

Гладит по головке, ниже только подушечками пальцев водит.

Пытка.

— Знаешь, а я не могу тебя трахнуть. У нас совсем ничего нет, — выдыхает мне в ухо и в противовес своим же словам трётся жёстким ремнём о мой зад. Трётся о меня, жмёт меня к себе так, чтобы я прекрасно чувствовал это его «не могу» и всё больше сходил с ума. — Ты же не хочешь с порванным задом в дорогу?

— Так придумай что-нибудь.

— Может, отложим?

— Может, я тебя зарежу? — предлагаю в тон и тут же слышу смех в ответ.

Смеётся надо мной, и ни секунды не сомневаюсь, что другого ответа и не ждал. Ни секунды не сомневаюсь, что он всё это нарочно, чтобы раздразнить ещё больше и только-то.

Чтобы позлить.

Он не боится моей злости. Она его забавляет и ранить не может.

И это, оказывается, ещё ценнее, когда есть с чем сравнить. Это, оказывается, ещё больше нужно мне, чем я раньше думал.

Сжимает пальцы сильнее и снизу, и сверху.

Сжимает и дёргает вверх, заставляя вытянуть шею.

Придушивает всерьёз наконец и не играет больше, щекоча едва ощутимыми прикосновениями живот и напряженные головку и ствол.

Уверенно водит ладонью совсем как надо, сжимает её, не причиняя лишней боли, но не нежничая, не торопится, но и не тянет больше, просто механически дотягивая меня до верха.

Знает, что я сейчас как сухой порох.

Знает, что одной искры хватит, и душит уже всерьёз.

Душит, не постепенно лишая воздуха, а в одно мгновение усилив хватку.

Душит, держит, и я будто со стороны слышу свой же жалкий скулёж.

Я будто со стороны слышу, как хриплю, и нет бы попытаться выбиться… Куда там. Цепляюсь за его правую, которая спешно ходит внизу. Хватаюсь за неё, чтобы помочь и усилить и её хватку тоже.

Чтобы дожать со всех сторон.

Додрачивает мне уже полуобморочному, водит кулаком теперь медленно-медленно, перехватывает поперёк плеч, чтобы не дать завалиться, и позволяет упереться в дверь лбом.

Позволяет подставить под него свою левую и дрожащего и мокрого отодвигает чуть дальше.

Прогибает в пояснице и своей ступнёй раздвигает мои ноги, насколько позволяют спущенные вниз, застрявшие на голяшках сапог узкие брюки.

Дышать тяжело, но тряхнуло так себе.

Мокрый даже лоб, но знаю, что всё ещё здесь и живой.

— Что-то… — выдыхаю и, сглотнув, оборачиваюсь через плечо, глянуть на то, как возится одной своей, незапачканной, со своим ремнём. — Так себе. Может, поискать кого-нибудь ещё?

Хмыкает в ответ только, качает головой, будто отвечая этим разом на все провокации, и, покончив с застёжкой, просто хватает меня за волосы чистой рукой и, ни слова не обронив, тащит на себя и прижимается к приоткрытым губам своим ртом.

Прижимается, целует, даже прикрывает глаза, задерживается рядом и только после отпускает, но не отстраняется.

Остаётся прямо за мной и второй липковатой рукой проходится по моей заднице.

Не торопясь, нарочно пачкая.

И сверху, и между ягодицами.

Наблюдая за моим лицом.

А я не отворачиваюсь, смотрю ему в глаза и жду того, что будет дальше.

Жду, пока перестанет ждать, что засмущаюсь и кровь прильёт к щекам; жду, что вспомнит уже, что все опущенные вниз ресницы — это не ко мне, и, потрогав везде и всё, вставит мне уже наконец.

Вставит больно и вовсе не так медленно и осторожно, как мог бы.

Вставит без лишних соплей и по моей же сперме.

Под ногами чавкает натёкшая лужа и, возможно, кусочки плавающих в ней мозгов. Под ногами мешается испачканная одежда, а он всё лапает меня, примеривается, трёт, раскрывая пальцами, и я, не переставая гореть ни на миг, отворачиваюсь снова.

Прижимаюсь к предплечью лбом и закрываю глаза.

Я горю, а у него пальцы всегда прохладные.

Когда проникают, всегда контраст.

Когда шлёпают или просто гладят.

Сейчас возится слишком долго.

Сейчас будто бы бережёт, и ощущаю, как толкает локтем по лопатке, когда поднимает руку, видно, для того, чтобы пройтись языком по ладони.

Бережёт…

Хмыкаю и тут же вздрагиваю, ощутив пальцы на животе.

Ощутив снова завязки его рубашки спиной.

Сначала завязки, а после, когда снова исчезает, и кожу.

Стащил всё-таки.

Прижимается ко мне, холодит будто воспалённую спину, и я не сдерживаю полного облегчения выдоха.

И знакомо, и нет.

И знаю это всё, и так давно со мной не было… Гладит по животу, сжимает вялый пока ещё член, упирается лбом в мое плечо, проводит по нему им, утыкается в шею и обхватывает поперёк груди другой рукой.

Обнимая.

На всё про всё секунд пять.

На всё про всё два раза ресницами вверх-вниз и один, так и не сорвавшийся с губ желчный комментарий.

Не сорвавшийся потому, что за загривок сразу же кусает, стоит мне только открыть рот, и, отвесив звонкий шлепок, вцепляется в бедро и, зафиксировав за него, поставив так, как ему удобно, приподняв повыше, берёт и вставляет.

Толкается вперёд и держит меня, насаживая на себя.

Буквально зубами держит.

И пальцами тоже.

Сначала помогает себе рукой, а после и ею хватается с другой стороны.

Нажимает на мой живот и на себя тащит.

Медленно-медленно, так, что пальцы скручивает на ногах.

Всего скручивает от новой жгучей боли и ощущения растяжения, но это я как раз терплю.

Это я заставляю себя прочувствовать и нарочно дышу часто-часто, пока не закружится голова.

Это всё — я хочу.

От этой боли, от самого проникновения у меня снова поднимается.

Я вижу, опустив голову вниз, как у меня встаёт.

Я вижу, я чувствую, я оживаю весь с этой болью. Становлюсь целым из ломаного.

И хочу ещё.

Хочу чувствовать ещё больше.

Не понимаю даже, когда опускаю руку и вжимаюсь в дверь так, щекой. Не понимаю, когда наваливаюсь на неё скошенно, боком, когда царапаю себя по животу растопыренной, будто судорогой схваченной пятернёй, после облизываю её, чуть ли не каждый палец заталкиваю в рот и тащу её вниз.

Не к члену даже, а туда, где мы вместе.

Где мы одно целое.

Туда, чтобы потрогать.

Погладить.

Ощутить, как давит, и надавить ещё.

Надавить одновременно с первым толчком и с ним же проехаться по двери. С ним же вернуть пальцы вверх и просто сжать себя.

Просто держать и елозить туда-сюда.

Всем телом.

И скулить, и дышать, и, может быть, что-то ещё.

Мне хорошо.

Не знаю, когда становится хорошо. Не знаю, когда перестаю понимать, что делаю и почему так тяжело стоять.

Ощущаю только это чудесное, раскачивающее всё тело вперёд-назад и постепенно уплываю вниз, падаю вместе с ним, опускаюсь на пол и пачкаюсь.

Пачкаюсь весь.

Колени, локоть, едва ли не щека, и то потому, что подхватывает и не даёт упасть.

Не даёт упасть, но трахает, трахает, трахает, трахает, трахает…

Не выпуская и не выходя.

Не отпуская меня.

Оба в крови.

Оба в этой луже измазались, и как же чудесно, что и ему, и мне на это просто плевать.

У меня на щеке что-то липкое, и никто, никто не спешит это стирать.

Вперёд-назад, назад-вперёд, и так до полного безумия.

Так, пока не запихнёт мне в рот свою ладонь.

Так, пока не разрешит её кусать.

Чтобы заткнуть, чтобы и меня, и себя немного придержать. Чтобы отсрочить ещё немного. Совсем слегка.

Совсем.

Сжимаю зубы и ощущаю, что кость вот она, совсем близко, сжимаю зубы и тут же ощущаю, как он стискивает меня намного ниже.

Снова дрочит мне, только на этот раз не дразня.

Снова дёргает, выкручивает, снова делает это для меня, и теперь оба смотрим на его пальцы.

Оба смотрим вниз.

Оба смотрим, и он так больно давит на моё плечо, что там наверняка останется завидный синяк.

Он так больно давит везде, что вот-вот разложит меня, как лягушку, в этой размазанной луже.

Так сильно, что ещё пару рывков — и на красном, густеющем уже, с ошмётками чужих мозгов появляются белые расползающиеся пятна.

Вот теперь трясёт.

Теперь будто последний спазм.

Теперь в конвульсиях бьёт, и я всерьёз думаю, что это мой последний раз из всех самых последних.

Я думаю, что умру, вбитый в пол и не закричав даже, а промычав что-то.

Я думаю, что не выдохну больше.

Что он меня разорвёт всё-таки, потому что нельзя так резко и глубоко и ничего не порвать.

Потому что вбивается, задрав мой зад выше головы, и замирает, будто в противовес мне, совершено беззвучно.

Замирает, и я только чувствую, как содрогается.

Чувствую, что сокращается внутри меня, и ни черта не слышу.

Не то потому, что кровь так шумит, не то потому, что челюсть заклинило и он откусил себе язык.

Не могу повернуться, не могу даже выдохнуть и не понимаю, как разжимаю челюсти.

Успеваю заметить не фиолетовый даже, а чёрный на бледной коже кровоподтёк, повторяющий форму укуса, а после и тяжесть исчезает.

Отстраняется и перестаёт опираться на мою поясницу.

И вот тут-то, оказывается, что самому держать равновесие — задача не из тех, что по силам.

Ладонь, предплечье, грудь и даже щека в крови.

Весь перепачкался и, вместо того чтобы толкнуться и сесть, отереться, пока ещё можно, просто перекатываюсь на спину.

И всё.

Вот теперь точно без ванны не обойтись.

Поворачиваю голову, и перед лицом оказывается выскочивший во время одного из ударов и чудом не раздавленный сапогами карий глаз.

Смотрю сначала на него, а уже после на появившуюся над моей головой протянутую руку.

Не задумываясь принимаю её, но вот когда сажает, то жалею об этом.

Продажное подсознание тут же намекает, что любит боль только острую и когда та к месту.

— Вот чтобы такого при княжне никогда не было.

Взъерошенный, в брызгах весь и грозит мне тут, надо же.

Неверяще вскидываю брови и хочу спросить, я, что ли, это всё устроил? А после цепляю взглядом труп с размозжённым черепом и оставляю свои вопросы при себе.

— Да, ты прав.

И не нужно всё это княжне вовсе. Княжне нужно целовать кончики пальцев, задирать платье или стаскивать штаны, опрокинув её на подушки. И уговаривать, уговаривать, уговаривать, давая возможность как следует пококетничать, прежде чем отдаться. А вот это княжне ни к чему. Не её всё это.

— Это только мне и тебе.

***

Штормград много южнее по карте, и плевать, что там вечно воют ветра. Плевать, что в порту весной и вовсе сносит с ног. Нам же не в порт, нам мимо него, повернув, только мельком глянув на море.

А я думал, и не увижу его больше.

Вообще ничего не увижу уже.

Легкие щекочет от запаха соли, щёки от порывов как от пощёчин дерёт, а снега кругом совсем мало, снега почти и нет.

Хорошо скребут мостовые, брусчатку посыпают какой-то дрянью.

А снега почти и нет, и, несмотря на то что деревья все голые и всё ещё холодно, кожей чувствуется подступающая весна.

Со всех сторон.

И в гомоне птиц, и в людской трескотне, и даже показавшиеся на улицах коты что-то своё орут.

Анджей тянется в мою сторону, дожидается, пока поравняюсь с ним, и буквально выдирает поводья из рук.

Ничего не говоря и не спрашивая.

Просто ведёт обеих лошадей сам и, бросив их у городской коновязи, передав подскочившему конюху, сказав ему всего пару слов, разворачивает меня за плечо в нужном направлении, и дальше уже пешком.

Можно подумать, я сам не знаю куда.

Можно думать, я никогда… И дорога всё время прямая. Дорога, ведущая прямиком на возвышающийся над всеми прочими домишками холм.

— Может, сначала в таверну, а?

Я обещал себе, что ничего не ляпну и уж тем более не буду просить ничего. Я обещал себе, что не стану прятаться и бегать не буду. Я же не какая-то там трусливая кокетка. Я… останавливаюсь на месте и упираюсь пятками в камень и, как осёл, мешаю себя тащить.

Монстролов неожиданно кивает в ответ, но вместо плеча цепко хватает меня за запястье и так дёргает, что, запнувшись, даже опережаю его, чтобы сохранить равновесие и не расквасить нос.

— Сам не пойдёшь — я тебя ему принесу.

— Подаришь, значит? — пытаюсь отшутиться, но легче вообще не становится. Становится ещё нервознее. — Можно я буду голым?

— Ты сейчас будешь с кляпом. Шевелись! — прикрикивает и тем самым придаёт ускорения. Это и смешно всё, и нет. Это и смешно, и…

— Я так не могу, мне нужно выпить, — бормочу себе под нос, но кем бы он был, если бы не услышал?

— Живо, — подгоняет в спину, но это уже явно без надобности, потому что я и без того штурмую гору. Потому что я без того перескакиваю с камня на камень, только что разминувшись с гружёной телегой, которая лишь чудом не соскочила с ухаба, налетев на него колесом.

— Где твоя снисходительность? — оборачиваюсь через плечо и больше не шучу. Смотрит на меня через упавшие на лицо волосы и как-то… как-то очень уж мрачно. Предупреждающе нехорошо. Намекая на то, что терпение на исходе. — Хорошо, я понял. Я иду!

Будто одолжение ему делаю, а сам… сам всё-таки запнулся, докривлявшись, но, не навьюченный в кои-то веки совсем ничем, умудрился удержать равновесие и одной левой.

Умудрился выпрямиться и обнаружить, что оказался на нужной улице.

Что всего ничего уже, и взглядом, а после и носками чудом не развалившихся сапог вот-вот упрусь в белый, слишком уж приличный забор.

Самый приличный забор самой приличной дамы на этой улице.

Смотрю вниз, смотрю на большие и мелкие камни, хвост пробежавшей мимо и зашедшейся было сначала лаем, а после тревожно взвизгнувшей и унёсшейся прочь собаки… и утыкаюсь в калитку носом.

Тут же разворачиваюсь к ней спиной.

Лицом к лицу сталкиваюсь с монстроловом, который, не размыкая губ, тянется к двери и открывает её, пронеся свою руку под моей правой, и напирает, тесня меня внутрь двора.

Шаг-шаг-шаг… Все спиной.

Шаг-шаг-шаг… Запинаюсь о первую ступеньку крыльца.

— Лицом, Лука, — не то подсказывает, не то приказывает, и я покорно оборачиваюсь.

Неловко топчусь на месте и, разозлившись на себя, поднимаюсь.

Бегом, через одну и, не разбираясь, за что даже, толкаю створку, будто это не тяжёлая входная, а так, перегородка из лёгких панелей.

Пропускает, даже не задумываясь, чуть порябив, и я оказываюсь в светлом коридоре, неосознанно стараясь не шуметь. Придерживаю не успевшую закрыться дверь плечом и отхожу от неё, только когда впускает и Анджея, и тут же вздрагиваю, втянув голову в плечи.

Я нарочно придержал, чтобы тихо, чтобы не шуметь, а он наоборот шарахнул изо всех сил.

Он будто нарочно так стукнул, что эхо разлетелось по всему дому.

Секунду назад казалось, что пустому, а тут стоило только звуку удара раствориться, как внизу, в лаборатории, кто-то не очень ловкий опрокинул разом несколько стеклянных посудин на пол.

И, конечно же, всё перебил.