Часть 1. Глава 2 (2/2)

— Я знаю, что тебе дотуда не дойти, но также знаю, что ты можешь быть в курсе, кто это сделал.

Морщится, просто невообразимо сильно для человека стягивая кожу настолько, что не видно даже кончика приплюснутого носа, и, поразмыслив с секунду, коротко кивает, мотнув прядками волос. От души — или что там у нечисти? — лупит шестипалой ладонью по низко висящей балке и, потоптавшись на месте, опускает голову ещё раз.

— Говорил же, — выдыхает необычайно чётко для того, у кого внутри плещется вода, и добавляет уже своим обычным голосом, но так выкрикнув, что княжна невольно дёргается: — Говорил этой занозе!

— Кому говорил? — непонимающе переспрашиваю, а он только отмахивается и принимается вышагивать по едва не прогибающемуся от его веса полу. Закладывает длинные руки за спину, становится насыщенно-голубым и, проходя мимо, едва не цепляет локтем опасающуюся лишнего вздоха сделать княжну. — Эй? Так кому ты там говорил? «Эта» тоже разумная?

— Да водяного дьявола она разумная! — взрывается, и мне безумно хочется огреть его чем по круглой голове. Безумно хочется, потому что нервозная нечисть — не та компания, с которой хочется находиться в тесном помещении. — Дура она и есть дура!

— Так это ещё и женщина? — княжна всё-таки не сдерживается и задаёт осторожный вопрос и, должно быть, тут же жалеет, что вообще высунулась.

— Женщина! — передразнивает и никак не может остановиться, принимается шлёпать всё быстрее, и я всерьёз опасаюсь, что доски не выдержат. — Даром что наяда — всё одно сбрендившая женщина! Наведывалась всё ко мне, заноза… Замуж ей, видите ли, подавай! Подсмотрела, как у девок в деревне, и всё туда же: платье с лентами ей подавай.

В возникшей паузе явственно слышно, как прокричал пролетевший над крышей кулик и где-то вдалеке замычала чья-то заплутавшая корова.

Меня накрывает раздумьями, а княжна всё ещё переваривает услышанное, как водяной дед, с неожиданной для такого неповоротливого бурдюка прытью, оказывается напротив неё и хватает за опущенную кисть. Прямо в лицо ей глядит, но я, зная, что на суше он почти беспомощен, не спешу отрубать ему руку, а жду того, что скажет. Жду, что, может, всё-таки выдаст нечто полезное, кроме мокрых, смахивающих на жалобы соплей.

— Ты девку-то зря с собой привёл. Эта приревнует да утащит ещё.

Глаза княжны становятся настолько круглыми, что легко спускает и «девку», и то, что водяной, по сути, едва ли не касается её лица своим носом.

— Русалкой или болотницей обернёт да такой вредной сделает, что жуть. Проще зарезать, чем договориться.

И с этим я не могу не согласиться.

Упираюсь ладонью в его мокрое, даром что рубахой прикрытое плечо и оттесняю назад.

— Так и выходит, что это твою девку проще зарезать, — проговариваю размеренно, не выделяя ни единого слова, и, когда переключается на меня, перестаёт таращиться на княжну, продолжаю, на всякий случай удобнее перехватив меч: — Местные напуганы, перекрыла эта речная сука единственную дорогу, что к городам севера ведёт.

Разлепляет полные губы, но так ничего и не говорит. Не успевает вставить своё слово до того, как я, прикинув его возраст и вес, добавляю, ни на тон не повысив голос:

— Отошли в русло реки или ко дну камнем прижми — мне плевать как, но образумь. А если не ты, то я сам образумлю.

Выдыхает шумно, пасть, что явно досталась ему в наследство от родни со стороны сомов, распахивается, и кажется, будто из ноздрей вырываются едва заметные струйки пара.

— Ты, мечник, мне на воде не угрожай, а не то…

Надо же, бурдюк с жидкостью закипел, да так, что шипит. Ему бы поосторожнее, а то так и сварится ещё, не добравшись до своей ненаглядной.

— А не то что? — переспрашиваю тут же, не позволяя затянуть паузу, и делаю шаг вперёд, невольно сконцентрировавшись на том, что княжна, напротив, подалась назад и едва ли дальше, чем в нескольких шагах от двери. — Говорят, у водяных рыбы живут внутри. Хочешь, проверим?

Заглядываю в его глаза, выдерживаю немигающий ответный взгляд и даже не моргаю, пока он не опустит голову. Пока не отвернётся первым, разобравшись что к чему.

— Так ты тот самый… Забрёл-таки. Чистильщик, или как там тебя ещё?.. Монстр, что без разбору рубит остальных монстров? Первый в этих местах на моём веку.

Формулировка так себе, определение мне вовсе не по вкусу, но давно стало привычным. Определение, которым меня порой награждают и люди, и разумная нечисть.

— Так что, дед? — возвращаюсь к причине визита, не желая растрачиваться на никому не нужную полемику и зазря пугать княжну. — Либо я её образумлю, либо Аргентэйн рано или поздно возьмётся. Какая бы ни была зла, заколют, а после на части растащат, чтобы не собралась.

Водяной кривится, морщит лицо так, как ни одному смертному старику не под силу, и нехотя опускает голову, почти утопив нижнюю часть лица в оставшемся надутым подбородке.

— Я попробую… попробую поговорить. Может, послушает ещё.

Послушает она. Ещё бы не стала слушать.

— Шестерых задрала, а вздумает поиграть ещё и со мной — уже не уйдёт.

— Сама теперь не явится. Вредная, — заявляет с какой-то скрытой гордостью даже и тем самым заставляет меня терять терпение. Время идёт, вечер близится, а водяной бурдюк хвалится мне своей зелёной рыбиной, которая, может быть, всё-таки и лично притащится.

— А если я в качестве приглашения от тебя чего отсеку и в воду брошу, тогда изволит явиться? — спрашиваю совершенно ровно, без бахвальства, и дед, которого будто утопили несколько дней назад, даже не думает обижаться. Дутыми плечами жмёт и зовёт за собой, назад, на крыльцо. Пропускает нас вперёд, и я уверен, что вовсе не в вежливости дело. На княжну так и косит своими водянистыми глазами. Так и косит, с любопытством наблюдая за походкой и движениями обыкновенной земной девушки.

Наяды совершенно иные.

Наяды более пластичные и будто извиваются, не в силах сделать ни единого шага без мерных покачиваний. Наяды более гибкие, а те, кто постарше, и вовсе с течением лет обрастают чешуёй, что бликует на солнце подобно отшлифованным прикосновениями тысячи рук серебряным монетам.

Наяды куда меньше скованы сомнительными нормами человеческой морали, а если и хранят кому верность, то только не физически.

Через распахнутую дверь внутрь мельницы заглядывает солнце, но кругом так сыро, что даже бьющие напрямую лучи не согревают.

Слишком дерево влагой пропитано.

Выбираюсь наружу, но, вместо того чтобы ступить на тропу и вернуться к дороге, направляюсь в другую сторону и, обогнув домик мельника, останавливаюсь на узком, требующем, как и всё кругом, замены досок причале.

Тут же лодка, привязанная к колышку. Тут же лодка, поросшая ракушками и затопленная на четверть давно застоявшейся и медленно испаряющейся водой.

И идиоту понятно, что ей не пользуются.

И идиоту, и княжне, что, следуя за мной, в кои-то веки воздерживается от дурацких вопросов.

Целых несколько минут, пока полностью разоблачившийся водяной не прошлёпает мимо и грузно, даже не потрудившись вытянуться для прыжка, свалится в воду.

Уходит под неё тут же — и ни единого пузырька воздуха на поверхности.

Значит, всё-таки не такой и пропащий для мира нечисти. Значит, дышит едва заметными на широкой шее, закрытыми на поверхности жабрами.

Осмотревшись по сторонам, задираю голову и прикидываю, сколько ещё до темноты. Солнце высоко на небе, и кажется, что времени ещё много, но, зазевавшись, легко упустить приближение вечера.

Зазевавшись или проведя весь день в праздном ожидании ответа обиженной наяды.

— А ты, оказывается, добряк, — задумчиво звучит из-за спины, и я невольно оборачиваюсь на голос княжны, которая во всей этой истории увидела только романтическую привязанность. Но с другой стороны, что ей ещё видеть? Ни искалеченных тел, ни тех двоих, что пить будут ещё несколько месяцев, чтобы только выбить из головы воспоминания о скрюченных, обагрённых кровью когтях наяды, она не застала. — Неужели и вправду отпустишь? Если поклянётся не убивать больше?

Пожимаю плечами, и меч, что я всё это время держал в расслабленной руке, впивается остриём меж прилипших друг к другу досок. Княжна вздрагивает от этого звука, но тут же, сморгнув, с интересом обходит лезвие кругом. Даже тянется пальцами к рукояти, но отсекаю попытку коснуться, шлёпнув её по кисти. Ойкает и отдёргивает руку. Открываю рот первым, чтобы не выслушивать причитания вперемешку с оскорблениями, или на что там её хватит ещё?

— Не лезь. — Рявкнул неожиданно резко, и она тут же отпрянула. — Не стоит его трогать.

— Ты же не думаешь, что я могу его испортить? — спрашивает весьма зло и выглядит задетой. Спрашивает и вдруг кажется такой затравленной, что смягчаюсь, не желая ругаться или цеплять ещё больше.

— Я думаю, что он тебя может, — звучит спокойнее, и она непонимающие тянется назад, но вместо двух шагов, что отступила, делает всего один вперёд. И обижена, и любопытна, и не знает ещё, чего же больше. — И потому говорю ещё раз: хочешь смотреть — смотри, но руками не трогай. И на будущее, если оно у тебя будет: прежде чем тянуть клешни, спрашивай у хозяина вещи.

Всё справедливо, но она не она, если не прицепится. Она не она, если, даже поняв, в чём дело, не добавит от себя что-нибудь.

— Это у тебя клешни, а у меня — руки.

— Повтори то, что я сказал.

— Мне что, пять лет?

Отвечаю одним только лишь выразительным долгим взглядом, и она, скривившись, нехотя всё-таки делает то, что велено:

— Ладно, я поняла. Никогда не трогать твои вещи без спроса, и тогда ты не откусишь мне палец из вредности.

Киваю, вполне довольный ответом, и снова отворачиваюсь к водной глади. Делать здесь больше решительно нечего. Наблюдать за показывающимися лягушками или княжной, что принимается наворачивать круги, то и дело возвращаясь взглядом к такой же, как лезвие, чёрной, обёрнутой кожей рукояти меча.

Молчит, топчется на месте, и мне становится интересно: на сколько минут её хватит на этот раз? На пять или всего две?

— А если этот… — Запинается, не разобравшись с ходу, какое лучше использовать слово, и опасливо косится на незапертую дверь пустующей без хозяина мельницы. — Господин нас обманул? Что, если он набросится на тебя вместе с этой русалкой?

— Наядой, — поправляю, беспечно пропустив её вопрос мимо ушей, и прислушиваюсь, не упало ли что в воду неподалёку. — У русалок нет ног, да и в реках они живут крайне редко, предпочитая солёную воду.

— Да не важно. Что мы будем делать тогда?

Язык так и чешется брякнуть, что «мы» в этот момент будем отсиживаться в дальнем углу мельницы и трястись от страха, но прекрасно знаю, что всё это выльется ещё в десяток возмущённых реплик и ещё с десяток вопросов.

— Убью обоих.

— А ты справишься?

Ну вот, пожалуйста. Сдержался я — не сдержалась она. И как всё это называть?

— В твоих интересах чтобы справился, княжна.

Фыркает, проводит ладонью по задней стороне шеи, морщится, должно быть, от того, насколько сильно вспотела, и поворачивается боком. Только затем, чтобы не смотреть напрямую во время следующего вопроса.

— И зачем вообще было спрашивать моё имя?

— А тебя это задевает, да?

— Вовсе нет!

А реакция настолько бурная, что однозначно «да». А реакция настолько бурная, что живущие неподалёку лягушки бросились врассыпную и в ближайших зарослях тревожно защёлкала невидимая глазу птица.

— Но это глупо — спросить и ни разу не произнести.

— Ну, допустим, один всё-таки произнёс.

Молчит какое-то время снова, от ступеней крыльца до самого края причала ходит, и, когда останавливается рядом, понимаю, что сейчас выдаст очередной вопрос. И кто тут говорил про «не пять лет»? Хотя, может, и не пять. Может, всего три.

— А у них правда… ну… любовь? — Звучит осторожно и самую малость наивно. Но учитывая, где она выросла и какие книжки читала на ночь, можно сделать и поблажку.

Хотя бы потому, что она трепетная барышня, одна из тех, про которых и пишут в этих самых книженциях.

Барышня, что верит в чистую искреннюю любовь и то, что рыцарь непременно спасёт её от грозного дракона.

— Может, и любовь, а может быть, этот водяной — единственный на многие километры реки, и отхватить его раньше подруг — дело принципа.

Может, и любовь… Откуда же мне знать? Поди, только местные жабы и знают. Да и те могут ошибаться в суждениях.

— Неужели нежить мыслит такими сложными категориями?

— Нечисть, бестолочь. Наяды — не мертвячки в известном смысле. Не утопленницы.

— Ох, ну простите! Я же всю жизнь только и занимаюсь тем, что изучаю нечисть и её принципиальные отличия от нежити!

— Тогда я, пожалуй, не стану говорить о том, что можно было и не орать так громко.

Тут же меняется в лице, напускной спеси и запала как не бывало, и косится на воду, видно, опасаясь увидеть появившееся на поверхности одутловатое лицо.

— Если, конечно, не хочешь познакомиться ещё и с утопленницами. Готов спорить: здесь и они водятся.

Сглатывает, пятится на два шага и, задрав нос, складывает руки на груди. Такая вся обиженная и независимая. Такая решительная… ровно до близкого, выбивающегося из всех остальных по звуку, речного плеска. Тут же бросает все свои ужимки, подскакивает и вцепляется в моё плечо, да ещё и сразу двумя ладонями.

— К слову сказать, если ты сделаешь так во время битвы, то мы оба рискуем остаться без рук и, что куда важнее, без кишок и прочей требухи. — Замечание почти философское и не подкреплённое совершенно никакими действиями. Ну нравится ей мой рукав — и чёрт с ним. Пусть теребит, пока кипит.

— Почему тебе так нравится меня подначивать? — спрашивает с таким искренним негодованием в ответ, что попробуй тут сдержать усмешку. Ребёнок ребёнком, и плевать, что физически целая женщина. Как не зацепить в ответ на порой проскальзывающее высокомерие?

— Потому что ты злишься в ответ.

— И это забавно?

Кривит губы, морщит нос, а если бы могла, то и отвернулась бы до кучи.

Если бы не боялась, что сожрут ненароком.

— Мне точно стоит ответить на этот вопрос?

Новую остроту придумать не успевает, потому что из воды показывается сначала лысая макушка, а после и вся голова водяного. Хватается за край причала, выпуская изо рта воду, подтягивается и с трудом затаскивает наверх своё оплывшее и ставшее куда более упругим после купания тело. Будто впитывает в себя воду, а после медленно усыхает под солнцем.

Может, так оно и есть, впрочем. Никогда не интересовался.

Водяной тем временем выпрямляется, отлепляет от своей груди прилипшую водоросль и, покосившись на меч, рукоять которого доходит ему до основания рёбер, огибает по дуге.

— Ну? — подгоняю его, стараясь не подсчитывать, сколько времени упущено зря, и нарываюсь на тоскливый ответный взгляд. — Что сказала?

— Что замуж раздумала, — булькает себе под нос и смотрит волком. Да только его любовные проблемы волнуют меня меньше, чем царапина на дорожной обуви княжны.

— С дорогой и возами что, рыбина?!

— Сказала, что тоже не интересно больше. — Моргает, поднимая прозрачные веки, и, опустив голову, какое-то время пялится на свои широкие ласты. — Ноги у неё болят от щебёнки и ихнего песку.

— Эй… — Княжна, которую я даже мысленно не называю по имени, снова тянется к моей руке, но теперь касается костяшек и, когда перевожу на неё взгляд, только коротко кивает в сторону. В сторону зарослей рогоза, что с одной стороны плотно обступили и причал, и подступы к мельничному колесу.

Кивает в сторону зарослей, и я, вскинув голову, вижу саму наяду.

Подкравшуюся сбоку, глядящую с утайкой и хищным интересом. Зелёную и высунувшуюся из воды только по переносицу. И как только княжна вообще её заметила? Как, если порой даже меня природная магия этих существ путает?

Вопрос хороший, но вовсе не первостепенный, потому как тварь, поняв, что её раскрыли, выпрямляется во весь рост и в один прыжок оказывается напротив. По ту сторону всё ещё воткнутого в древесину меча.

Глядит в упор, безо всякой утайки, и, как и любая лесная дрянь, вовсе не стесняется своей наготы. Не стесняется, пялится, ощупывает меня взглядом, а после переводит его на княжну и… низко шипит, исказив миловидное на первый взгляд, пусть и зелёное, лицо.

Шипит страшно, угрожающе и пригнувшись, готовясь в любой момент замахнуться или броситься вперёд.

Водяной клекочет что-то на своём нечеловеческом языке, но наяда его не слушает. Наяда не желает его слышать и явно сбрендила от жары: видит угрозу не во мне или клинке, а в тщедушной девчонке.

В девчонке, которая, вопреки всем предупреждениям, вцепляется в меня, как клещ, когда, осторожно, чтобы не провоцировать резкими взмахами рук, задвигаю её за свою спину.

Но наяда всё никак не уймётся. Шипит всё громче и громче и в итоге замахивается когтистой лапой, что, пронёсшись над рукоятью меча, едва не оставляет прореху на моей груди.

Водяной беспокоится тоже. Мечется в стороне, но не вмешивается. Всё только щёлкает, и звуки эти всё выше и торопливее.

И звуки эти всё больше похожи на гомон обнаружившей своё гнездо разорённым птицы.

И звуки эти прерываются, только когда наяда всё-таки замечает его и даже снисходит до ответа. В одно короткое, непонятное мне слово. В слово, заслышав которое водяной отшатывается назад и, врезавшись в стену дома, спешно отодвигается в сторону и так и добирается до двери мельницы, свезя полспины о древесину. Добирается до двери мельницы и запирается изнутри, бросив свою ненаглядную наступать в одиночестве.

Обезумевшую будто на ровном месте и вознамерившуюся во что бы то ни стало добраться до своей цели.

Цели, у которой мелко дрожат коленки и которая вот-вот грохнется в обморок.

Обхватываю пальцами рукоять, прежде чем сделать первый шаг назад. В пространстве между досками остаётся заметная выбоина.

Перехватываю двуруч так, чтобы можно было крутануть кистью и прочертить в воздухе первую линию.

Линию, за которую она суётся тут же, стоит только продолжить пятиться.

Медлит, не бросается в лобовую, зная, что поймаю на остриё, и потому даже добираемся до ступеней.

Наяда же, щёлкнув острыми треугольными зубами, что годны не только для того, чтобы рвать ещё живую трепыхающуюся рыбину, пригибается к самым доскам и явно готовится распрямиться.

Для прыжка.

Ещё ступень, и… бросается.

Ещё ступень, и княжна, которую мне иначе не защитить, оказывается вытолкнутой в густую поросль болотной травы и так и валится набок, не успев выставить руку.

Княжна, лицо которой куда проще отереть от грязи, чем убедить её жениха, что откромсанная голова в мешке — тоже, в общем-то, ничего.

А зелёная кружит всё, не обращая внимания на налипшие на лицо и грудь волосы, что перепутаны с водорослями. А зелёная кружит всё, выискивая и выгадывая, с какой же лучше стороны.

Подобраться. Накинуться. Пройти.

Пройти мимо меня и утащить замершую в низкой воде девушку туда, откуда ей уже не выбраться.

Неужто и правда задумала утопить?

Только что наяде с неё, к чему ей хвостатые конкурентки?

Спросил бы, да только без переводчика, что за ласты наружу не вытянешь, не разобраться. Спросил бы, да только какая разница, что ответит эта рыбина, которой не так долго осталось трепыхаться?

Спросил бы, если бы не попыталась выцарапать мне глаза и, заскочив за спину, пригнувшись, вцепиться в ногу лежащей девушки и с силой за неё дёрнуть.

Вцепиться, заверещать тут же, отклонившись, и вместо глубокой раны, вместо того чтобы быть рассечённой на части, отделаться лишь царапиной. Тоже глубокой, тут же окрасившейся в тёмно-зелёный и терпко пахнущей не то йодом, не то травяным соком.

Разжимает пальцы, выкручивается, уходит в сторону, поднырнув под не закончившее пируэт лезвие, и уже я вынужден пятиться, чтобы размашисто не полоснула по шее. Уже я вынужден пятиться назад, к дороге, чтобы не задела.

Скалится, уголки губ рвёт, зверски грызёт их, не замечая боли, прокусывает, и будто безумная.

Сбрендившая под палящим солнцем.

Решила вначале разделаться со мной и после вернуться к девчонке. Решила, что так будет логичнее.

Что же.

Пусть.

Бесит меня всё больше и больше, и рефлексы становятся куда лучше. Броски — резче, а линии, что чертит меч, — куда шире.

Всё равно достану, никуда не уйдёт.

Всё равно достану и отсеку тупую, набитую требухой башку. Рыбьей требухой и свадебными лентами.

Вертится, легко гнётся, уклоняется, управляя своим телом не хуже извивающейся змеи, и умудряется зацепить меня.

Всего раз цепануть ногтями наплечник, пришитый к куртке. Ойкает совсем по-человечески, замирает и, округлив и без того рыбьи глаза, улыбается мне. Рассеянно и нежно, будто любовнику.

Рассеянно и нежно принимается покачиваться, вдруг стыдливо прикрыв голую грудь скрещёнными ладонями и будто убаюкивает кого-то.

Улыбается мне, обнажая треугольные, вытягивающиеся и уходящие за верхнюю губу нижние зубы, — и это вызов чистой воды.

Больше играть не будет.

Отталкивается от чавкающей размытой почвы и подскакивает на добрые полтора метра. Пытается ударить ногой, выгнувшись в немыслимом для любого живого человека кувырке, и тут же, преодолев инерцию, разворачивается и, нарвавшись на заблокировавшее удар лезвие, воет не своим голосом.

Порезалась.

Порезалась, тут же сжалась, припала на раненую ногу и захохотала.

Безумная, не так давно хлебнувшая человеческой крови и будто пьяная.

Безумная, а во взгляде — одно отчаяние.

Совершенно не понимаю её. Не понимаю, почему напала, но знаю, что, даже если остановится сейчас, если передумает, уже не отпущу.

Знаю, где проходит грань между мирно настроенной нечистью, что знай себе делает, что оберегает свои берега, и тварью, что сорвалась раньше, чем ветер или течение унесли её обещания.

Но как же сильно ей не понравилась княжна!

Как же сильно, что не утерпела и бросилась.

Как же сильно, что теперь наверняка жалеет об этом, но продолжает замахиваться, пусть и не так ретиво, как минутами ранее. Продолжает замахиваться, воздух полосами чертить своими страшными ногтями и всё время передвигаться.

Кружить и метаться.

Ошибается ещё раз, и тогда достаю её со спины снова. Достаю и вместе с кистью отсекаю и взметнувшиеся от прыжка мокрые пряди.

И не разобрать, из-за чего верещит больше.

Не разобрать, что сильнее кровит: культя или срез волос.

Ошибается ещё и, отскочив, увеличивает расстояние между нами так, чтобы не смог достать. Баюкая свой обрубок, разворачивается и пытается скрыться в зарослях.

Только пытается, потому что около тропы совсем мелко и не нырнуть. Только пытается, потому что княжна рядом, и наяде куда проще добраться до неё, чем до меня.

Только пытается, потому что, перехватив меч иначе, примериваюсь и все свои силы вкладываю в бросок. В одну-единственную попытку. Нечего больше швырять.

Свист воздуха, не прекращающийся ни на секунду плеск воды — и не крик, и не вопль даже.

Выдох.

Выдох, что, подхваченный ветром, разносится над рекой, и та, будто понимая и отзываясь, поднимается вверх, окатывает меня с головой, едва не сшибая с ног.

В ярости бросается на стену мельницы, давит её волной и, бессильная что-либо ещё сделать, откатывает назад. Затихает.

Затихает, как и упавшая лицом вниз наяда, которую пронзило насквозь. Пронзило, пришпилило к влажной земле и не позволяет подняться вновь.

Подхожу ближе, кошусь в сторону зарослей, проверяя, не принесло ли ещё кого из её подруг, и, упёршись подошвой сапога в её лопатку, в одно движение выдёргиваю меч, и река, щедро сдобренная её хлынувшей кровью, волнуется вновь.

Уже тише, не выходя из берегов, но будто оплакивая свою непутёвую дочь.

Помедлив, перекатываю её на спину, желая убедиться, что всё — не ударит, и замечаю, что умерла она с удивлённым, совсем человеческим выражением лица.

Нет ни острых, уходящих вверх зубов, ни ярости в зелёных глазах.

Так же поспешно, как выбралась на пристань, затихла.

Хватаю её за волосы, отвожу их от шеи и, примерившись, отсекаю голову.

Понимаю, что даже положить не во что, и, пожав плечами, решаю, что сойдёт и так. Не завоняет, идти совсем недалеко.

Осталось только прихватить кое-что. Кое-что, что не издало ни звука с того самого момента, как плюхнулось в тёплую воду мелкого лягушатника, да так и застыло там, ни живо ни мертво.

Возвращаюсь назад по тропе, оставляю меч воткнутым в землю и голову там же, цинично примотав её к рукояти длинными прядями волос.

Возвращаюсь назад по тропе, немного схожу с неё и, присев на корточки, касаюсь плеча так и не поднявшей лица княжны.

Княжны, что крупно вздрогнула от прикосновения и сжалась.

— Давай поднимайся, бестолочь.

Замирает, и я сам не желаю признавать, что обращение прозвучало почти ласково. Снисходительно — вот более точное слово.

— Нам теперь отмывать тебя, пока рак на горе не свиснет.

— Очень смешно… — отвечает, едва не булькая, и тут же закашливается. С трудом поднимается на вытянутых руках, и уже я сам тяну её за плечо, помогая сесть.

Такая же мокрая, как и я, вся в тине и грязью обляпанная. Такая же мокрая и с ряской, налипшей на кончик носа.

Растрёпанная, зеленоватая не то от пережитого испуга, не то от того, что наглоталась застоявшейся воды и собирается долго и с чувством избавляться от неё.

И, надо признать, всё равно не смахивающая на лягушку или девку, что всю свою жизнь чистила свиные стайки. Остаётся княжной даже сейчас.

Скрипят дверные петли, и оба — и я, и она — вскидываем лица. На всякий случай опираюсь ладонью о склизкое дно, готовый в любой момент оттолкнуться и взвиться на ноги, если и водяному в голову стукнет что.

Водяному, что медленно выполз на крыльцо и синий весь, будто как человек, потемневший от горя, молча выкидывает шкуры и ремень, что служат мечу ножнами, со своего крыльца.

Так же молча возвращается внутрь и запирается по новой.

Пожимаю плечами, а после, в который раз уже глянув вверх, поднимаюсь на ноги сам и следом вздёргиваю протянувшую руку княжну.

Выпрямляется и ничего не спрашивает. Ни единого вопроса не задаёт, а увидев, что именно болтается рядом с рукояткой меча, и вовсе отводит взгляд в сторону.

Уходит глубоко в себя и молчит до самого деревенского частокола, а там, едва зайдя в таверну, тут же бросается вверх по лестнице, в снятую комнату.

Не спешу следом, а только приказываю нагреть воды и приготовить для дамы ванну. Иначе в самом деле тиной будет нести.

Голову наяды оставляю на стойке трактирщика, а рядом с ней же и отсечённую когтистую кисть.

Тот только таращится и быстро-быстро кивает, заранее согласный со всеми моими просьбами.

А он только быстро-быстро кивает и всё таращится на зелёные глаза, что никак не утратят свой влажный блеск.

***

Комната и вправду оказалась вполне ничего. По крайней мере, кровати действительно две, и ни под одним из матрацев нет клопов.

Полы обшарпанные, но куда важнее то, что чистые.

Полы местами продавленные и исчёрканные будто ногтями. Склонив голову набок, разглядываю эти самые царапины, что так явно вырисовываются на досках в лунном свете.

Сам у подоконника стою, спиной к окну, и не могу придумать занятия получше. Сам у подоконника, то и дело поглядываю то на одну девицу, то на вторую, и прислушиваюсь к тому, как дышат.

Та, что справа, давно спит, а вот княжна, которой досталась ближняя к двери, кровать…

— Не будешь отдыхать — навернёшься с лошади, и тебя даже в бордель не купят со скошенной челюстью, — проговариваю совсем негромко, скользнув взглядом по её плечу, виднеющемуся из-за сползшего одеяла, и она тут же разворачивается и с вызовом зыркает, по нос натянув застиранный пододеяльник.

— А ты, стало быть, знаток, — не шипит даже, как ожидал, а проговаривает совершенно ровно. Задумчиво немного. Слишком уж нахваталась впечатлений за день, чтобы и ночью словесно нападать. — Много перевидал шлюх с правильным прикусом и чертами лица?

— Да не то чтобы, — пространно звучит, но пусть понимает, как хочет. Я тоже, вопреки всем ожиданиям, никак не могу выбросить из головы эту треклятую наяду, и дело тут вовсе не в жалости. Что-то ей не понравилось в этой тощей, не представляющей никакой опасности девчонке. Но вот что? А главное, нужно ли мне это знать? Для чего мне это может быть нужно?

На улице, в ограде ближайшего дома, вдруг начинает заливисто лаять собака, и налетевший ветер пригибает к окнам ветви огромного, должно быть, такого старого, что деревня строилась вокруг, клёна. Клёна, что будто тонкими пальцами пытается продавить мутное дешёвое стекло и заглянуть внутрь, дробя ложащийся на полу тусклый свет.

Княжна медленно сжимается в комок, подтаскивает колени к груди, но лица так и не прячет. Всё глядит на меня, и мне даже кажется иногда, что не моргает. И глаза её впотьмах будто даже светлее, чем днём. Блики луны обманывают или же, напротив, пытаются указать на что-то?

Ещё пару дней назад и думать о ней не хотел, держался так, чтобы слышать, но не попадалась на глаза, а сейчас в голове только и крутится, что взгляд пришедшей в бешенство наяды, которая не могла не чувствовать энергетику клинка. Которая не могла не знать, чем всё это обернётся для неё.

— Почему ты не спишь? — княжна разрывает повисшую паузу первой и обращается будто бы в пустоту. Если и смотрит, то на мои колени и голенища сапог, но никак не выше, никак не на лицо. — Ты третьи сутки не спишь.

Пожимаю плечами, абсолютно не желая реагировать на опаску, проскользнувшую в её приглушённом из-за одеяла голосе, и подначивать или грубить, чтобы отстала, не желаю тоже.

Всё треклятая жара виной. Выматывает, не оставляя сил даже на банальную перепалку. И короткий ливень, что, вопреки всем ожиданиям, продлился не дольше двух часов, давно закончился. Стало только душно до одури из-за испарения.

— Я редко сплю.

— Насколько редко? — уточняет, почти уже было приподнимается на локте, но передумывает, укладываясь назад. Всё комкает и комкает этот несчастный пододеяльник.

— Довольно редко. Но для меня всё ещё загадка, почему не спишь ты. До рассвета всего ничего, и ты будешь проклинать себя за весь этот трёп, проведя целый день в седле.

— Не знаю. Не спится. Думаю всё.

— О чём думаешь?

— Об этой зелёной девушке. О наяде. — Говорит тише, не желая разбудить служанку, и это кажется мне даже странным. С чего бы такая обходительность, да ещё и с простой прислугой? С чего бы такая обходительность, да ещё и от той, кто только и знает, что изводит меня своими вопросами и вздёрнутым носом днём? — То, как она смотрела на меня из камышей. Это было ненавистью. Она меня ненавидела. За что она меня ненавидела?

Считаю лишним говорить о том, что мы сошлись в мыслях. Считаю лишним говорить так же и о том, что именно по этой причине я торчу сейчас здесь, в комнате, а не спустился вниз, чтобы выпить чего-нибудь и расслабиться.

Сам не знаю, как отделаться, как перестать крутить так и этак, вспоминая детально и всё целиком.

Так и не меняюсь в лице и только пожимаю плечами.

Ни к чему ей это, ой как ни к чему.

— Не бери в голову, Йенна.

Вздрагивает вдруг, и, только когда сжимает показавшимися тонкими пальцами край одеяла, понимаю почему. Как же, обратился по имени, надо же.

— У нечисти часто вода вместо мозгов, а эта ещё и крови хлебнула, да так, что, видно, все извилины забило. Может, решила, что ты претендуешь на её водяного, а может, вспомнила кого-то похожего. С такими же волосами или цветом глаз. У них бывает.

Кивает, поджимает ноги ещё и становится совсем маленькой. Занимает меньше половины кровати.

— У них? Это у всей нечисти?

— У тех, что разумные и дружат с головой. Но такое нечасто встречается.

Кивает ещё раз и отодвигается назад, пока лопатками не прижмётся к маркой, извёсткой выкрашенной стенке. Решаю ничего не говорить об этом, потому как её рубашка, тоже белая и с целомудренно высоким воротом, но короткими рукавами, этого не стоит.

Не стоит шипения и причитаний.

Хотя уже и не уверен, что она станет сокрушаться по сомнительно выпачканной вещи после того, что случилось с её дорожным, сохнущим сейчас на хозяйской кухне платьем. То-то жена трактирщика удивилась, наверное, когда он принёс ей ворох чужого, провонявшего болотом тряпья.

— Ты так и будешь стоять до утра?

— Ну, как ты видишь, со стульями в комнате не сложилось. Можно, конечно, уйти вниз, в общий зал, но…

— Не надо уходить! — повышает голос, но тут же косится на соседнюю кровать и говорит тише, чем прежде. Тише и размереннее. — Мне слишком много целой кровати, и, если хочешь, можешь присесть. Обещаю не пинаться и не вытягивать ноги.

Даже не пытаюсь скрыть проскользнувшей по лицу тени удивления и приподнимаю бровь:

— Серьёзно? Не побрезгуешь делить постель с грязным оборванцем?

— Не нужно этого. — Кривится, будто обидел, и кивает на изножье с низкой спинкой: — Присаживайся, пожалуйста. И не уходи вниз, мне страшно.

— И чего же ты боишься? — Чего можно бояться в огромном, полном людей доме, если на твоей двери крепкий замок, а собравшиеся внизу даже и не подозревают о том, что здесь кто-то есть? — Хозяйского домового?

— И его тоже.

Хмыкаю, впечатлённый признанием, и, поразмыслив с секунду, отталкиваюсь от подоконника.

Предложение и вправду кстати, хотя и так не развалился бы.

Присаживаюсь на свободное место и опираюсь спиной об висящий на стене выцветший гобелен, да такой старый, что изображённый на нём правитель, в лучшем случае, молодой дед княжны, но никак не её отец. Княжны, что так и смотрит на меня, но больше ничего не говорит. Так и смотрит, медленно выдыхает через нос и, спрятавшись в коконе из одеяла, натянув его по самую макушку, через какое-то время затихает.

Её дыхание становится глубоким и ровным, и она, как и обещала, не касается меня, сжавшись в комок.

Поднимаюсь на ноги вновь только с первыми солнечными лучами, пробежавшимися по подоконнику и раздражающе осветившими моё лицо.

Поднимаюсь на ноги и отчего-то знаю, что служанке эта маленькая норовистая госпожа ничего не скажет. Не скажет, будто случившееся тянет на секрет.