Часть 4. Глава 5 (2/2)

И странно, но ни единой остроты на язык не идёт.

И странно, но вместо того чтобы трепаться без умолку, как до этого с его отстранённо-вежливой сестрой, я молчу.

Просто потому, что так, оказывается, удобнее всего.

Просто потому, что смотрит на меня в упор своими голубыми глазами, и кажется, что даже моргаем вместе. Кажется, попался на этот раз я.

Как и сотни олухов до этого.

Попробуй тут устоять, когда он — будто разогретая в пальцах глина. Когда он будто читает мысли и двигается настолько в такт, что словно продолжение моего тела.

Попробуй тут устоять, когда играючи, едва ощутимо проходится кончиками пальцев по моим, а вторая его рука, что должна быть на плече, двигается в сторону и касается моей шеи.

Щекотно.

Едва.

Попробуй тут устоять, когда он ни единого слова не произносит, а по губам так и блуждает плутовская, хитрая улыбка.

Обещающая всё и вместе с тем совсем ничего.

Попробуй тут устоять, когда нарочно, я уверен, сбивается с шага, подаётся вперёд и прижимается всем телом, привстав на носки.

Попробуй — я не уверен, что получится.

Не получалось у них, и не получается у меня.

Всё молчу, только смотрю в открытую и представляю вдруг другого на своём месте. Представляю другого, что раньше вполне неплохо выписывал все эти незамысловатые квадраты и сейчас спит.

Представляю их вместе и едва ли не с ужасом, который тут же смывается волной неверия, понимаю, что ревности, которая просто обязана была вспыхнуть, нет.

Потому что да — Анджей был бы красив рядом с ним.

Потому что Йен сейчас смотрит на меня так, как смотрит на него.

А за высокими окнами, что меж стеллажей, валит снег.

А за высокими окнами целая белая буря.

А внутри гробовая, не считая скрипа половиц, тишина и, кроме нас, никого нет.

Я должен был ехидничать, бахвалиться и нести романтичную чепуху, смыслу которой обычно не придаю значения. Я должен был трепаться и делать всё для того, чтобы юная особа, которую сейчас так удачно отыгрывает Йен, растаяла и влюбилась.

Я должен был, но даже усмешки не выдавить — так он смотрит.

Я должен был, но могу только переставлять ноги, упорно делая вид, что мы не двигаемся слишком медленно. Что он не жмётся слишком близко, согнув руку в локте и едва не наступая на мои ноги. Что он не боится моргнуть лишний раз и потерять этот контакт.

В молчании проходим не один круг, и Йен, что играет куда лучше моего или же вовсе забыл о том, что должен изображать, позволяет своим пальцам опуститься с плеча.

Пробежаться по моему рукаву и, надавив на запястье, опустить руку, что всё это время примерно лежала на его рёбрах, на пояс.

Обхватить сильнее и притянуть ближе.

Выходит вовсе не так, как прописано в дворцовом этикете.

Выходит грубоватым рывком, и вторая ладонь тут же освобождается от расслабленных пальцев и ложится рядом с первой.

Ещё полшага — и весь окажется в моих объятиях.

Ещё полшага — и можно будет поцеловать его.

Можно будет дотянуться, лишь чуть наклонив голову, и забыться на какое-то время. Забыться, перед тем как признать поражение и перевести всё в шутку.

Похвалить его за мастерски развитый навык. Похвалить его за то, что такой хороший маленький врун, и Мериам действительно есть чему у него поучиться.

Мериам, что всё это время маячила где-то, сливаясь со стеллажами, и просто перестала существовать для меня на какое-то время. Мериам, что, стоит мне только опустить подбородок, а Йену улыбнуться уголками губ и прикрыть свои глаза, вдруг срывается с места и не оглядываясь выбегает в коридор, с силой толкнув дверные створки.

И только после этого наваждение проходит.

Отступает, будто скользнув по лицу, и вот Йен уже отталкивается от меня и бросается за сестрой следом, умудрившись хлестнуть меня своими волосами.

Бросается, ни разу не оглянувшись назад и забыв про оставленную на одном из кресел подушку.

Выдыхаю через нос, качаю головой, стараясь не думать о том, что же это сейчас такое было и с чего бы психовать и уноситься прочь, зная, что тебя непременно догонят, чтобы утешить.

Тоже мне великая страдалица, закованная в шелка и обречённая носить драгоценные камни до конца своей жизни. Спать на взбитых подушках и есть серебряной вилкой.

О да, участи, хуже этой, даже представить сложно.

Сам удивляюсь тому, с какой скоростью милость сменяется на раздражение, и собираюсь уйти тоже, прихватив с собой брошенную подушку, а после как следует вломить тому, кто её бросил. Только по заднице или затылку — ещё не решил.

***

Занятно, что даже брусчатка в этой части города, боком приросшей к подпирающему скалы замку, иная.

Камень иной.

Гранёный даже, не осыпающийся по краям, как хотя бы в соседнем, тоже зажиточном, но не настолько, районе.

Здесь всё иное.

Фасады домов, пики, венчающие кованые заборы, и то тут, то там ненавязчиво мелькающие служивые, коих видно по выправке даже в простой тёмной без отличительных знаков одежде. Служивые, что не то патрулируют, за день проходя весь район не по одному и даже не по десять раз, не то ищут.

Что-то или кого-то.

Спокойнее думать, что первое. Чутьё подсказывает, что, вероятнее, второе, и заткнуть его не так просто. Особенно если учесть, что моё лицо совсем недавно перестало появляться на развешанных по городу плакатах и единственное оружие, которое есть при мне, — это тонкий метательный нож, что, по обыкновению, в голенище сапога. Тонкий метательный нож, абсолютно бесполезный в схватке с мечником.

Никак не могу перестать выгадывать, представлять, что стану делать, если кто-нибудь всё-таки узнает, и прикидывать пути возможного отступления. Прикидывать, кого из боевой тройки убрать первым и какова вероятность того, что лучник не прячется на одной из соседних крыш.

И это похоже на паранойю и вместе с тем на игры утомлённого бездельем разума.

Жаждет деятельности, вот и подкидывает мне подобные ребусы. Жаждет деятельности и свалить в какой-нибудь тёмный, пусть даже поросший плесенью, или какой дрянью поопаснее, угол, где не будет слышно чужой трескотни.

Кажется, я уже в курсе всех последних событий и сплетен, что гуляют и в замке, и подле него. Кажется, скоро озверею от перешёптываний, хихиканья и надобности постоянно держать себя в руках и либо отрежу собственные уши, либо вырежу парочку языков и заберу с собой в Штормград как памятные сувениры.

И Йен, что чинно вышагивает рядом со мной, будто чувствует, о чём я думаю, поглядывая на его «подружек», пожелавших отправиться на дневной променад. Чувствует и потому цепляется за мой локоть затянутыми в перчатку пальцами и чуть тянет на себя, чтобы я повернул голову.

Делаю это без особого энтузиазма и только потому, что это будет как минимум странно, если я вдруг рявкну на него ни с того ни с сего.

Но как же хочется!

Хочется хотя бы как-нибудь показать зубы и надеяться на то, что от этого станет легче.

— У тебя сейчас пар из ушей повалит, — произносит довольно мягко и заранее чуть приподняв плечи, словно опасаясь и нет. Словно раздумывая, стоит ли добавлять «пожалуйста», и в итоге решив, что перебьюсь. — Хватит кипеть.

Отстаём немного от пёстрой, разодетой в меха стайки с Мериам во главе, и, лишь глянув на спину неожиданно решившего присоединиться к жене Адриана и убедившись, что идём против ветра, отвечаю.

— Я не злюсь, — возражаю из чувства противоречия и, бросив на него беглый взгляд, добавляю уже миролюбивее: — Всего-то хочу кого-нибудь выпотрошить.

И чем больше чинно прогуливаюсь по жилым этажам замка и исследую многочисленные гостиные, тем больше хочу.

— Всего-то! — Вроде и восклицает, но удивления ни в глазах, ни в интонации ни на грош. Вроде и восклицает, но только потому, что ему положено реагировать возмущением даже на разговоры о жестокости. Судя по тоскливому взгляду, порой сам уже раздумывает, не приложить ли кого по тщательно уложенному затылку, а после плакать и врать, что так и было. И я даже знаю, с чьей белокурой головы он бы начал, если бы решился.

— Будешь так закатывать глаза — я рассмотрю твою кандидатуру.

Не дразнить его — выше моих сил, а учитывая ситуацию, это и вовсе единственный способ скоротать время. Вряд ли достопочтенная округлая графиня согласится отсосать в какой-нибудь укромной подворотне.

— Больно страшно. — Мало того, что держится за мой локоть, так ещё прижимается боком, мешая делать нормальные шаги. — Я же знаю, что ты со мной ничего не сделаешь.

А я вот не знаю. Как и не знаю, как много всего может входить в это самое «ничего».

— С чего это?

— С того, что я нравлюсь тебе живым.

Тут можно было бы поспорить, но подсознание сразу же намекает, что трахать его задубевшее тело было бы крайне проблематично, и я закусываю язык и просто смотрю на даже не подозревающего о том, какие мысли бродят в моей голове, Йена.

— Болтающим и тёплым. Как ни отпирайся, но сейчас я — твоё главное развлечение, а значит, ты будешь и дальше терпеть мою болтовню.

И даже более того, конфетка. Ты и в Штормграде порядком перетягивал на себя одеяло, разбавляя серые, наполненные чужим хмурым молчанием будни.

И именно за это хочется погрозить пальцем и шутливо щёлкнуть по носу, проникнувшись вдруг каким-то странным, вовсе не свойственным мне ощущением. Ощущением, что никогда не вызывал кто-то другой. Даже Анджей, который очень долгое время являлся единственным, кто вообще мог заставить меня испытывать какие-то положительные чувства. И то едва ли можно светлой назвать смесь порой острого как бритва обожания и столь же ранящей ненависти. Нас обоих ранящей.

— Тебе не положено быть такой умной, Йенна. — Всё, что я могу выдавить из себя, погрузившись в размышления. Выдавить задумчиво и деланно не заметить мелькнувшее на вытянутом лице самодовольство.

— Ты уже говорил об этом. Ещё у Тайры. Помнишь?

Ещё как помню. Помню не столько слова, сколько разъедающую изнутри желчь, которой они были вызваны. Желание похвалить и тут же кинуть издёвку следом, что, много вернее, доберётся до цели.

— Весьма в общих чертах, — ухожу от этого его удивительно жёсткого для того, кто только что дурачился, «помнишь» и перевожу тему, удачно вспомнив о так и не состоявшемся разговоре. — Но помню, что ты болтал что-то о призраке.

— С которым так и не встретился по твоей милости.

И тут я. Прямо-таки краеугольный камень преткновения всех бед. Как ни крутится — всё у него упирается в одну из граней. И это даже льстит.

— Но это даже хорошо, — сбивает с толку репликой, и я на мгновение выпускаю из поля зрения прямую спину и посеребрённый годами затылок Адриана.

И надо же случиться так, что именно в этот момент он подозвал поближе одного из сопровождающих процессию, но держащихся поодаль гвардейцев. Бросает тому буквально пару слов и отсылает. Бросает тому буквально пару слов, что я мог бы надеяться расслышать, если бы не оберегающий не только наши секретики ветер.

— С чего бы?

Досада так и скребёт глотку, и Йену я отвечаю только потому, что тот ждёт и наверняка задаст ещё не один десяток вопросов, если заметит, кто является объектом моего пристального интереса. Совершенно лишних сейчас вопросов.

— Теперь мы можем поискать его вместе.

В первое мгновение даже не понимаю, о каком «его» идёт речь, и недоумение так и проступает на лице. Поспешно вспоминаю, о чём мы болтали минутой ранее, и мальчишка, слишком нетерпеливый для того, чтобы ждать, пока я открою рот, цепляется по новой. Цепляется, да так яро, будто бы сам подыхает от скуки и вполне невинную, безопасную даже, охоту уже во снах видит:

— Что? Хочешь сказать, что предпочтёшь валяться в постели, а не бродить по тёмным коридорам в поисках чьей-то неуспокоенной души, которая может быть так добра, что выболтает пару старых секретов?

Недоумение звучит столь искренне, что ухмылка расцветает поневоле. Недоумение звучит столь искренне и знакомо, будто бы на секунду он умудрился пробраться в мою голову и выцепить эту фразу из общего потока мыслей. Звучит столь ехидно, что пальцы будто обретают волю и сами желают его потискать. Пальцы, которым совершенно точно этого нельзя.

И спорить, кажется, сейчас нельзя тоже.

Потому что он знает, что прав.

Потому что слишком сильно нравится мне таким — уверенным в своих словах и изнывающим от жажды деятельности, которую совершенно точно не одобрила бы его глубоко порядочная сестра.

— А если не будет, что тогда? — любопытствую на случай, если и тут приберёг что-то, способное удивить, но лишь легонько, насколько позволяет тяжёлое пальто, пожимает плечами:

— Вот именно на этот случай я и зову тебя с собой.

Ага, очень дальновидно. Было бы, не забудь ты, что у меня из оружия только нож, которым разве что буженину да людей резать, и ни единой склянки, содержимое которой могло бы притушить чужой пыл.

— Если тебе случалось встретиться с призраком, что ты делал?

Оглядываюсь по сторонам, желая убедиться, что никто не вознамерился погреть уши, и только после заговариваю, бросив беглый взгляд вперёд, на Беатрис, что только что попыталась по примеру Йена уцепиться за своего отстранившегося мужа.

— Сваливал, если мог. Если нет, то отбивался, а уже после сваливал.

— Как вообще можно отбиться от того, у кого нет тела?

Глядит внимательно, каждое слово ловит и, несмотря на причёску и розоватые от румян щёки, несмотря на юбку и подушку, что вырисовывает живот даже под тяжёлой верхней одеждой, вижу всё того же всклоченного мальчишку, что постоянно жжёт пальцы в чужой лаборатории. Вижу мальчишку, который жаден до новых знаний так же, как когда-то был до тепла чужих тел.

Занимательные метаморфозы.

Кто знает, что бы из него выросло, если бы вместо кукол ему подсовывали книги? Кто знает, что бы из него выросло, если бы он не был неизбежным злом для своего отца и вечно сопереживающей жилеткой для сестры, что уже трижды повернулась, а каждый её взгляд всё продолжительнее предыдущего?

— Есть способы.

Недовольный таким ответом, кривится уже, но только пока я не касаюсь его запястья своими пальцами. Сжимаю поверх плотного рукава, будто бы намекая на то, что стоит повременить.

— Тебе не кажется, что твоя сестрица уже начала на нас поглядывать?

— Начала, — соглашается сразу же, и обречённости в голосе примерно напополам со смирением. — Наверное, мне стоит догнать её, а тебя оставить Адриану. Всё-таки так положено.

Собираюсь кивнуть и даже проводить вперёд, прибавив шагу, как едва не подпрыгивает на месте.

— О! Всё хочу рассказать, да никак не выдастся момент, — восклицает слишком громко для того, кто хочет остаться неуслышанным, и даже вздрагивает от нетерпения. И судя по заблестевшим глазам, мне стоит ждать ещё одну занимательную историю о размере своего члена или чего-нибудь ещё. — Служанка наябедничала Мериам, что обнаружила подозрительные следы на моей постели. И решила, что — о ужас! — ты посмел надругаться над беременной женщиной, грязный извращенец.

Хихикает, как глупая девица, и даже прикрывает перчаткой рот. Хихикает, как глупая девица, а я никак не могу взять в толк: почему это звучит так нелепо?

— Разве она не знает, что ты моя жена?

— Конечно, знает, — уверенно кивает и, заглянув в моё лицо и не найдя там ни следа понимания, пускается в объяснения. Объяснения, что для меня слышать настолько же дико, как потчевать гостей сырым мясом для местной знати. — Так не положено. Мы не должны спать вместе, если на то пошло. И видеть меня голым ты не должен тоже.

Киваю и, просто чтобы подразнить то и дело крутящих головами барышень, накрываю его сцепленные на моём локте ладони своей рукой. Жаль даже, что это не выглядит настолько шокирующим, чтобы заставить какую-нибудь разряженную курицу хлопнуться в обморок и разбить свою пустую башку.

— И дай угадаю: раздвигать твои ноги только для того, чтобы подселить в тебя очередного маленького паразита?

Кивает с самым серьёзным видом и тут же жалеет об этом, потому что высокая причёска, сооружённая из его волос, опасливо покачнулась. Ещё час на ветру — и вовсе развалится.

— Именно так. Мужчины в высших кругах вовсе не с жёнами реализуют свои потребности. Ты для них как минимум странный или очень скрытный. Никто не видел тебя с мальчиком или даже служанкой.

— И, по всему, выходит, что у меня либо не стоит вовсе, либо я имею кого-то столь тихо, что даже мыши не слышат, — подытоживаю, и Йен, который сам тот ещё обманщик, хмыкает. Как же, ни со служанкой, ни с мальчиком. Стащить для него, что ли, передник?

— Как-то так.

— Очаровательно.

Как и взгляды, что я ловлю всё чаще. Взгляды, что сплошь заинтересованные, и лишь один откровенно неодобрительный. Взгляд Мериам, что вот-вот сама вырвет из моих рук свою «сестрёнку». Не утерпит.

— Особенно меня умиляет то, что никто не додумался подежурить под дверями твоей спальни.

— Может, и додумается теперь, после обнаружения пятен.

Может, и так. Каждой хочется знать, что участь товарки — не лучше твоей собственной. И именно поэтому каждая из этой пёстрой стайки птичек пытается придумать мне какой-нибудь недостаток. Придумать причину, по которой бедняжке Йенне должно быть плохо.

— Для знати это самый нелогичный вариант.

— К чему вообще жениться на красавице, если максимум, что тебе светит, — это длинная ночная рубашка, обтягивающая раздвинутые коленки?

К чему вообще жениться, если в любом трактире, постоялом дворе или лавке можно найти девушку, что будет куда краше и любвеобильнее, нежели замотанная по самую шею, выращенная в соответствии со всеми правилами и обычаями рыбина, которую нельзя трогать?

— Ради связей и положения отца невесты, например? Браки — это о выгоде, а не о любви. Селянки имеют куда больше прав на свою жизнь, чем все они, — указывает взглядом на узкие спины девушек, позади которых мы держимся, и удобнее цепляется за мою руку не то ненароком, не то специально проведя кончиками пальцев по моим. — Дорогие платья и украшения — ничто по сравнению с необходимостью мириться со статусом красивой безделушки без права голоса.

— Эти, как по мне, вообще не затыкаются, — не соглашаюсь с ним и беру немного правее, чтобы широченный, да ещё и замотанный в тяжёлую шубу мужик не зацепил мой бок.

Становится многолюднее, несмотря на ставшее сизым небо, с которого если не сейчас, то ближе к ночи всенепременно пойдёт снег.

— Это другое. Они сколько угодно могут обсуждать друг друга или ковры в замке, но ни одна из них никогда не посмеет пойти против воли мужа.

— И ты сочувствуешь им?

— Немного.

И для меня это непонятно, по крайней мере. Непонятно ни это самое чувство, ни чересчур уж раздутая тяжесть чужого бремени. Тоже мне страдалицы.

— Мне кажется или кого-то из твоих подружек не хватает? — Это и попытка перевести тему, и одновременно с этим кое-что вызнать. — Их не было больше?..

Йен поднимает голову, прищуривается и, приглядевшись, соглашается со мной:

— Нет Маргарит.

Прекрасно. Ещё бы вспомнить, как она выглядит.

— Её муж пропал во время празднования победы над троллем. Слышал что-нибудь?

Так вот оно что. Значит, всё-таки хватились, а не решили, что загулял с очередной любовницей. Или кто там у него был? Любовник? Значит, всё-таки хватились и, должно быть, ищут, но совершенно тихо, не поднимая шума.

— Откуда бы? Знаешь же, местные сливки со мной не секретничают. — Остаюсь расслабленным, но княжна, будь она неладна, должно быть, успела изучить меня немного лучше, чем я думал. И потому её глаза становятся всё больше и больше прищуренными. С каждым моим новым вопросом. — А кем был её муж?

— Чиновником средней руки, как я слышал. Баронетом или бароном?.. Имени не припомню. Плешивый такой, ростом тоже не особо вышел.

Значит, точно он. Ну что же… Остаётся только пожелать удачи в поисках и выразить свои соболезнования прекрасной, или, скорее всего, не очень, Маргарит.

Бедняжка наверняка уже в трауре и всей душой надеется, что муженька не найдут и она сможет свалить в уже своё собственное поместье.

Овдовевшей и свободной.

— Обширное описание, дорогая. Конечно же, я тут же его узнал.

Явно не может взять в толк, сарказм это или нет, и потому морщит лоб. Догадывается же.

— Что-то ещё говорят? Кто видел? Где пропал?

— Вышел из залы — и на этом всё. — Теперь осторожнее в словах, и это только подтверждает мою догадку. Уже понял, но продолжает осторожничать, будто бы не желая обвинять. И это даже забавно, учитывая, как он любит разбрасываться словами. — Как в воду канул. Пять дней ищут — и ничего.

Ещё бы. Снегом в ту же ночь замело, да и ветер снаружи такой, что и следы занесло. Попробуй догадайся, где копать.

— По весне оттает — найдут, — бросаю в ответ на внимательный долгий взгляд, решая, что ладно уж, так и быть — пусть знает немного больше, и Йен сначала непонимающе моргает, а после, переварив, переспрашивает:

— Что?

— Что? — передразниваю, а когда пересекаемся взглядами, его физически ощутим. Такой тяжёлый, что я почти в восторге от того, как злится. Секунду назад болтал себе, постукивая подушечками пальцев, а теперь мрачнее нависших туч и вовсю меня подозревает. Хочется щёлкнуть по носу и посоветовать не пихать его, куда не следует. — И у меня есть не включающие тебя дела, лапушка. Полюбезничай пока с сестрой. Я скоро.

— Лука…

Обескураженный, запинается о край каменного бруска, и приходится придержать, чтобы не подвернул ногу. И это служит хорошим поводом для того, чтобы остановиться и уложить ладони на его плечи. Показать всем обернувшимся на негромкий вскрик идеально приторную картинку.

— Хорошей прогулки, любимая. Разлука покажется мне вечностью, — говорю настолько громко, насколько требуется для того, чтобы все, включая победителя троллей, что, к моему сожалению, за следующим всё никак не поспешит, услышали, и, уже наклонившись для дежурного поцелуя в висок, добавляю, понизив голос до предупреждающе-хриплого: — Не шали.

— Ты не можешь просто взять и…

Ещё как могу и тут же доказываю это.

Протестует, собирается схватить меня за плащ, но успеваю первым.

Перехватываю за протянутые ладони в тёплых перчатках и демонстративно касаюсь губами костяшек. И только убедившись, что все заметили, отпускаю, зная, что не устроит никаких допросов здесь и сейчас. Не на глазах у своей сестры и не рядом с ушами её любопытных подружек. Не устроит, даже если будет сходить с ума от любопытства.

Так и хочется назвать «хорошей девочкой», но закусываю язык.

Так и хочется ляпнуть что, но после наверняка припомнит ещё не раз, а иметь дело с его капризами — совсем запала нет.

Слишком тоскливо среди каменных стен облепленному якобы важными делами, а на деле совершенно пустыми вроде выбора запонок или шейного платка.

Облеваться можно.

Пожил бы так с месяц — и сам бы сбежал с первым встречным. Или, что вероятнее, перерезал бы к чертям половину стражников, что давно разленились в своих постовых будках и знай только и делают, что полируют оружие да изредка перебрасываются в карты, а после смылся, украв чью-нибудь лошадь.

От одних мыслей становится лучше, надо же.

Удаляюсь неспешно, спиной вперёд, чтобы не упускать из виду глядящую на меня как на предателя «любимую» и её сестру, что подскочила, стоило только сделать пару шагов в сторону.

Удаляюсь неспешно, будто бы дразня.

Расслабившись и зная, что как минимум двое из разномастной, снующей по мощёной площади толпы провожают взглядами, а кое-кто и вовсе цепляется хвостом.

Пасёт.

Самый невзрачный и бедно одетый из всех, выдающий себя только полученными в бою шрамами на лице, но никак не прямой спиной и презрением во взгляде, что так отличает от прочих всю эту братию, облачённую в мундиры. Коренастый и широкий в груди, смахивает на гигантского гнома.

Держится в отдалении, но будто приклеенный. Проверяю, не паранойя ли, но даже когда дважды обхожу один и тот же дом, не теряется. Огибает точно так же, едва ли не по моим следам.

Что же…

Я никуда не тороплюсь и потому провожу его по всем незнакомым мне извилистым улочкам, не пытаюсь затеряться и переступить границу самого зажиточного из всех районов. Напротив, то и дело остановлюсь якобы для того, чтобы на что-то посмотреть или примериться к содержимому открытых, несмотря на холод, прилавков.

Мясо, ставшие едва ли не стеклянными фрукты и даже кухонная утварь по цене среднего качества ножей.

В самом деле, почему бы не поразглядывать тарелки? Тяжёлые настолько, что если стукнуть по чьей-то голове, то велик шанс, что расколется вторая.

Упрямо таскается за мной, и потому гуляю по городу почти полтора часа, дожидаясь, когда выдохнется, и уже у самой северной части города, у той, что славится вовсе не своей безопасностью и благородством и границы которой заканчиваются каменными скалами, теряюсь.

Это совсем несложно сделать, если дождаться раннего вечера и нырнуть в ставший куда более оживлённым поток людей, что закончили свои работы и спешат по домам. Было бы проще, будь я чуть ниже, но, если немного пригнуться, сгодится тоже.

Буквально три метра вместе с основным потоком, а после в ближайшую нишу, просвет между кирпичными, уже далеко не такими пафосными домами.

Едва втиснулся, чудом не обтёр накидкой не самого свежего вида багровое пятно и, вынырнув на соседней улице, тут же забежал на крыльцо таверны, что хозяин столь удобно расположил.

Этот квадратный пока пролезет следом, можно трижды умудриться уйти. Этот квадратный пока пролезет, можно успеть убить пару человек, обчистить их карманы и раствориться.

Но насилие не входит в мои ближайшие планы и потому любезно придерживаю дверь для выползающего из таверны мужика, что, судя по внешнему виду, только что пропил свою шубу — или что там у него было? — вместо того, чтобы как следует садануть створкой по раскрасневшейся роже.

Нахожусь внутри не дольше, чем того требует моё маленькое дело, и, разобравшись с ним, выбираюсь назад, на улицу, с сожалением глянув на чужие, наполненные доверху, простые кружки.

То, ради чего я приходил, осмотрел лишь мельком, убедился, что никакого подлога нет, и спрятал во внутренний карман.

То, ради чего приходил, совсем лёгкое, незаметное за слоями подкладки, но отчего-то ощутимо давит на грудь. Будто прожигает карман.

И вовсе не потому, что имеет печальную предысторию.

Его прошлое и вполовину не таким важным кажется, как возможное будущее.

Широкоплечего, украшенного рваными шрамами нет ни на крыльце, ни на подступах к таверне, будто не разобравшись, куда именно я делся, бросился в неверном направлении.

Кручу головой по сторонам и, заприметив довольно фривольную вывеску в форме женской, облачённой в кокетливую туфельку ноги, понимающе хмыкаю.

Наверняка ищет там.

Наверняка торчит внизу и выспрашивает у местного вышибалы о клиентах, рискуя неплохо огрести.

Как просто водить за нос тех, кто думает о тебе хуже, чем того требует ситуация. Кто вообще шастает по борделям, оставив жену куковать с подружками на каменной лавке? Тупее было бы, пожалуй, только завести её внутрь и умолить подождать за ширмой, пока одна из оплаченных дам выполняет свои рабочие обязанности.

Представляю лицо Йена и не могу сдержаться от ухмылки уже во второй раз. Вспоминаю, скорее даже, каким он был, когда мы столкнулись впервые и едва ли перекинулись парой-тройкой фраз. Вспоминаю, каким он был, когда его расчёсывали и вправляли в каждую хитро сложенную из его же волос петельку по цветку.

Кажется, будто и не он вовсе. Кажется, что можно обмануться, но нет: упрямство в его глазах было уже тогда. Да и не только оно, если поразмыслить. Иначе сорвался бы я следом, осознав наконец, что всё-таки не могу отдать ЕГО? Не могу — и всё тут. Не могу.

Назад возвращаюсь совсем другим путём и решаю срезать через узкий, смахивающий не на квартал даже, а на какую-то свалку, перешеек.

Будто граница между миром богатых и очень богатых.

Граница из тех, кто роется в мусоре, что свозят сюда и те, и другие, и надеется перебраться со временем хотя бы в предместья.

Прекрасно помню вонь и дым, что стоят по весне над всем Камьеном, когда жгут скопившийся за зиму хлам, и частенько вместе с теми, кто притаился среди завалов или же просто уснул, устроившись на чужом старом диване, что, несмотря на вылезшие пружины, всяко мягче неоттаявшей земли.

Домов немного, и все крепкие, каменные, с решётками на окнах и прочными дверями. Домов немного, но все, что стоят здесь, огорожены и среди возвышающихся куч выглядят странно, будто порталом притащенные с другой земли.

Огибаю один, другой, стараясь не наступить ни на какую дрянь, и вздыхаю полной грудью, лишь миновав заторы и, судя по топоту и близкому звону, выйдя прямо напротив главной городской площади.

Пара метров вперёд, и каменные тротуары такие чистые, будто некто старательный с утра до вечера скоблил их и, несмотря на холод, усердно щёткой тёр.

Пара метров вперёд, ещё один переулок, посреди которого выбита крышка ливневой, уходящей на два метра под землю канализации, и назад, в чужой скучный мир.

Мир, в котором я бросил свою окружённую милыми птичками жёнушку, жаждущую обучить сестру хоть какой-то женской премудрости. И когда знаешь, кто есть кто на самом деле, выходит ироничнее вдвойне.

Вот такая насмешка судьбы. Далеко не десятая по счёту.

Уже вижу очертания лавки на противоположной стороне площади, как за спиной, будто выбираясь из ливневки, скребётся что-то.

Замираю, так и не сделав следующего шага, и, убедившись, что не послышалось, оборачиваюсь, крутанувшись на широких каблуках.

И вовремя.

Безумно вовремя, чтобы, накренившись, уйти от неуверенного, почти было нанесённого дрожащей, сжимающей нож рукой удара под лопатку.

Безумно вовремя, чтобы разорвать дистанцию и с недоумением уставиться на выбравшегося из канализационного слива человека.

Или то, что когда-то называлось человеком.

Тощий до ужаса, в натянутой на заломленные уши, стоящей от грязи шапке, замотанный чёрт-те во что. Тощий до ужаса и с глубокими рытвинами на вытянутом лице.

Сразу и не поймёшь, двадцать ему или перевалило за сорок.

Сразу и не поймёшь, притаился для того, чтобы ограбить, или случайно оказался рядом и, заслышав мои шаги, решил не упускать лёгкую добычу.

Делает ещё один выпад, и я, лишь мельком глянув на щербатое лезвие явно кухонного ножа, тут же разочаровываюсь.

Даже когда сколотый кусок повидавшего в своей жизни металла вихляет туда-сюда в полуметре от моего горла.

— Отдавай кошель и прочее, что держишь в карманах! — приказывает сиплым, скачущим то вверх, то вниз голосом и тут же заходится в приступе кашля. Да таком, что, кажется, лёгкие сейчас прямо на камень выплюнет. Содрогается весь, складывается почти вдвое и сплёвывает тёмно-бордовый сгусток.

Терпеливо дожидаюсь, когда выпрямится снова, и только после заговариваю с ним. Только после того, как, отерев рот, зыркает и невольно останавливается взглядом на моих зрачках.

— А если у меня ничего нет? — В интонации только нотки любопытства. В интонации ничего кроме. — Тогда прикажешь раздеться?

— Лучше мёртвого обыскивать! — выкрикивает с вызовом и, наверняка думает, что угрожающе, взмахивает ножом. Лезвие так и гуляет из стороны в сторону, и мне начинает казаться, что не сможет порезать, как бы сильно ни хотел.

— Зачем же тогда требовать кошелёк? Убил бы — и уже тогда обыскал, — советую, как старому знакомцу, и делаю шаг вперёд.

Отшатывается тут же, но, вспомнив про нож, подаётся назад, вновь вытянув руку. Тонкую, дрожащую и явно лишённую сил. Тонкую и сомневающуюся руку.

Оглядываю его ещё раз и начинаю догадываться, откуда столько нерешительности:

— Или дело в том, что это твоё первое ограбление?

— Не твоё дело! Отдавай кошелёк! — психует столь явно, что давится, вовремя не сглотнув слюну. Кашляет, и я снова терпеливо жду, когда изволит распрямиться и уделить мне немного своего драгоценного времени. Своего драгоценного, стремительно подходящего к концу времени.

— Значит, я прав? Что же ты не прихватил топор?

Непонимающе сводит брови над переносицей, и я, вздохнув, принимаюсь объяснять, как приходится порой княжне, с той только разницей, что она пока не пыталась меня зарезать для того, чтобы грабануть:

— Им всё вернее. И весит больше.

И раны остаются рубленые, глубокие. И кость дробит так, что не выйдет ни одним ножом.

Это уже про себя, не произнося вслух. Это уже про себя, вспоминая.

Это уже про себя, не торопясь обойдя его полукругом и остановившись у стены. Обойдя его, озадаченного, не понимающего и не находящего ответ.

— Или… ты бы взял, но живёшь настолько бедно, что попросту не имеешь топора? Голод погнал? Или, может, жена? — перечисляю, а он багровеет всё больше с каждым словом.

Он, который польстился на чужой плащ, что по стечению обстоятельств оказался застёгнутым на моих плечах. На чужой плащ, что должен носить граф или барон, но никак не готовый взвыть от скуки наёмник, который даже этого оборванца воспринимает почти подарком судьбы. Шансом немного развлечься.

— Дай угадаю. Бедняжке надоело вкалывать без продыху, глядя, как неудачник, за которого она выскочила по молодости, знай и делает, что шатается из угла в угол?

Сглатывает, судорожно соображает себе что-то и невольно подаётся назад, когда следующее своё предположение начинаю с нарисовавшейся на губах улыбки.

— Что? Снова нет? — Звучит даже доброжелательно, и он явно собирается помотать головой. Звучит даже доброжелательно, и тонкие обветренные губы уже готовы разомкнуться и бросить что-то в ответ, когда не позволяю ему этого, продолжив, не меняя тона: — Тогда крысы, с которыми ты живёшь в тоннелях под ливневкой, потому что твои родители были так любезны, что выпнули тебя из дома?

Кажется, задохнулся.

Кажется, будто и вовсе забыл, чего минутой назад требовал.

Кажется, будто схлопотал магией в спину и потому так кривится.

Но непонимание сменяется яростью за доли секунды. Но непонимание сменяется вдруг выступившими слезами на необычно светлых на тёмном, испещрённом струпьями лице глазах.

Стискивает и челюсти, и рукоять ножа покрепче.

Нет, всё-таки не дотягивает даже до двадцати пяти. Большая часть зубов на месте.

Наступает куда увереннее и уже не собирается болтать. Собирается сделать так, как и советовал: заколоть, а после обчистить карманы. Собирается, но ни скорости, ни сил для полноценного выпада не хватает. Слишком сильно вкладывается, замахнувшись, и кренится вправо, тут же подставляя незащищённую спину в широкой, штопанной-перештопанной куртёшке, что годится только для поздней весны.

Воистину, нищета страшнее смерти.

Собирался поиграть немного, развлечься, но выходит чересчур пресно и скучно. Собирался поиграть немного, но что от него толку, если едва стоит на ногах и вот-вот сам сдохнет, подавившись кусками лёгких?

Пробует ударить ещё один раз и повторяет ту же ошибку. Пробует ударить ещё раз и даже не думает, что сам попался.

Метит в мой живот, когда нападает снова, и с чистейшим удивлением уставляется на остановившую его запястье руку.

Моргает несколько раз даже, будто не веря.

Моргает несколько раз даже и успевает поднять лицо, прежде чем, дёрнувшись, подавиться.

Согнуть его руку и толкнуть вперёд — даже слишком легко. Прорезать тупым сколотым ножом затасканную одежду и тонкую кожу — тоже.

Вдавливаю по самую рукоять и, не побрезговав, свободной ладонью придерживаю его за плечо. Для того чтобы заставить попятиться и заботливо довести до выломанной решётки.

Для того чтобы заставить попятиться, пройти несколько неуверенных шагов и спихнуть в дыру, из которой он вылез, и, услышав близкий, подхваченный эхом шлепок, отереть пальцы о плащ.

Совершенно само собой вышло.

Никакой показной брезгливости, но и удовольствия тоже. Ни капли.

Убрать ощущение прикосновения и, развернувшись, натолкнуться на взгляд, куда более опасный и внимательный, чем был напротив моего полминуты назад. Безумно хочется как следует чертыхнуться вслух, но давлю отстранённо вежливую улыбку и думаю, как бы так осмотреться, не повторяя чужих ошибок.

Не поворачиваясь спиной.

— У вас возникли какие-то проблемы? — любезно интересуется негромкий голос, с хозяином которого мне хотелось бы связываться меньше всего, но кого вообще интересует, чего мне там хотелось?

— С чего вы взяли? — отвечаю в тон появившемуся из ниоткуда Адриану, которому наверняка наябедничал тот переросток-гном, и нарочито небрежно отхожу от зияющей чернотой дыры. Либо наябедничал, либо сам меня пас всё это время. Неужели так всё и есть? Неужто я не заметил его?

А если так, то выходит, что один из нас дьявольски хорош, а второй размяк, поплёвывая в потолок.

А ещё я гадаю, как много он на этот раз успел увидеть и не собирается ли обвинить.

— Я выгляжу как человек, у которого есть проблемы?

— Вы выглядите как человек, который их создаёт. — Тон всё тот же, прохладно-вежливый, немного отсутствующий. Таким обычно обсуждают не очень-то удавшийся завтрак и не сыграть ли во что, чтобы скоротать время до аперитива. Таким обычно обсуждают что угодно, но никак не вуалируют готовящуюся угрозу.

— Это только лишь первое впечатление, — беспечно пожимаю плечами и неторопливо приближаюсь к нему, вытянув руки вдоль тела. На случай, если явился не один и притаившийся чёрт знает где лучник может решить, что я угрожаю его господину.

— Поздновато для первого, вы не находите? — спрашивает, а сам так и сверлит взглядом. Спрашивает, и я, несмотря на ощущение натянутости, несмотря на то, что буквально по натянутой лесе хожу, думаю вовсе не об этом, а о том, что у него седеют даже брови. Очень дельное наблюдение, которое обязательно спасёт мне жизнь.

— Это что, какая-то игра? Кто кого перевуалирует? — спрашиваю сразу в лоб, не желая тратить слишком много своего времени на всё это дерьмо. Спрашиваю сразу в лоб и думаю уже наклониться и предложить ему разобраться в другом месте и по-иному. Разговоры хороши только с теми, с кем их хочется вести. С этим же, в мундире и натянутой на лицо маске, мне хочется разобраться побыстрее. Убрать его со своей дороги. — Если так, то найдите другого оппонента. Я косноязычен.

— Ну что вы, не умаляйте своих талантов. — Улыбается мне и закладывает руки за спину, как, должно быть, велит ему сложившаяся за годы службы привычка. Я же начинаю чувствовать себя идиотом, который торчит в переулке и вынужден поддерживать совершенно ничего не значащую беседу. — Айзек наверняка был иного мнения, раз решил побеседовать с вами наедине.

Или, напротив, значащую слишком много.

О ком речь — понимаю сразу, но это вовсе не мешает мне недоуменно вскинуть бровь и переспросить:

— Кто?

Это вовсе не мешает мне, а, напротив, позволяет выиграть пару секунд времени.

— Солидный господин с ранними залысинами, с которым вы ушли из зала во время недавнего пиршества, — поясняет весьма охотно и всем своим видом показывает, что не позволит просто обогнуть себя и уйти. — Совпадение ли, но больше в замке его не видели.

— С пиршества по случаю вашей победы над троллем? — уточняю нарочито небрежно и чуть наклонив голову. Просто жуть как хочется увидеть, как изменится в лице. Просто жуть как нравится знать, как всё было на самом деле. Пусть это знание в итоге может выйти мне боком.

— Если вы жонглируете оружием так же, как и словами, то, боюсь, придётся взять вас на службу.

— Не заинтересован. — Пропускаю и комплимент, и очередной намёк мимо ушей, и решаю, что проще дать ему то, что он хочет, и проследить за реакцией. Проследить, поверит или нет. — Ни в служении, ни в господине Айзеке, с которым мы разошлись неподалёку от южной галереи. Он, помнится, ещё забрал мою бутылку с вином и удалился, бормоча что-то о готовящемся перевороте. Чего только не взбредёт в пьяную голову, не правда ли?

Болтаю быстро и много, улыбаюсь, кривлю лицо и всем своим видом показываю, насколько смешной мне кажется собственная шутка. Болтаю быстро и много, зная, что уцепится за что-то одно, за самое важное, и упустит остальное.

— Больше он ничего не бормотал? — бросает небрежно, разве что отведя взгляд, которым оценивающе скользнул по ближайшей, покрытой изморозью стене, и возвращается к моему лицу глазами. Только тогда жму плечами и отвечаю так, словно всё это меня ни капли не интересует.

Словно я принял это за шутку и забыл о ней на следующее же утро.

— Не прислушивался, торопился вернуться к жене.

Моргает, стоит только попробовать перевести тему, и явно реагирует на последнее слово. Только поди разбери: реагирует потому, что его от своей мелко трясёт, или потому, что я говорю о Йене, который клялся, что они даже не разговаривали наедине. И думать, что соврал, мне не хочется вовсе. Думать о том, что уже врал одному из двух, временами предпочитая второго.

— Всё никак не могу поверить, что мне досталось такое чудо. Спешу проводить с ней каждую свободную минуту. И сейчас спешу тоже.

— О, так я отнимаю ваше время?

Надо же, какой внимательный.

— Можем вернуться вместе, если желаете.

Не желаю, но вопрос абсолютно точно риторический. Не требующий никакого ответа, потому просто киваю из навязанной, необходимой среди всех этих людей псевдовежливости.

И, сделав пару шагов вперёд, понимаю, что всё-таки не смогу удержаться.

— Неужто тоже закончили все свои дела в этой подворотне?

Коротко опускает подбородок, ничуть не смущённый подобным вопросом, и, прежде чем развернуться и шагнуть на свет, выйти на площадь, бросает беглый взгляд в сторону выломанной решётки, прикрывающей сток.

Досады становится так много, что, если выдохнуть, соберётся клубами и так и зависнет вокруг моей головы.

Точно видел.

***

Влезает в свою старую одежду впервые с того самого дня, как попал в замок, и просто безумно наслаждается этим. И как бы ни пытался скрыть, всё равно наружу лезет.

То и дело касается бедра, обтянутого тёмными брюками, и покусывает губы, пытаясь скрыть улыбку.

И разумеется, тщетно.

И разумеется, не могу проигнорировать это и не подтрунивать над мальчиком, который сам для себя выдумал ночное приключение и радуется этому почти так же сильно, как мужским вещам.

Вовсе не таким качественным и дорогим, как многочисленные платья, что отрядила ему сестра. Вовсе не таким новым, но как же он радуется!

Даже ободранные носы сапог, которыми он постоянно запинается, радуют его больше браслетов и туфель с тонкими ремешками.

Деловито застёгивает застёжки на куртке, оглядывает себя и, поправив убранные под материю волосы, должно быть, чтобы небрежно собранная коса не тянула, поворачивается ко мне.

Горит весь от нетерпения и вместе с этим не знает, с какой стороны подступиться.

Как сообщить, что собрался и готов отправиться на поиски призрака. А сам весь светится так, будто на первое в своей жизни свидание. А сам весь светится и вот-вот схватит меня за что-нибудь и просто за собой потащит, если не пойду сам.

— Как мало тебе нужно для счастья, — замечаю, уже прикрыв за собой дверь его покоев и вслушавшись в ночную, царящую внутри просторных коридоров тишину. — И ты не мог бы светиться чуть меньше? Неловко выйдет, если из-за этого нас заметят.

— Да отстань ты. — Даже огрызнуться как следует не выходит, потому что никак не может перестать растягивать уголки рта. — Посмотрел бы я на тебя после двух недель в платье.

— О, поверь, снимая его, я радовался намного меньше.

Хотя бы потому, что знал, что на следующий день придётся влезать снова. И через один, и через неделю тоже. Хотя бы потому, что, в отличие от миловидного мальчика, у меня была другая жизнь до всех этих оборок и отвратной на вкус помады. Хотя бы потому, что он таким рос, а я себя несколько лет кряду ненавидел и только чудом смирился до того, как окончательно спиться.

— Но радовался же? — цепляется вдруг, даже не дойдя до поворота, и разворачивается ко мне. Пятится, продолжая идти вперёд, рискует запнуться и сломать хребет. — Зачем тебе вообще было нужно платье?

Выбрал бы я его, если бы мог обойтись другими средствами? Да трижды «нет». Нет, до кровавой пены на губах. Лучше отдал бы руку или что ещё. Откупился любыми средствами.

— Даже если и мог, не стал бы рассказывать.

Ни тебе, ни кому-то другому. Не об этом. И из своей памяти бы выцарапал, да нельзя.

— Можно подумать, я умру без этого бесценного знания, — звучит немного обиженно, но не настолько, чтобы избавить меня от болтовни на некоторое время.

Осматриваюсь всё, вслушиваюсь, а он, напротив, беспечен до крайности. Разве что не вопит во весь голос, а разговаривает полушёпотом.

— Даже если умрёшь, — подтверждаю, зная, что тут же разозлится, и с показным сочувствием качаю головой. — Прости, конфетка, но моё спокойствие мне дороже твоей жизни.

Принимает это как надо и вовсе не всерьёз. Принимает это будто неизбежную плату за что-то и, вместо того чтобы броситься в новую ссору, как в омут, негромко бормочет себе под нос.

И даже не знаю, ко мне ли обращается.

— Я иногда думаю, пройдёт ли хотя бы один день без вот этого вот. Без намёков, издевательств и прочих очаровательных вещей.

К чему думать об очевидном? Ты же умный, ты знаешь ответ.

— И до чего додумался?

Возможно, раньше он бы выразил надежду на то, что мне надоест когда-нибудь. Или что что-то изменится. Возможно, раньше он бы уже обиделся и захлопнулся, а то и вовсе вернулся в комнату.

Всё-таки растёт.

— До того, что ты куда симпатичнее во сне. С закрытым ртом.

— Но со мной бодрствующим ты тоже миришься.

Со мной бодрствующим, кусающимся, трогающим и уж тем более с раздвигающим твои ноги. Так что не стоит, лапушка. Ой как не стоит кривить душой.

— Неизбежная необходимость.

Очаровательно. Учитывая, что я так сам порой о нём думал до какого-то времени. Неизбежная необходимость, которую придётся потерпеть немного до того, как получится убрать. Так думал — и где мы оба теперь?

— Как крысы в амбарах или раздражение после пудры.

Прикусываю кончик языка от неожиданности и выныриваю из своих дум слишком поздно, и потому Йену выпадает прекрасная возможность понаблюдать за этим. Понаблюдать за тем, как меняется выражение на моём лице, и вовсе не на саркастическое.

— Ты только что сравнил меня с крысой?

— Ну да, в какой-то степени. — И не думает ни отрицать, ни отворачиваться. Искренне получает удовольствие от этого диалога. — И знаешь, что в этом самое приятное? Ты ничего мне за это не сделаешь.

— Восхищаюсь порой твоей самоуверенностью, Йенна.

И прикидываю, не помочь ли утром со шнуровкой платья. Ничего не сделаю? И наивность наказуема, дорогая.

— Если ты не заметил, сейчас я мало смахиваю на девчонку, и потому будь столь любезен не коверкать моё имя, — просит нарочито подчёркнуто и даже останавливается, чтобы отвесить лёгкий поклон. В качестве благодарности за то, чтобы быть услышанным.

— Как же было не заметить? — Распустить его волосы и даже если будет стоять в брюках — четверо из пяти задумаются. — Ты в платье и с тремя ярусами на голове перед зеркалом меньше вертишься.

Фыркает, отворачивается и продолжает идти вперёд уже молча. Так же, не проронив ни звука, спускается по лестнице на два этажа ниже и там, постояв немного на развилке трёх коридоров, выбирает тот, что ведёт влево.

В конце оказывается ещё одна лестница. Куда более старая и почти не освещённая. Лампы всего три на гигантский пролёт из пятидесяти, а то и больше, ступеней.

Спускаться приходится полубоком, держась у стены и борясь с желанием протянуть руку и предостерегающе дёрнуть за шкирку торопящегося Йена.

Ему будто горит или же чем-то вперёд указано.

Ему будто не терпится, и потому, выскочив в коридор и не вслушавшись, прежде чем продолжить путь, едва не попадается чеканящим шаг постовым, что неспешно прогуливаются по нежилому на вид этажу.

Оружейной или тюрьмы здесь тоже нет, и потому появляются вполне понятные вопросы.

Уж не сами ли камушки унюхал этот юный искатель неприятностей?

Вся правая стена оказывается украшенной выточенными прямо в камне статуями, что занимает каждая свою нишу, и это вообще единственное, что в пустом коридоре есть.

Ни дверей, ни пусть даже маленьких, под высоким потолком пробитых окон. Неужто настолько низко под землёй?

Шаги всё ближе, и я, не придумав ничего лучше, хватаю мальчишку за ворот куртки и почти силой заталкиваю за ближайшую мрачную статую, что изображает некоего неизвестного мне воителя в широком длинном плаще.

Втискивается без особых проблем и даже помогает мне сделать то же самое. Цепляется за вытянутую вперёд руку и тащит на себя, пока я пытаюсь выдохнуть и распрямиться, насколько это вообще возможно.

Места за статуей аккурат на двоих.

Но только если один будет стоять на ногах другого и прижмётся к плащу.

Йен дальновидно делает это спиной, чтобы не оказаться втиснутым в меня задницей, и замирает, понимая, что так, лицом к лицу, не много-то лучше.

Учитывая, что последние пять дней он провёл со своей сестрой и тем самым лишил меня последнего развлечения. Учитывая, что она даже ночевать оставалась в его комнате под предлогом заботы о беременной сестре и, разумеется, не вызвала никаких подозрений.

Ни у кого, кроме меня, черти её, такую хорошую, задерите.

И теперь, когда вот он, напротив, тёплый и вдруг отводящий взгляд, зубоскалить совершенно расхотелось.

И шаги, которые приблизились настолько, что только чихни — и заметят, подначивают ещё больше.

Теснота и сумрак тоже.

Хватаю его за шею, притягиваю к себе, заставив опереться о плечо подбородком, и на ухо, касаясь мочки губами, шепчу, зная, что служивые, как правило, не обладают тонким слухом.

Да и куда им? Эхо же, эхо, что наполняет коридор звуками их шагов.

— Я надеюсь, ты знаешь, зачем нас сюда притащил.

Вздрагивает, кое-как согнув руку, цепляется за моё плечо и, сжав его, пытается правую ногу втиснуть между моими ступнями. Ёрзает не нарочно, но от этого я не становлюсь менее заинтересованным. — Но если нет, то тоже неплохо.

— Почему это? — спрашивает так же, шёпотом, и дыханием обдавая мою открытую шею. Спрашивает так же, совершенно отбросив все свои мелочные обиды и забравшись второй ладонью под мой камзол, что, в отличие от его платьев, в которых он бы сюда просто не пролез, куда больше подходит для шатаний по замку, нежели моя одежда. Одежда с определёнными знаками отличия, которые очень уж хорошо знают все те, кто носят форму и острые клинки.

— Здесь хотя бы не будет твоей сестры.

Приближаются, заслоняют слабый, едва пробивающийся за статую свет, и замолкаем оба, дожидаясь, когда пройдут мимо лестницы, но именно на её ступеньках решают устроиться на короткий, как я надеюсь, перерыв.

Беззвучно закатываю глаза и дёргаюсь даже, когда начинает говорить снова. Ещё тише и ближе, чем до этого. Касается губами кожи под моей челюстью и, чтобы было удобнее стоять, обхватывает поперёк торса.

И если бы не собачились совсем недавно, то я бы решил, что обнимает. Что тоже не рад спать в пустой, или почти, кровати.

— Что мы будем делать, если нас поймают?

Очень вовремя заданный вопрос, малыш. К чему было просчитывать заранее?

— Разве это не ты всё придумал?

Глядит так обиженно, будто я только что стащил скатерть со стола в самый разгар приёма и всё на него спихнул. Глядит так обиженно, всё моргает и моргает и продолжает упрямо ждать, когда же я всё-таки смилуюсь и перестану его дразнить.

— Сам и будешь выкручиваться.

— Ты сейчас серьёзно? — на грани слышимости, но с таким возмущением, что нас поймают только потому, что ещё немного — и засветится тусклым красным из-за разгорячившихся щёк.

— Вполне.

Тут же толкается, локтем пытается зацепить мой бок, а коленом двинуть по бедру. Только места для замаха совсем нет, и эффект от всего этого прямо противоположный.

— И ради всех принципов своей сестры, перестань елозить, иначе тебя выдернут отсюда со спущенными штанами.

Закатывает глаза и поджимает губы. Закатывает глаза и вместо очередной попытки ударить обвиняюще тычет двумя сложенными пальцами в мою грудь:

— Мог и в комнате сказать, что не терпится.

Мог-то мог, но уже начал опасаться, что тогда Мериам выберется из гардеробной и усядется на широкий пуф для того, чтобы кроме теоретических получить и практические знания.

— И что тогда? Перепихнулись бы по-быстрому и уже после пошли?

Пытается толкнуть ещё и, когда не выходит, мстительно бурчит, носом елозя по моему вороту:

— Как только вернёмся, попрошу Тайру показать заклятие немоты.

Вот это угроза. Пожалуй, страшнее только обещание не разговаривать. И как теперь жить?

— А сил у тебя на него хватит?

Клацает зубами вместо ответа и даже умудряется прихватить кусок моей кожи. Клацает зубами в ответ, и я тут же проталкиваю руку за его спину, царапаю костяшки о выступы на камне, но совершенно не беспокоюсь об этом. Царапаю костяшки, когда кисть спускается ниже и сжимает правую половину его задницы.

Отстраняется немного, долго на лицо глядит, улыбается расплывчато в темноту и, несмотря на то что понимаем оба, что это очень и очень плохая идея, принимается водить пальцами по моему боку.

Принимается водить везде, где дотянется, и уже устремляется повыше, окончательно отдавив мою ногу, как замирает, нащупав что-то во внутреннем кармане.

Так и замирает, уложив ладонь на мою грудь, и в непонимании сводит брови. А мне смешно. Смешно от того, что он отчего-то решил, что я обязан отчитываться о содержимом своих карманов.

Спрашивает беззвучно, шевеля одними губами, но те столь близко, что без труда можно разгадать. Разгадать два коротких слова и изобразить непонимание в ответ, зная, что полезет выяснять сам. Зная, и не мешать ему, когда осторожно пробирается пальцами за отогнутый лацкан и принимается неловко царапать подкладку, пытаясь уцепиться за край внешне ничем не примечательного свёртка.

Удаётся далеко не сразу, слишком мало места, да ещё и бравый патруль не спешит продолжить свою почётную миссию, и Йен возится не меньше минуты, а достав наконец, едва не роняет, пытаясь поудобнее перехватить.

Вторую руку ему не поднять, и поэтому помогаю своей.

Придержать.

Разворачивает сам и столь деловито, будто ожидает увидеть внутри чью-то подвязку, серёжку или выбитый зуб. Ожидает увидеть всё что угодно, но не тонкую, различимую впотьмах лишь на ощупь застёжку и сверкнувший зелёным бликом камень.

Камень, что теперь почти на четверть меньше и огранён.

Камень, что он сам вытащил из моего же прошлого, да, видно, уже позабыл о нём.

Узнаёт точно, пусть и не рассмотреть. Узнаёт, касаясь его, нажимая подушечками пальцев, и от этого замирает.

Замирает, опустив голову, и дрожит.

Его «зачем?», раздавшееся в темноте словно спустя вечность, такое же, как и предыдущий вопрос. Едва-едва слышимое.

Скорее на уровне понимания, а не слуха.

Его «зачем?» сдавленное, будто кто держит за горло. Чьи-то призрачные скрюченные пальцы.

— Чтобы всегда помнил.

Вскидывается на мой шёпот и всё никак не может перестать обводить грани камня, прорисовывать каждую. Отпечатывать на своей коже и вспоминать.

— С кем имеешь дело.

Вскидывается на мой шёпот и сжимается весь, будто надеясь уйти от лишних соприкосновений, но попробуй-ка сделать это в такой тесноте. Попробуй-ка утаить хоть что-то.

И пульс частит, и дышит носом.

И здесь, и словно уже нет. Барахтается в своих воспоминаниях, а я наблюдаю за этим. Наблюдаю, как мог бы наблюдать за каким-то тревожащимся животным, почуявшим засаду.

Не выдерживаю тишины, когда смаргивает, и чудится, будто что-то крупное срывается с его верхних ресниц. Перехватываю тогда за плечо, а там пальцы передвигаются и на тонкую шею. Легонько нажимают на неё под челюстью, чтобы поднял лицо.

— И что значишь чуть больше, чем остальные.

Последнее я вовсе не собирался говорить, но будто заставило что-то. Последнее не то само вырвалось, не то ещё какая-то мистическая хрень. Последнее заставило его кривовато улыбнуться и снова опустить голову, поёжившись и прижав плечом мою ладонь.

— Почему ты такой?.. — Говорит громче, чем следовало, но сейчас это и меня почти не волнует. Всё одно никто не услышал. Говорит громче, чем следовало, а я понимаю, что никогда и не задумывался об этом. Есть и есть. Как судьба распорядилась. Не нравится — просто не ешь. Не нравится — не терпи.

— Если не будешь носить, то отдай назад. — Передёрнул бы плечами, да слишком тесно. — Придумаю, кому продать.

Тут же сжимает пальцы и вытягивает вещицу из свёртка. Стискивает её в кулаке и медленно, чтобы не приложиться о камень, опускает руку, а там, судя по всему, и вовсе неуклюже заталкивает её в карман.

Отстранился бы, если бы мог, но места так и не стало больше. Отстранился бы, если бы мог, да только единственное, куда он может сбежать, — это коридор, в котором наконец-то начинается какое-то движение, и дробящий тишину, размеренный, сдвоенный шаг отдаляется лишь спустя долгие минуты.

Выбирается наружу сразу же, как только скрываются за округлым поворотом, и я делаю то же самое, не забыв спрятать опустевший тканевый свёрток.

Лишние следы здесь явно ни к чему.

Идёт вперёд, крадётся даже, то и дело прижимаясь спиной к кладке, и вытягивается вдруг в струну, словно заметив что-то, мелькнувшее под самым потолком. Пронёсшееся.

И разумеется, увидел только он. Что бы там ни было, оно не пожелало показаться мне. Оно, или она, или он.

Одному Йену известно, что там.

Йену, что так и застыл с отпечатавшейся на лице обидой и чем-то ещё. Чем-то, что глубже, но нечто, что промелькнуло по каменным сводам, возвращается, и мальчишка, проследив за ним взглядом, срывается с места, бездумно переходя на бег.

Забыл и патрульных, и об эхо. Забыл даже обо мне — так ему не терпится поймать своего призрака.

Догнать его, оказывается, не так просто, и это удивляет меня.

Догнать его получается только около очередной развилки и то чудом заметить мелькнувший впереди кончик косы.

И как же руки чешутся догнать, дёрнуть за эту самую косу и вломить!

Вот же придурок!

Броситься вперёд, под ноги совсем не глядя, опасаясь упустить неуспокоенного духа! Раскроит ещё башку!

А вокруг всё темнее, лампы уже встречаются не чаще одной на сто метров, а коридор и не думает заканчиваться.

Уходит вглубь, выбит в каменной тверди под наклоном.

Глубже и глубже.

Ниже.

Становится сыро вокруг, и от стен тянет, как в склепе.

Тем же тянет.

Холодом и затхлостью. Тленом, что так характерен для застарелой смерти.

Развилки редки, но все они мимо. Йен упорно ломится по прямой и сворачивает лишь один-единственный раз в правую сторону.

Надеюсь, что хоть что-то запомнил и мы оба не сдохнем здесь от голода, если окончательно заплутаем, как он останавливается. Так же резко, как и бросился бежать.

Просто замирает на месте и едва не пропахивает носом рыхлую кладку, неуклюже взмахнув руками.

Нагоняю и собираюсь уже наброситься с обвинениями, как вскидывает левую руку и этим жестом не просит, а требует заткнуться.

Должно быть, боится сбиться.

Должно быть, потерял всё-таки.

Или…

Подхожу ближе и, прищурившись, понимаю, что в итоге случилось. Просто упёрлись в сплошную стену.

Тупик.

Пробую открыть рот ещё раз, но он шагает ближе к кладке, касается пальцами влажных от конденсата кирпичей, выискивает среди них что-то и, наконец, находит щель, в которую совершенно без страха заталкивает пальцы. Шарит ими, нащупывает что-то и, вывернув кисть, нажимает.

Дверь, что я даже и не заметил, оказывается прямо по мою левую руку. Дверь, очертания которой проступили только после того, как невидимый глазу, сокрытый в стене механизм пришёл в движение и вытолкнул вперёд створку с едва выступающей, склизкой от зелёного налёта ручкой.

Ручкой, которую мы оба не хотим трогать, но если малышке-княжне брезгливо, то я живо припоминаю случаи, когда подобный внешне безобидный налёт оказывался ядовитым.

Осматриваю, присев на корточки, и от неожиданности едва не падаю, отшатнувшись назад, когда ручка проворачивается сама.

Будто некто нетерпеливый дёрнул с той стороны. Будто некто нетерпеливый приглашает заглянуть в гости. Шагнуть в плотную чёрную тьму, что выделяется даже на фоне сумрачных коридоров.

Медленно переглядываемся, и Йен, буркнув что-то себе под нос, хватается за мою руку и, зажмурившись, ступает вперёд, видно, надеясь, что если там и сидит что-то, то оно умилится такой непосредственности и не сожрёт его.

И меня заодно.

Тянет следом, и первое, что ударяет в нос, — это сильный запах пыли. Чихнуть хочется нечеловечески, но желание пропадает само собой, стоит только прежде незамеченной нами обоими лампе под потолком заскрипеть и зажечься.

Самой.

Дверь закрывается плавно, без хлопка, и, наверное, поэтому желание броситься назад и попробовать распахнуть её пока не просыпается.

Йен, должно быть, понимает больше моего, но руки так и не отпускает. Вертит запрокинутой головой и несколько раз сглатывает, не решаясь начать говорить.

— Ну как? С нами желают немного поболтать? — спрашиваю, осматривая комнатушку, что вполне сошла бы за чулан, и взгляд падает на единственный ветхий стул и старую, серую от грязи тарелку подле него. Ещё рядом валяется какой-то ссохшийся грязный цветок, но какой именно — уже не разобрать. — Потому что если нет, то, пожалуй, стоит…

Стремительно прикрывает мой рот своей ладонью и всё так же глядит вверх. Почти не моргая.

— Помолчать. — Переводит взгляд на моё лицо лишь на мгновение и только для того, чтобы добавить осторожно: — Пожалуйста.

И осторожно вовсе не потому, что боится или не хочет со мной ссориться. О нет, дело явно в другом. В другом человеке или его оболочке, что, как паук, притаилась в углу и прячется, изредка касаясь тут же начинающего шипеть пламени в лампе. В лампе, в которой просто нечему гореть.

Только сейчас понимаю, что это его первый призрак.

— Она спрашивает, зачем мы пришли, — по слогам цедит и всё ещё весь как натянутая струна, но мне становится, напротив, проще. Если «она» снизошла до диалога, то значит, ещё не совсем сбрендила от прелестей своей затянувшейся жизни.

— Пускай покажется для начала. А уже после спрашивает.

Явно собирается протестующе нашипеть на меня, но призрак вдруг соглашается и, легонько качнув лампу, опускается на пустующий стул.

Контуры проступают медленно, будто вырисовывается через силу. Контуры проступают медленно, будто вся собрана из тумана.

Белёсого и почти ненастоящего.

Полноватая, роста много ниже среднего и в годах.

С круглыми щеками и трупными пятнами на них. Со следами разложения на чопорно сложенных на коленях пальцах.

С поникшими маргаритками на старомодной, набок надвинутой шляпке.

Почтенная дама за пятьдесят, коих до черта в этом замке. Почтенная дама, на шляпке которой явно не хватает цветка. Одного всего, что выпал ещё при жизни и завял.

Расправляет свою то тающую в воздухе, то становящуюся почти молочно-белой юбку и бросает на Йена любопытный взгляд. Рассматривает недолго, так, всего раз проходится ото лба и до носов сапог и переключается на меня.

И ощущение, с которым призрак деловито ощупывает взглядом каждую клетку твоего тела, более чем занятное.

Пронизывающее.

Пялится куда дольше и, даже поднявшись на ноги, обходит кругом, без каких-либо эмоций просочившись сквозь опешившую княжну. Княжну, которая только лишь вздрогнула и поёжилась, будто от порыва холодного воздуха.

А я всё больше и больше чувствую себя экспонатом на выставке. Мне всё больше и больше хочется, чтобы она свалила из-за моей спины и наконец уже снизошла до диалога.

До диалога, в котором мне не суждено участвовать, потому как если её голос кто и способен услышать, так это Йен.

Йен, которому не нравится тоже, когда её пальцы, холодные и расплывчатые, касаются моей щеки и тут же исчезают.

Возвращается на свой стул и даже улыбается. Кивает головой в знак одобрения и чуть сводит тонкие, выщипанные почти полностью брови на переносице.

Готовится слушать.

— Я подумал, что мы могли бы заключить своего рода… сделку. — Йен начинает осторожно, но не издалека, а кружит рядом, тщательно подбирая слова. — Давно вы живёте здесь?

Призрак заходится беззвучным хохотом, и княжна едва подавляет порыв зажать уши. Вон даже дёрнувшуюся руку сжал в кулак, а второй сильнее стиснул моё запястье.

Отсмеявшись наконец и кокетливо вытерев набежавшие на глаза, не видимые миру слёзы только что соткавшимся из её же руки платком, проговаривает что-то, и Йен, не сдержавшись, меняется в лице.

— И вам не одиноко?

Пожимает округлыми плечами и косится в мою сторону.

— Вы можете уйти, если захотите?

Отрицательно мотает головой и спрашивает о чём-то, лениво шевеля губами. Йен, в свою очередь, переводит взгляд на меня, будто бы прося помощи.

— Она хочет знать, зачем мы здесь.

Будто бы прося помощи, тушуясь и не зная, как ответить на вопрос призрака. Ох уж эта совестливость.

Улыбаюсь каменной кладке, что просвечивает через округлое лицо, и прямо, не вуалируя, даю ей то, что она хочет. Правду в самом прямом из всех смыслов. А всё потому, что не очень-то мне уже и верится в эти камни. А всё потому, что мне не терпится подняться наверх, отмыться от всего этого склепного смрада и застегнуть подвеску на белой длинной шее. А всё потому, что мне не терпится отыметь его, прикусывая зубами тонкую цепочку и натягивая её, заставляя царапать кожу.

— Ходят слухи, будто у герцога — не нынешнего, а того, что приходился Ричарду не то прадедом, не то дедом, — была коллекция камней. Драгоценных камней, дорогуша, и так уж случилось, что этот очаровательный юноша слышит голоса, которые не слышат все остальные. А раз так, то окажи услугу: расскажи про стекляшки, тебе они всё равно без надобности, а взамен малыш Йен поможет тебе с незавершёнными делами. Предложил бы свои услуги, да боюсь, что все твои злопыхатели и так давно передохли от естественной смерти.

Кривится, поначалу даже пятна на её коже становятся больше, кое-где обнажается белая лицевая кость, но всё меняется в мгновение ока, и вот она уже снова заливисто смеётся. Смеётся и сразу же, без перехода, не успокоившись, взвивается на ноги и оказывается прямо передо мной.

Глядит, зло прищурившись и вместе с тем будто оценивая, прикидывая каждое моё слово на вес.

Глядит, зло прищурившись и становясь ещё более чёткой. Морщины прорисовываются трещинами на мутной и из-за этого кажущейся более гладкой коже. Линия рта — будто рана, вместо глазных яблок — провалы.

На все метаморфозы не более пяти секунд.

От разлагающегося трупа со слезшим мясом до полной, чёткой настолько, что, кажется, протяни руку — и упрётся в её плечо, дамы.

— Мог бы и не так прямо, — не поворачивая головы, шипит Йен, и она переключается вдруг на него.

Поворачивается резко, слишком резко для любой живой, и, не перебирая ногами, приближается уже к нему. Становится по правую руку и, прикрывая ладонью рот, шепчет что-то на ухо. Шепчет заговорщицки, а когда Йен дёргается и с удивлением отшатывается, то поворачивается так, что вплывает в моё плечо, но даже не замечает этого. Он же пятится назад, пока не прижимается грудью, и, только когда она беззвучно начинает тараторить снова, немного расслабляется.

Размахивает руками, доказывает что-то, и он, помедлив и будто не разрешая себе раздумывать, неуверенно кивает.

И это порядком бесит — быть единственным, кто ни черта не понимает.

Собираюсь вклиниться, но ещё до того, как открою рот, Йен заводит руку за спину и снова сжимает мою.

Она растворяется всё, пару раз выцветает до бледной, не имеющей человеческих очертаний дымки и проявляется снова. Пропадает полностью на третий, и лампа под потолком предупреждающе трещит.

Хватает нескольких секунд, чтобы понять, что это значит. Хватает столько же для того, чтобы уже без боязни дёрнуть на себя ручку и выбраться в коридор до того, как погаснет свет.

Йен выбирается следом, но будто бы и не здесь вовсе.

Осмысливает.

— Ну так? Она рассказала?..

— Нет ещё. Обещала, что расскажет после того, как мы сделаем для неё кое-что.

— Отлично, и что же это за «кое-что»? Принести ей котёнка на ужин или отрыть в закромах любимую дырку от любимой шали?

— Ей чуть за сто пятьдесят, и единственное, о чём она сожалеет, — это о том, что вышла замуж девственницей. Была всего с одним мужчиной, который в итоге и запер её здесь, чтобы жениться на молодой. Но она на него даже зла не держит, да и не помнит совсем. Ни о чём не помнит, кроме того, как так и не подвернулось попробовать с кем-то иным. Молодым.

И глядит, зараза, так выжидающе, будто я должен догадаться сам, что из этого следует. Всё же так просто, на поверхности. Да только вовсе не хочется мне о таком догадываться.

Вовсе нет.

— Даже если бы я хотел, то при всём желании не смог бы, — начинаю издалека, чтобы проверить, о том ли вообще идёт речь, как Йен перебивает и с пугающей уверенностью утверждает, что смог бы:

— Если она на время займёт чужое тело. Занятно выйдет, не находишь?

Безумно занятно. Безумно безумно даже на слух.

— Твоё, например?

Совершенно просто кивает и уже собирается уйти, как перехватываю за локоть и дёргаю назад, разворачивая лицом к себе.

— Ты понимаешь, что несёшь? Хочешь следующие лет пятьдесят наблюдать, как веселится древняя старушенция, потрясая твоими руками и подмахивая твоим задом?

Абсолютно не разделяет моих опасений и выглядит скептичным донельзя. Косится на мои пальцы, лежащие поверх рукава его куртки, и словно гадает: сбросить или пусть. Сбросить или потерпеть немного.

— Она уже исчезает, Лука, — поясняет бесконечно терпеливо и выдохнув через нос.

Чувствую себя идиотом из-за этого, но и заткнуть его не могу. Не могу, потому что всё одно теперь сделает по-своему, и попробуй повлияй. Попробуй повлияй на материю или сущность, что видит лишь он и запросто позволит ей обойти меня. Пустит её. Из чистого противоречия пустит.

— Скоро растает совсем. Ей не удержаться в моём теле дольше нескольких часов, — заявляет с такой уверенностью, будто уже делал так минимум трижды. Заявляет с такой уверенностью, будто большую часть своей жизни только и делает, что возится с призраками, позволяя им бродить туда-сюда сквозь себя.

— Это она тебе сказала? — А вот в моём голосе одно сомнение и ничего кроме. Сомнение и растерянность, потому что я в кои-то веки понятия не имею, подо что именно меня так легко подвели.

— Тайра и её книги. Призраки не проваливаются в никуда просто так. Не рябят по своей воле.

Этому уже хочется верить, да и больно спокоен он для того, кто может потерять своё тело. Он, что иногда всё ещё паникует без повода и шугается слишком проворных теней. Может быть, знает, что делает?

— И если в итоге ты получишь свои камни, то я готов рискнуть. Чтобы не оставаться в должниках.

— Только давай не будем делать вид, что это для меня.

Недоумение, что прорисовывается на его лице, самое что ни на есть правдоподобное. И всё-таки разжимает мои пальцы. Высвобождается и начинает медленно пятиться, возвращаясь к развилке верхних галерей.

— А для кого же ещё? Разве ты не за ними сюда ехал?

— Это что, попытка уколоть в отместку за изумруд?

Меняется в лице, правая сторона словно от судороги трескается, но всё-таки отрицательно мотает головой. Всего два раза, прежде чем отвернуться вовсе и идти уже нормально, обнимая себя руками.

— И тебя не смущает то, что ты меня фактически продал? — бросаю вдогонку и, понимая, что ничего больше не остаётся, направляюсь следом. В конце концов, ругаться можно и в комнате, в окружении тёплого света ламп, а не сырости почти подземелья.

— Тело будет моим. — Даже головы не повернул, только склонил шею. — А раз так, то какая тебе разница?

Да, в чём же разница? В чём, если тело будет всё тем же? Уже изученным и отзывчивым?

— Разница в том, что тебя в этом теле не будет, лапушка.

На этот раз откликается на обращение и чуть насмешливо приподнимает бровь. И, признаться, мне изредка не по себе от того, как ловко порой копирует мою мимику или жесты. Копирует, едва ли замечая.

— Она придёт через два часа.

Запинаюсь на ровном месте и останавливаюсь, понимая, наконец, что не шутит. Понимая, что не дразнит меня, а действительно собирается это сделать. Вот так просто. Будто уступить стул. Будто не тревожится вовсе.

— Будь поласковее, ладно? Сомневаюсь, что почтенная старушка любит то же, что и ты.