Часть 4. Глава 1 (2/2)

Грустная, под стать голосу. Переспрашиваю, очевидно без шансов на отрицательный ответ. Переспрашиваю, а сам чувствую себя безнадёжно жалким:

— Так заметно было?

— Достаточно заметно.

Остановиться бы. Остановиться, всё-таки укусив себя или впившись ногтями в ладони. Остановиться бы, да только глядит слишком внимательно и всем своим видом показывает, что ловит каждый звук. Наконец-то слышит и не ударит в ответ на мою редкую, почти сентиментальную чушь. И это слишком соблазнительно, чтобы противиться. И это то, чем я не могу не воспользоваться, чтобы спросить. Узнать наверняка. Спросить о том, что мучало порой.

— Если бы тогда я пришёл к тебе, если бы захотел… — Подбирать сложно. Слова — куда ни шло, но вот явные проблемы с лицом. Подводит в моменты откровений. Подводит, когда ехидство, что служит защитой лучше доспеха, где-то предательски спит. — Если бы попросил. Ты бы взял меня с собой?

— Ты знаешь, что взял бы. — Опускает взгляд, разглядывает припорошённые снегом носы своих сапог и, вскинувшись, смотрит уже совершенно другими глазами. — Только ты не хотел.

Не знаю, хотел ли обвинить. Не знаю, хотел ли, но хлёстко проехаться удалось.

— Верно. Не хотел. Нельзя было. Я… — неосторожно заикаюсь о чём нельзя и осекаюсь, почувствовав, как словно металлом резануло по внутренностям. Почувствовав, как, словно набитый чем-то тяжёлым, сжался желудок и стремительно подскочил вверх. Почувствовал медленно расползающийся по нёбу кровяной привкус.

Вздохнуть пробую, и первая же попытка обрывается приступом кашля. Вздохнуть, выпрямить спину, и вместо этого и вовсе складываюсь так, что лбом касаюсь колена. Складываюсь, давлюсь и насилу заставляю себя перестать думать. Обо всём сразу. Просто обрубить и уставиться вперёд, пытаясь в белой мешанине различить грани отдельных снежинок.

Хватаюсь за обшарпанные прикосновениями сотен рук перила и с трудом поднимаю голову. Теперь не из-за плеча, теперь уже полностью развернувшись смотрит. Теперь наблюдает и едва удерживает нейтральное выражение на лице. А уголок губы так и подрагивает, вот-вот грозясь опуститься вниз. Уголок губы, что не был повреждён и уродливо растянут.

— Не надо. — В этот раз он первый заговаривает и, словно за двоих, тяжело выдыхает. — Не надо. Скажи только: вместе мы сможем разобраться с этим?

Помедлив, осторожно киваю и продолжаю уводить мысли в сторону. Продолжаю шарить в своём подсознании, и оно натыкается на довольно странные вещи. Продолжаю шарить в своём подсознании и старательно делаю вид, что от этого «вместе» мне не стало позабыто сладко.

Словно раз — и по пищеводу стекает растопленный сахар. И горько оттого, что сожжён, и склеивается всё.

И крови из глубоких ожогов столько, что впору захлебнуться ею.

Сладость и соль.

Пересаживаюсь выше и только тогда понимаю, что пальцы почти дубовые. Не слушаются. Такими ни зарядить, ни выстрелить.

Такие рубить можно, и ни черта не почувствуешь наверняка.

Растираю ладони друг о друга и жалею, что оставил плащ внутри костёла перекинутым через спинку скамьи.

— Вернись внутрь.

— А что, стану непривлекательным с отмороженным носом?

Отделывается коротким смешком и столь же короткой фразой:

— Иди уже.

Мотаю головой, упорно отгоняя неуместные сравнения. Мотаю головой, и он просто отворачивается, так ничего больше и не говоря. Отворачивается, глядит на дорогу и тёмное низкое небо. Минуты капают одна за другой, а я понимаю, что и сам немного выпадаю, фокусируясь то на потрескивающем на ветру пламени, то на складках плаща чистильщика.

Из-за моей спины доносятся гул и изредка почти призрачные звуки шагов. Словно кто-то постоянно подходит к двери и вслушивается тоже. Словно кто-то следит за нами, гадая, что будет дальше. Гадая, получится у монстролова или камушки так и останутся в короне?

Гадая, до очередного утра дотянут ли? Вернутся в дома?..

Вернутся… Мысли медленно, но верно меняют русло. Мысли словно неподвластные мне, ускользают, зацепившись за одно-единственное слово.

«Вернутся».

Вернутся туда, где кто-то, возможно, ждёт.

Дикость почти для меня. Дикость, отдающая чем-то неуловимо приятным. Намёком или отголоском, почти.

— Ты прав.

Монстролов неосознанно подаётся на полшага назад, отреагировав на мой голос, но головы так и не поворачивает.

— Мне он тоже нужен.

И паузой в морозном воздухе повисает тишина. Ни одному из нас уточнения не нужны.

— Нужен, потому что с ним действительно не хочется быть тем, кто я есть. Но он меня бесит всё ещё иногда.

Ни одному из нас, но я отчего-то продолжаю. И слова льются, словно из пробитого сосуда вода. И остановить это я могу, только закончив фразу. Ни буквой раньше.

— Тем, что глупый?

— Тем, что добрый. Он самая настоящая принцесса, княжна, которая одинаково хороша и в рубище, и в шелках. И мне так хотелось… — тут паузу беру, чтобы подобрать нужное слово, поднять взгляд на остающуюся прямой спину и, потрогав уголок рта языком, закончить: — Испортить всё это. Я думал, что как только он пообтаскается, набьёт пару шишек и получит несколько синяков, так сразу и сломается. И тебе наскучит. Но…

Тут только беспомощно руками всплеснуть, не найдя точного слова, описывающего это «но».

— Но?

— Но, как видишь, судьба не любит предсказуемые исходы. Я не смог его кинуть. Хотел же, столько раз думал и… И ничего. Каждый раз в итоге одно и то же. «Привет, малыш, скучал?» — передразниваю собственный голос и качаю головой. Вообще, это должно быть чертовски странно всё. Рассказывать ЕМУ о том, как я запал на кого-то ещё, но… Не странно ни черта. В каком-то извращённом смысле даже логично. Кому, как не ему, мне выдавать всё это?

— Думаешь, он будет?.. — сворачивает в сторону столь внезапно, что я не сразу могу уловить ход его мысли и потому переспрашиваю, настороженно наклонив голову:

— Что «будет»?

Сначала даже дёргается, отмалчивается, а после, не то смирившись, не то самого себя победив, негромко договаривает:

— Скучать.

И столько тоски в голосе, что сразу на местах всё. И столько немой, направленной на холода ненависти, что одним словом едва ли вместить.

Всё о том же думаешь, значит. Всё ждёшь.

— Если ты уснёшь?

Оглядывается на меня снова. Поджимает губы и ведёт подбородком по тёмному краю застёгнутого плаща.

— «Когда», Лука, — поправляет, и что уточнение, что моё имя — одинаково мрачно звучат. Одинаково обречённо и будто смирившись.

И с зимней спячкой, и со мной.

— А знаешь, я верю в лучшее. Оптимизм, оказывается, заразителен. Как думаешь, это передаётся через укус?

Против воли улыбается — даже глядя на затылок знаю это. Знаю, потому как опускает лицо и чуть ведёт шеей. Уточняет вполголоса, и на моих губах тоже появляется улыбка:

— Через постель.

— Тогда странно, что ты ещё не инфицирован.

— У меня иммунитет.

— А… — Хочу уточнить, к чему ещё у него «иммунитет», но вдалеке, около тёмной линии деревенских ворот, возникает нечто странное. Нечто, смахивающее на пятно света или же вспыхнувший факел.

Нечто, что медленно разрастается и становится всё ближе.

Вскакиваю на ноги и по инерции было, по выработавшейся за много лет привычке, хватаюсь за стоящий в стороне арбалет. Останавливаюсь, почти сжав приклад, да так и замираю, не разогнувшись.

Вепрь вернулся.

В мгновение ока оказывается у черты. Копыта, вполне себе осязаемые и реальные, вскапывают рыхлый, только выпавший снег. Шкура выглядит ещё отвратительнее, чем в прошлый раз. Шкура, свалянная из множества других.

Только теперь не спину и круп вижу. Только теперь мордой к нам обоим.

Обезображенной, словно рукой садиста-живодёра раскромсанной.

Сплошные шрамы.

Намёк на уши, распахнутая пасть, усеянная беспорядочно натыканными куда попало клыками, и глаза — тёмные провалы.

Дышит словно насилу, дышит, выдыхая клубы густого пара, и как вкопанный стоит по ту сторону рва.

Как вкопанный прямо напротив положившего ладонь на всё ещё стоящий около столба меч монстролова.

Монстролова, что не двигается с места, а словно ждёт ещё чего-то.

Чего?

— Что же ты… руби уже… — проговариваю вполголоса, особо не рассчитывая на то, что услышит. Проговариваю скорее для того, чтобы убедиться, что установившейся ватной тишиной не заложило уши.

Надсадное хриплое дыхание, похожее на выхлоп паровой машины, и больше ничего. Тягучее, натягивающее нервы ещё сильнее «ничего».

А зверь всё смотрит. Упрямо и, кажется, будто осмысленно даже, прямо на чистильщика из-под массивных надбровных дуг.

А зверь всё смотрит и начинает нетерпеливо переступать с ноги на ногу.

Пятится на шаг или два, возвращается ко рву. Мотает головой. Подаётся вбок…

Движение по эту сторону черты замечаю, только когда Анджей двигается вправо и, удобнее перехватив меч, вперёд.

Ожидаю рубящего или попытки увести зверя… но не опущенного оружия.

Недоумение сильно, как никогда, но не вмешиваюсь. Не вмешиваюсь, но на всякий случай плавно, безо всяких рывков или суетливых движений, заряжаю арбалет.

Просто так… на всякий случай.

Просто так, потому что спокойнее чувствовать сталь и тугой спусковой крючок под пальцами, нежели бессильно загребать ими пустоту.

Монстролов всё не спешит.

Замирает напротив огромной, вполовину своего туловища, морды и даже касается её ладонью. И мало того, что зверь позволяет ему это, он не шарахается в сторону и не думает оскалиться. Смотрит всё лишёнными век глазами и ждёт.

Ладонь, что сейчас должна быть просто ледяной, проходится по широкому, обтянутому чёрт знает сколькими слоями кожи лбу и останавливается на рыле, напоминающем мокнущую, сочащуюся сукровицей рану.

Монстролов всё не спешит, смотрит вверх, чуть запрокинув голову, и я едва не отшатываюсь назад, когда тяжело роняет лезвие меча и проводит им против неглубокой рытвины на земле. Чертит по свежему снегу, размыкая черту.

Чертит небрежно, ни слова не бросив, и, безо всякого страха повернувшись к махине спиной, возвращается назад, во двор.

Гляжу на него, будто впервые увидел, а он — на мой арбалет.

Бросает негромкое «К чертям окна» и, крутанув кистью, чтобы перехватить меч, огибает меня. Поднявшись по ступеням, сходу вклинивает лезвие в зазор между створками.

Вклинивает самый конец и, навалившись всем весом, проталкивает его внутрь.

И древесина трещит как под ударами топора.

И древесина — брус, что вставлен запором, — медленно подаётся, теряя целостность под натиском чёрного меча, что пилит его, не боясь затупиться.

Опомнившись, отступаю на три шага и, не без опаски покосившись на всё ещё стоящего за чертой монстра, выбиваю ближайший витраж.

Осыпается осколками с оглушительным звоном.

Осыпается внутрь, но не слышно, как крошится ещё больше, столкнувшись с полом. Не слышно из-за криков запёршихся прихожан.

По-прежнему не понимаю, для чего это всё, но прилежно избавляюсь ещё от двух витражей, как раз когда Анджей заканчивает с дверью. Распахивает настежь и с абсолютно каменным выражением лица проходит внутрь, предупреждающе качнув мечом в сторону готового было наброситься на него бородача с вилами. Поднимаюсь следом, но держусь позади, поглядывая, чтобы никто из деревенских не просочился за спину.

Анджей же идёт вперёд, огибая лавки, и останавливается около алтаря. Анджей же идёт вперёд, взглядом находит бледного, как полотно, что висит на одной из стен, проповедника и… глубоко вдыхает.

Внутри быстро холодает, и прошедшийся по зале ветер тушит часть свечей. И прошедшийся по зале ветер утаскивает с собой на улицу всю эту вонь от окуриваний и благовоний.

Монстролов же, вскинувшись и словно только что проснувшаяся гончая, начинает вертеть головой по сторонам, крутится на месте, выбирая направление, и наконец останавливается, упёршись взглядом в то самое, единственное во всём костёле массивное полотнище.

Направляется к нему, распугивая и без того жмущихся, а то уже и открыто плачущих местных, и с силой отпихивает пытающегося заслонить собой проход проповедника.

— Что вы делаете?! — Чёрная ряса, разметавшаяся по полу, выглядит зияющим пятном в никуда, а багровая накидка и вовсе расстегнулась и слетела. Только книжицу свою всё держит. Сжимает до побелевших костяшек пальцев. — Господин?!

«Господин» совершенно точно его не слышит или же делает вид. Отрубает кусок крепко пришпиленного полотнища, а когда то опадает, стена оказывается вовсе не сплошной. На кладке явственно обозначаются контуры двери, а на полу виднеются замытые, въевшиеся в камень почти, чёрные полосы. Отставляет меч в сторону, и притихшая была толпа оживает. К всхлипам и плачу примешиваются угрожающие крики и лязг. Пробираюсь поближе и, пока Анджей возится, ощупывая стену, становлюсь спиной к его спине.

— Просто на всякий случай: если этот милый зверь шепнул тебе чего-то про спрятанный клад — я рассчитываю на часть.

— Надеюсь, она тебя не сожрёт.

А вот об этом я, признаться, не подумал. Согласно киваю и целюсь прямо в лоб слишком уж близкостоящему мужику с серпом. Просто целюсь. Пока что.

— А я-то уж как надеюсь. — Окончание фразы тонет в хрипе старых, давно притёршихся друг к другу камней. Он наконец находит, куда следует нажать, чтобы фрагмент якобы монолитной стены просел и медленно отодвинулся в сторону. Плавно настолько, что никаких сомнений — механизмом часто пользуются. Не заржавел.

И взгляду открывается не тайная комната или зияющий чернотой провал, а довольно широкая винтовая лестница, уходящая в сумрак, а не темноту. На стенах — пропитанные чем-то масляным факелы. На ступенях — пятна всех оттенков багрового.

Переглядываемся, и Анджей, прежде чем переступить незримую черту, кивает на притихших местных:

— Выведи всех на улицу.

— А вепрь?

— Не по их души.

Не совсем понимаю пока, но, вместо того чтобы завязывать спор, скупо киваю и направляю арбалет на мельтешащего поперёк дороги проповедника. Проповедника, что бледнее комом валяющегося на каменном полу отрезка полотнища. Палец ложится на спусковой крючок, да так и не нажимает, остановленный вновь прозвучавшим голосом монстролова:

— Не надо. Пусть говорит, если хочет.

— Пожалуйста, послушайте, господин. Что бы ни нашептало это демоническое создание, это неправда!

— А ты подглядывал, значит?.. — с живейшим интересом спрашиваю, прикидывая, какая же цель лучше: грудь или голова. С живейшим интересом спрашиваю и едва не закатываю глаза, когда меня отдёргивают, как маленького.

— Люди, Лука.

Только плечами жму и оборачиваюсь к толпе:

— Двери открыты, сами выйдут.

Оборачиваюсь к толпе, что и не думает двинуться в сторону выхода. Что замерла, и даже страх на лицах застыл почти одинаковый.

— Ты мне предлагаешь каждого вынести?

Только отмахивается от меня, совершенно игнорирует мельтешащего рядом, закутанного в чёрные одеяния мужчину и, пригнувшись, ныряет в открывшийся проход.

Спускается вниз так быстро, словно действительно напал на след.

Словно подобно собаке чует.

Сандал, подобрав полы своей рясы, бросается следом, а я, пожав плечами и зачем-то подмигнув тому косматому с вилами, замыкаю процессию.

Ступени, на удивление, ровные, не щербатые и не треснувшие.

Ступени широкие, перепрыгивать через одну не получится даже с моей длиной ног, что уж говорить о ком-то пониже.

Ступеней много, и, пока спускаюсь, всё никак не могу перестать думать о том, что невольно прикидываю, как бы пришлось княжне в той или иной ситуации. Прикидываю, как бы он лез через сугробы или протискивался сквозь толпу, боясь потерять Анджея из виду.

Прикидываю, как спускался бы, притормаживая и поворачиваясь боком.

Как запнулся бы и растянулся внизу, не углядев зазор между плитами, которыми мощен вырубленный прямо в породе пол и вообще вся комната. Комната, что служит своеобразным коридором, подходом к запертым, куда более внушительным, нежели те, что стоят наверху, воротам.

Чёрные от времени, с вензелями, и на секунду чудится, будто даже украшены коваными розами.

Вздрагиваю, подхожу ближе, чтобы убедиться: с замысловатой округлой вязью спутал.

Засов, в отличие от стальных петель, совсем свежий и только начал темнеть. Недавно вытесан.

Всё ещё пахнет деревом.

Воздух внизу холодный. Напоён сыростью и землёй. Напоён запахом разложения.

— Теперь чувствуешь? — Анджей прямо напротив створок и оглядывает их без какого-либо интереса. Оглядывает их с недобрым прищуром и нетерпеливо сжимая рукоять меча.

Одного взгляда на его пальцы с обозначившимися сбитыми костяшками хватает, чтобы пульс подскочил. Одного взгляда и ударной волны, что вдруг сотрясает ворота.

С той стороны.

— Теперь чувствую, — подтверждаю, чуть скривившись, хлопаю по колчану и проверяю, сколько в нём болтов. Меч остался наверху, вместе с сумкой и плащом. Меч, который вряд ли мне понадобится. — Догадываешься кто?..

Ответить не успевает. Ответить не успевает из-за набросившегося на него сбоку проповедника, что, едва коснувшись чужого плеча, отлетает к тёмным воротам, вмурованным прямо в камень. Отлетает и, задохнувшись, стекает вниз, прижав книжицу к ушибленной груди.

— Не надо… Не надо, пожалуйста, — шепчет, почти задыхаясь, и пробует подняться на ноги снова. И не сказать, что у него выходит. Так и остаётся сидеть, пытаясь наглотаться воздуха впрок. — Не надо?

— Потому что там кто?..

Как бы я ни любил быть тем, кто понимает меньше остальных, сейчас не лезу, а только слушаю, повернувшись к внимательному, тщательно сдерживающему злость монстролову. Монстролову, которому почти всегда врут, недоговаривают, утаивая часть правды, и неизменно всё заканчивается одинаково.

— Твоя невеста? Жена? Родители? Может быть, парочка сестёр или детей?

Сандал, что был рождён явно вдали от этих мест, горбится и стаскивает с переносицы лишь чудом не треснувшее пенсне. Протирает его дрожащими руками о край рясы и водружает назад. Протирает дрожащими пальцами, касается век и, сглотнув, отвечает, подняв светлые глаза вверх:

— Они все.

Вот тут уже нам обоим явно кажется одно и то же. Вот теперь я уверен, что ослышался.

— Что? Ты хочешь сказать, что вот за этой дверью все твои родственники, умершие… За сколько?.. За десять лет?

— За пять.

— И какого ху…

— Лука, — останавливает на полуслове, а я не могу рот захлопнуть и поворачиваюсь к монстролову в немом возмущении. То есть как? Мы что, его ещё и жалеть будем? Так может, так и свалим, бросив, как есть? Пусть дальше сидит? Поворачиваюсь к монстролову, а он на меня даже не смотрит. Втыкает меч прямо между неровно уложенными плитами и, приблизившись к проповеднику, присаживается напротив.

Ворота подаются вперёд раньше, чем он успевает открыть рот. Ворота подаются вперёд, и смертью пахнет куда сильнее. Смертью и гниением.

Раздаются шлепки на разных уровнях. Шлепки рук и, возможно, голов. Раздаются гул и подобие голосов. Раздаются хрипение и негромкий вой.

И против воли мороз по коже.

Не потому, что воняет или меня могут сожрать, вовсе нет. Не потому, что замогильным холодом тянет, а потому, что проповедник, который всё никак не поднимется на ноги, их вернул. Заставил вернуться.

Каким-то образом выдернул назад, в верхний мир, и запер, не сумев совладать.

И против воли тошнота комом к горлу. Слишком явственно понимаю, что для себя подобного не хочу. Не хочу шататься вечно неживым и жрать всё, что попадётся под распухшие от разложения пальцы. Не хочу остаться оболочкой лишь. Не хочу, чтобы ОН увидел меня таким и в вываренных побелевших глазах не нашёл того, кого знал.

— Говори. — Анджей выдирает книжицу из трясущихся рук и совершенно не обращает внимание на содрогающиеся от его близости, плотно захлопнутые створки. — Коротко и по делу.

Намекнуть бы этому горе-служителю высших сил, что врать крайне не советуется, да только слова всё ещё встают поперёк горла. Глаза от кованых вензелей и скоб, на которых держится засов, не отвести.

— Она совсем юная была… — Голос его дрожит, а взгляд всё никак не отпустит книжицу, что медленно листает Анджей. — Совсем! Понимаете?! И двадцати не было! Только сына мне родила и…

Мотает головой и вдруг с чувством прикладывается затылком о ворота. Охает и хватается за голову. Продолжает говорить уже тише, словно боясь, что мёртвые, которых он за дверью держит, его осудят, услышав. Словно опасаясь, что те, кого он поднял, вообще ещё что-то слышат.

— Совсем юная… — повторяет бесцветно, только губами лишь, — и я не смог отпустить её. Просто не смог, понимаете?

Удар по ту сторону створок самый сильный из всех. Удар такой, что ледяной металл стонет и отзывается гулом. Теперь уже я всерьёз начинаю надеяться, что часть найденного «сокровища» меня не сожрёт.

Не первые мёртвые, что встречаются мне. Первые, поднятые не мести или ненависти ради.

— Как ты поднял её?

— Воскресил, — упрямо повторяет и снова перекрещивает свой взгляд со взглядом всё ещё сидящего напротив монстролова. — Я позвал её, и она вернулась. Вернулась почти такой, какой была. Тёплой и живой. Она дышала и разговаривала со мной! Я клянусь!

Переглядываемся снова, и если в моих глазах так и застывает вопрос, то в глазах Анджея одно только неверие. Медленно ведёт головой из стороны в сторону, отсекая саму возможность, и проповедник в отчаянии бросается вперёд, пытаясь ухватиться за воротник чужого, по полу растелившегося плаща. Пытается, только лишь пальцами зачерпнув пустоту. Пытается и словно собирается ползти за рывком поднявшимся на ноги чистильщиком.

И тогда, не утерпев, я всё-таки нажимаю на спусковой крючок.

Расстояние небольшое совсем, болт легко разрывает его рясу и пронзает грудь чуть ниже ключицы.

Расстояние небольшое совсем, и он, отброшенный ударной волной, кренится назад.

Больше не встанет.

Больше и не пытается.

— Совсем юная была… такая красивая… так любил, — бормочет себе под нос, и совсем скоро его губы становятся красными, а кожа, напротив, меловой.

— Остальные? — монстролов спрашивает его, будто бы ничего и не случилось. Будто бы проповедник не умирает, истекая кровью. Будто бы он не хочет сказать мне пару ласковых за это. Не хочет сказать, что не стоило, поторопился, зачем полез…

— Мой сын. Сестра. Мать и совсем недавно отец. Но, клянусь, их я не воскрешал. Только жену… а она погодя принесла умершего от лихорадки сына. Принесла завёрнутого в саван.

— Почему ты запер их?

— Начали кур давить, после загрызли сестру. Голод всё виноват. Они не хотели, я знаю.

— Не хотели, как же. Всё, чего хотят мертвецы, — это собирать цветы на лугах да играть с кроликами.

— Лука.

— Да что «Лука»?! Скажи мне ещё, что его нужно пожалеть. Если так, то ты меня с кем-то перепутал. Скажи лучше, как нам теперь разгрести то, что он наворотил, и при чём тут этот грёбаный вепрь?!

Подходит ближе и, распахнув книжицу, что я всё это время принимал за молитвенник, пальцем ведёт по смазанным от времени строкам, но и уцелевших букв хватает для того, чтобы понять: если это и песнопения, то вовсе не силам добра.

Если это и песнопения, то восхваляющие вовсе не светлую сторону.

Строки складываются в заклинания и списки ингредиентов. Строки складываются в описание ритуала.

Анджей только кривится на всё это и, схлопнув переплёт, прячет книгу во внутренний карман своей куртки.

— За тёмную магию принято платить, — обращается будто бы сразу к нам обоим и ни к кому конкретно. — Некромаги платят отведённым им временем, некроманты — тем, что осталось от души. Он же нарушил баланс и не заплатил за это ничем. Должно быть, подняв жену, он распахнул в этом месте некую дверь, через которую пролезли и остальные. Остальные, которых здесь не должно быть. Понимаешь, к чему это всё? Вепрь — не зверь. Вепрь появился для того, чтобы восстановить порядок. Ему нет дела до живых.

— Значит, всё, что мы должны сделать, — это запустить его сюда?

С сомнением обводит взглядом стены и с ещё большим косится на узкую, вытесанную из сплошного камня лестницу.

— Не прорвётся.

— Значит?.. — киваю на его оставленный в стороне меч и намекающе приподнимаю бровь.

— Значит.

Киваю и по сложившейся ещё много лет назад привычке провожу пальцами по плечу арбалета, а после касаюсь туго натянутой тетивы.

— Ну, не то чтобы я рассчитывал, что удастся отсидеться с пилкой для ногтей, но…

Перебивает и переводит взгляд на каменный, вогнутый и явно долблённый не один год потолок:

— Доставай, если она у тебя с собой. Внутрь ты всё равно не сунешься.

— Серьёзно? — Недоумение столь сильно, что попросту не сразу находится что-то из других слов. Нет, серьёзно? Он что, решил вообще всё мне запрещать? А дальше что? Никаких вилок, жри руками? — Опять? А дальше что? Купишь мне платье и заставишь отпустить косу?

— Сломаю ногу и запрещу Тайре лечить тебя, — мрачно рубит на корню всю мою параллель, и тут приходится признать, что да, такие угрозы только для меня. Максимум, который светит Йену, — это ремень, да и то до первой проступившей отметины.

— Обожаю твои тонкие намёки, дорогой.

Словно не слышит меня и довольно издевательски добавляет:

— Впрочем, если хочешь помочь, то можешь открыть двери.

Кошусь на плохо замытые багровые пятна у створок, а после на проповедника, который наверняка ещё и умудрялся подкармливать своих буйных родственников. И хорошо бы, если так: сытая нежить всяко приятнее в общении, чем одуревшая от голода.

— И вот это, по-твоему, безопаснее, чем стоять на лестнице?

Анджей невозмутимо плечами жмёт и глазами указывает на довольно широкий каменный выступ рядом с гигантскими петлями:

— Откроешь — и сразу наверх. Взобраться по створке сможешь же?

— Издеваешься? — спрашиваю проникновенно и на всякий случай готовый обещать найти знахаря, который вернёт ему рассудок.

— Отлично. И арбалет.

— Что?

— Положи арбалет.

— Серьёзно?!

— Откроешь двери и сделаешь вид, что тебя здесь вообще нет. Никакой попытки выстрелить или привлечь к себе внимание.

— Это теперь всегда так будет? У тебя материнский инстинкт проклюнулся и желание прятать всех под своей юбкой? — уточняю, не говоря о том, что меня и веселит, и напрягает это. Напрягает тем, что рано или поздно я всё равно влезу и подставлюсь, а после буду слушать до ближайшего локального конца света. Слушать и получать унизительные подзатыльники.

— Ещё слово — и я сломаю тебе ногу прямо здесь, — обещает почти так же нежно, как обещают друг другу скорые ласки любовники. Даже во взгляде есть что-то этакое. Что-то притягательно-маниакальное.

— Очаровательно.

— Обе ноги.

— Ага… конечно. Я тебе верю.

— Заткнись.

— Или?

— Или я тебя поцелую.

В притворном ужасе накрываю ладонью распахнутый рот и, послушно оставив арбалет около одной из стен и искреннее надеясь, что его не сломают, подхожу к всё ещё живому проповеднику. Вздыхаю, обвожу взглядом потолок и хватаюсь за плечо, прикрытое тёмной рясой. Удивительно тонкое на ощупь. В голову даже закрадываются сомнения: а так ли уж прав монстролов? Может быть, чем-то он всё-таки платит?

Может быть, да только не важно всё это. Сейчас уже нет.

Оттаскиваю его от двери почти волоком и, можно даже сказать, что бережно, бросаю у изножья лестницы. Отираю запачканную ладонь об его же рясу и возвращаюсь к створкам.

Призрачное «не надо», коснувшееся моей спины, кажется отголоском, не более. Призрачное и разбившееся о каменные стены.

Осматриваю засов и, примерившись, пробую приподнять его. Сначала одной рукой, потом уже, перестав валять дурака, двумя. Поддаётся едва-едва, и комментарии не заставляют себя долго ждать:

— Тебе помочь?

— Лучше себе помоги. Меч там возьми или носик напудри.

Усмехается, и я медленно вытягиваю брус, навалившись на один из его концов. И за воротами становится подозрительно тихо. И за воротами, кажется, никого нет.

Обманчивое впечатление.

Не просто поднятые мёртвые.

Не просто голодные и тлеющие.

Напоминаю себе об этом, отставляю засов и берусь за одну из стальных петель, в которую он был продёрнут.

Оборачиваюсь на монстролова, чтобы убедиться, что он готов, и, развернувшись спиной к стене, дёргаю.

Поддаётся сразу же и слишком уж легко для такого веса. Поддаётся и движется, на удивление, плавно, закрывая мне весь обзор.

Вижу лишь кованые вензеля перед собой, но никто не закрывает мне уши.

Топот, почти животные крики и первый, со свистом разрезавший воздух росчерк.

Хватаюсь за выступы и в три рывка забираюсь на створку. Узкая, для того чтобы полноценно усесться, но балансировать — вполне, перекинув одну ногу.

Рассматриваю вырвавшихся если не с интересом, то около того. Если не с интересом, то с недоумением точно.

Почти не тронутые тленом. Прыткие, как черти. Даже старик, которого видели бредущим в сторону дома, умудряется распороть плащ монстролова одним ловким взмахом когтистой сухой руки.

Почти не тронутые тленом, но далеко не люди уже.

Белёсые глаза, отросшие ногти и какая-то излишне звериная гибкость. Даже у ребёнка, которому четыре года едва исполнилось перед смертью.

Наблюдаю, предпочитая не встревать с комментариями, помня о том, что у меня дальнобойного нет, да и далеко не факт, что помогло бы.

Наблюдаю, предпочитая не встревать, и испытываю нечто, очень похожее на злое удовлетворение, когда первая срезанная с плеч голова докатывается до ноги проповедника, который умудрился как-то сесть и привалиться к стене.

Который белее мела и с ужасом глядит на развернувшуюся… бойню.

Анджей не деликатничает ни с кем из них.

Работает мечом, как лесоруб, и из шести запертых кругом остаются лишь двое.

Вставшая первой девушка и по иронии тот самый, вернувшийся совсем недавно старик.

Старик, что всё метит в спину монстролова, а сейчас явно выцеливает то и дело показывающуюся полоску шеи.

— Прости, любимый, — одними губами проговариваю и тянусь к голенищу сапога, попутно надеясь, что от смещения центра тяжести не навернусь, — не утерпел.

Медленно вытягиваю нож и, хорошо замахнувшись, вгоняю его прямо в синеватый, светящийся меж редких волос череп.

Входит по самую рукоять, но поднятый лишь прогибается вперёд, как от хорошего подзатыльника. Оборачивается и, оскалившись, рычит, наконец-то заметив меня.

Отрывается от своей основной цели и делает шаг в сторону ворот.

Всего один.

Успеваю моргнуть только и смотрю уже не на морщинистый лоб, а на ровный срез шеи, а после и на монстролова, взгляд которого не обещает мне ничего хорошего.

Улыбаюсь ему совсем невинно, но сказать не успеваю ничего. Последнее оставшееся существо, то, что некогда было молодой девушкой, бросается к лестнице и взвивается по ступеням вверх, так и сверкая подолом давно не белого платья и босыми пятками.

Спрыгиваю вниз и, подняв арбалет, собираюсь броситься следом, но, остановленный чужой вытянутой рукой, замираю на месте.

Анджей в ответ на вопросительный взгляд только качает головой и, перехватив меч в левую руку, подходит к основанию лестницы. Наклонившись, поднимает, словно соломенную куклу, замотанное в тёмные одежды тело и забрасывает на своё плечо.

Сверху доносятся вполне характерные крики.

Крики, в которых неизвестно, чего больше: боли или ужаса.

Но монстролов, несмотря на устроенную резню, вовсе не торопится.

Поднимается вместе со своей ношей, и первое, что мы видим, вернувшись в зал, — это свежие подтёки. На лавках, полу и витражах.

Первая, кого мы видим, — это она.

В белом платье, с растрёпанными волосами и заляпанная по брови кровью.

Она, что, пересёкшись взглядами с монстроловом, отбрасывает в сторону чью-то кисть и кидается наутёк. Бросается к распахнутым настежь дверям, и я едва успеваю моргнуть, как невольно вздрагиваю от нечеловеческого сдвоенного вопля.

Её и вепря.

Когда оказываемся на улице, уже почти тихо.

Местные, что не разбежались по своим домам, жмутся к стенам и забору. Тлеет затоптанный копытами костёр.

Её уже нет.

Её поспешно пропихивает в свою гигантскую глотку и не жуя проглатывает зверь. Зверь, шкура которого тут же становится толще и ещё страшнее. Зверь, на шкуре которого на миг проступают контуры её распахнутого в крике рта, да так и расползаются, исчезая.

Анджей, чуть склонившись вперёд, сбрасывает кулём повисшее тело с плеча.

Ни жизни, ни души уже. Только тело.

Вепрь всхрапывает, подходит к ступеням, ведёт безобразным рылом вдоль рясы и, словно передумав, резко отворачивает морду. Напоследок глядит на монстролова, довольно долго буравит его взглядом и, развернувшись, выходит через ворота, без труда перешагнув выкопанный ров.

Полоса, что была прочерчена чёрным мечом, отчего-то хорошо видна, не скрыта под падающим снегом.

— Если со мной что-нибудь случится, — начинаю много погодя, обведя взглядом всех сбившихся в кучи людей, пятна крови и слетевшее треснувшее пенсне, — сделай так, чтобы ни одна тварь на этом свете не подняла меня.

***

Загон для нежити изнутри выглядит самой настоящей камерой. Выглядит как некогда полный сокровищ тайник, в котором теперь и на выпивку не наскрести.

Оглядываю стены, подсвечивая прихваченным со стены факелом, и ничего, кроме царапин и застарелых следов крови. Ничего, кроме клоков волос, перьев и костей птицы.

— Он их курами, что ли, кормил? — с сомнением в голосе спрашиваю, покосившись на шарящего в стенной нише Анджея, и тут же натыкаюсь на явно кошачий череп. Отпинываю его в сторону, и трепещущее пламя тут же выхватывает огрызок собачьей лапы из темноты. — Или не только курами.

— Не человечиной точно.

— Мне другое интересно: он этих кошек сюда вилами подавал или в щель между створками просовывал?

— Что ж ты не спросил?

— Да как-то в голову не пришло. Что мы вообще ищем?

— Буду знать, если найдём.

— Как это?

Не оборачиваясь показывает мне отобранную книжицу и тут же прячет её назад:

— Кто-то дал ему это, а раз уж так вышло, что он скопытился раньше — благодаря тебе, кстати, — чем я успел спросить кто, то придётся узнавать самим.

— И ты ждёшь, что жуки, обитающие здесь, тебе подскажут?

— Не особо, на самом деле. Просто хочу убедиться, что здесь не замешана наша знакомая с розами.

— Йен разорвал её договор.

— То-то и оно, что разорвал. Маленький не маг и не недоучка даже. Мне всё покоя не даёт мысль, что всё случилось слишком просто.

— Может, ему просто повезло?

— Ты сам насколько в это веришь?

Подумав, показываю двухсантиметровый промежуток между большим и указательным пальцами. Монстролов согласно кивает:

— Вот то-то и оно. Да и объявился этот дед как раз, когда она шарила где-то в округе. Может, оставила для себя какую-то лазейку. Не знаю. Хочу убедиться в том, что всё будет на своих местах, когда я проснусь. Что все будут на своих местах.

— Эй… — Приближаюсь стремительно и разворачиваю к себе, уцепившись за плечо. Разворачиваю и тут же хватаюсь за полу плаща второй ладонью. — Хватит перестраховываться. Ничего не случится, даже если ты уснёшь.

Ничего не случится. Ни с ним, ни со мной.

Не говорю этого вслух, просто не могу себя заставить. Просто не могу выдавить это «с нами», но от меня этого и не требуют. Монстролов словно снова погрузился в своё сонное оцепенение, едва выйдя из битвы. Монстролов снова в своих думах и сомнениях по уши.

— Ты так веришь в своё «если».

— Да, я верю. — Заглядываю в его глаза и даже привстаю на носки, чтобы казаться немного выше. Наматываю его плащ на пальцы и, отступая к выходу, тяну за собой. — Говорил же, что глупый оптимизм весьма заразителен. Хватит топтаться на одном месте. Пойдём, здесь ничего нет.

Нехотя ступает следом, и потому отпускаю его только у подножия лестницы и для пущей убедительности ещё и пропускаю вперёд. В отличие от него, я отчего-то верю в мальчишку. Верю, что у него всё получилось правильно и эта мёртвая любительница чужих артефактов не вернётся.

Верю, несмотря на то что всё вышло довольно просто. Довольно просто, если исключить тот факт, что мне едва не снесли башку.

Дважды.

Ступеней не так уж и много. Ступени витые…

Прикидываю, как скоро сможем пересечь лес, и едва успеваю отскочить назад, да и то поддавшись вышколенным годами рефлексам, не поняв, что происходит.

Едва успеваю податься назад, пригнуться и проскочить под замахнувшейся для нового захода рукой. Проскочить под чёрным лезвием, которое, так и не завёрнутое в шкуры, вдруг обрушилось на мою голову.

Почти.

Ещё миллиметр — и прощай, хвост.

Ещё один такой удар — и привет, крюк, вместо чудом отведённой в сторону кисти.

Не спрашиваю ни что на него нашло, ни какого чёрта всё это значит. Выскочив наверху, петляю меж лавок и добираюсь до той, на которой нетронутыми валяются мои вещи и оружие. Успеваю схватить меч вместе с ножнами до того, как деревянная спинка разлетается на щепки. Успеваю выкрутиться, отпрыгнуть и выдернуть клинок.

Места мало, осколки кругом.

Полумрак, несмотря на то что некоторые свечи всё ещё горят.

Всё никак не могу перейти на шаг. Всё бегаю, не улавливая заданный ритм. Уклоняюсь лишь и выгадываю момент для блока. Выгадываю момент, чтобы, вскинувшись, перехватить его взгляд и, закусив губу, ухмыльнуться.

— Всё-таки решил меня отшлёпать?

Сносит стойку с подсвечниками, и я отступаю к алтарю.

— Или припомнил старые грешки?

— Не такие уж и старые.

Намёк настолько прозрачен, что я невольно щерюсь ещё шире.

— А я-то всё гадал, хотелось тебе вмазать мне или нет.

— И всё ещё хочется.

— Так не стесняйся. Я весь твой.

— Я уже очень давно не стесняюсь, любимый, — передразнивает в открытую и наступает наскоком с прыжка. Едва уворачиваюсь и пытаюсь ответить колющим. Тщетно. Закрывается сразу же. Передразнивает, а у меня мурашки по коже. Мурашки, от которых хочется свернуться клубком и рухнуть к его ногам.

— Скажи это ещё раз, — почти мурлыча прошу и всё-таки умудряюсь его достать. Если царапину на кисти можно вообще ударом назвать.

— С тебя и одного хватит.

Ближайшую к себе лавку отпихивает в сторону ударом сапога. Я же лихорадочно прикидываю, как пробраться за его спину. В лобовую никаких шансов нет.

— Какая ты жадина, — притворно огорчаюсь и качаю головой. Притворно огорчаюсь и, вспомнив о кинжале, свободной ладонью накрываю набедренные ножны.

— Разве? — Отслеживает движение моих пальцев и легко уклоняется от достаточно грубого броска, призванного раскроить его плечо или руку. — Разве я с тобой не поделился?

— Когда ты понял? Про него и меня?

— Когда вы вернулись вдвоём из того амбара.

— Так сразу? У меня что, на лбу написано было «я трахнул эту хорошенькую княжну»?

— На шее.

— То могли быть и синяки. — Плечами жму больше для отвода глаз, нежели потому, что всерьёз надеюсь обмануть или оправдаться. Ни единой секунды, на самом деле. И Анджей прекрасно знает это. Знает меня и тут же с сарказмом подтверждает это:

— За ухом? Не смеши меня. И я очень хорошо помню, как выглядят твои искусанные губы.

— Это настолько трогательно, что у меня сердце в штаны ушло. Поискать его там не хочешь?

Я вот очень хочу.

Настолько хочу, что не устоять на месте. Ступни и ладони горят, под кожей словно полчища снующих туда-сюда муравьёв.

Настолько хочу, что открывается второе дыхание, и на сей раз первый выпад мой. Спрыгиваю с возвышения, на котором стоит алтарь, и вскользь, лишь для того чтобы отвлечь, бью по ведущей руке, а когда блокирует своим широким лезвием, бросаюсь в противоположную сторону и забираюсь на спинку лавки. Чтобы ударить сверху, рассечь один воздух лишь. Упасть на пол и, сгруппировавшись, прокатиться по полу. Вскочить на ноги и почувствовать твёрдое остриё, упёршееся между лопатками.

— Добегался? — любезно интересуется, пока я лихорадочно соображаю, что делать.

— Смотря с какой стороны поглядеть.

— Посмотри со своей, — советует и делает шаг вперёд. — Но, знаешь, тебя как ни верти, всё сойдёт.

— Какие мы сегодня щедрые на комплименты.

Ощущаю, как нечто ведёт по краю воротника куртки, и невольно дёргаю плечом. Невольно дёргаю, и это «нечто», оказавшееся его прохладными пальцами, перескакивает на мой затылок. Зарывается в волосы, окончательно распускает и без того чёрт знает каким чудом всё ещё держащийся хвост и неторопливо тащит на себя, опустив меч.

Прямо так, спиной, и пока не упрусь в его грудь.

Одного роста почти, но запрокинуть голову всё равно выходит. Запрокинуть, повести шеей влево, чтобы повернуться к его лицу и, не дожидаясь разрешения или пока САМ, провести губами не по его губам, но по оставленному шраму.

Его контурам.

Неторопливо поцеловать его в одно целомудренное почти прикосновение и, дождавшись, пока пальцы, стискивающие прядки, ослабнут, как следует вдарить затылком в подбородок.

Шарахается назад тут же и невольно хватается за лицо.

На всё про всё секунды лишь.

Две или три.

На всё про всё секунды лишь, но мне хватает этого, чтобы выскользнуть и остановиться в широком, ведущем к дверям проходе. Остановиться, чтобы продолжить уже после того, как, разозлившись, явно перестанет жалеть меня и играть в поддавки. Чтобы продолжить уже в полную силу, отбросив в сторону все детские игры.

Пульс в ушах заглушает всё.

Пульс столь громкий, что кажется, будто пульсирует не сердце, гоняющее кровь, а всё моё тело.

Каждая клетка и каждый палец.

Кажется, будто пылает внутри всё.

От нетерпения, предчувствия и… возбуждения.

Оборачивается и, глядя прямо перед собой, игнорируя кровящую сечку, что расчертила его подбородок, расстёгивает плащ. Стащив с плеч, аккуратно вешает на спинку ближайшей лавки.

А после поворачивается ко мне и улыбается.

Мягко и совершенно расслабленно.

Улыбается, и вкупе с абсолютно ничего не выражающим тёмным взглядом это выглядит куда страшнее оскала.

Это выглядит куда привлекательнее, чем что-либо ещё.

И я ощущаю себя не мужчиной с оружием в руке, не извергом, порой убивающим ради забавы, а маленькой текущей сучкой, у которой вот-вот от накатившей похоти задрожат коленки.

И это заставляет меня атаковать ещё яростнее. Заставляет быть куда жёстче, чем с другими.

Впрочем, меня в этой битве не щадят больше тоже.

Выпады сильнее, и четвёртый едва не заканчивается моей смертью. Во время пятого едва было не сломал хребет, почти сложившись в обратную сторону.

Болью по всем нервным окончаниям и костям. Болью, как ударом хлыста.

Да только разве важно это?

Да только разве можно остановиться, если как одержимого толкает на новые и новые пируэты?

Я быстрее, а он сильнее троих таких же. Я хитрее и злее, да что от этого толку, если, как тот вепрь, идёт напролом, даже не поморщившись, когда мне удаётся полоснуть его по бедру?

Что толку, если, несмотря на бурлящее в крови безумие, выматывает меня, как охотник жертву?

Что толку, если меня так и подмывает сдаться и рухнуть на колени вовсе не для того, чтобы о прощении за все свои слабости и грехи просить?

А тем временем за многочисленными уцелевшими стёклами витражей теплится далёкий рассвет. А тем временем первое зарево заглядывает внутрь костёла, и стены становятся красными.

Забрызганными не только кровью.

Слепит, и я ошибаюсь.

Ошибаюсь, повернувшись не в ту сторону, но вместо лезвия нарываюсь на прикосновение рук. Вместо острия, что должно было ударить по запястью, попадаются сильные пальцы, которые, стиснув, заставляют меня бросить меч.

Не отпускает после.

Не отпускает, а, крутанувшись, примеривается для броска.

Для броска, невозможного для человека.

Перекидывает не через своё плечо даже. Отбрасывает к стене, что за алтарём, и на миг оглушает. Звоном осколков.

Разбил ещё один витраж.

Моей спиной.

Перекатываюсь на живот и, опираясь ладонями о раскрошившееся стекло, поднимаюсь на четвереньки.

Перекатываюсь, вытягивая руки, и понимаю, что в обоих ушах всё ещё звенит. По виску что-то тягучее и горячее. И дышать совсем нелегко.

Обручем вокруг грудной клетки обвилась тяжесть.

Обручем, что пронизал насквозь.

Хруст алых осколков совсем близко.

Хруст осколков, что превращаются в пыль под тяжёлыми подошвами.

Тело стонет, ожидая хорошего удара в живот.

Тело стонет от предвкушения ещё большей боли.

Приблизившись, хватает за куртку и поднимает за шкирку, как напакостившего щенка, перехватывает за разъехавшиеся в стороны, разошедшиеся полы и, намотав их на кулаки, с чувством прикладывает о ближайшую стену.

В голове тут же взрыв.

Ощущений и красок.

В голове тут же погребальное пламя.

Перехватываю его руки, стискиваю своими, но вовсе не для того, чтобы освободиться. Вовсе нет… Сжимаю пальцы поверх его и, сфокусировавшись, хмыкаю.

У меня явно разбит висок, а у него вся нижняя губа и подбородок залиты, как у только что отужинавшего вампира. У страшно злого, тяжело дышащего вампира… У вампира, который выдерживает мой взгляд и неторопливо переводит свой на мой приоткрытый рот.

Отпускает, но не то что рухнуть вниз — возмутиться не успеваю. Не успеваю, потому как отпустил только для того, чтобы удобнее перехватить. Для того, чтобы приложить затылком ещё раз и, вцепившись в бёдра, дёрнуть на себя.

Не целует, а вгрызается.

Не гладит, а каждым прикосновением оставляет синяки.

Лапает, тискает, языком умудряется напороться на мои зубы, и крови становится ещё больше. Приходится глотать, чтобы не захлебнуться.

Приходится глотать и воздухом давиться даже больше, чем вязкой алой слюной.

Для того чтобы соображать сейчас, нужна хотя бы частица разума. Для того чтобы окончательно расстегнуть свою куртку, мимоходом попросту вырвав пару крепежей, не нужно совсем ничего.

Стоял только что, а через мгновение под лопатками холодный пол.

Пол и вгрызающееся всюду крошево.

Стоял только что, а теперь гнусь, как беспозвоночный, обхватывая руками и лодыжки скрещивая за широкой спиной.

По бокам гладит, ладонями забирается под выбившуюся рубашку. Щипает за сосок и царапается.

Отвечаю тем же, обнимая за шею и чертя по ней, как по полотну.

Отвечаю тем же и, задохнувшись, бестолково распахиваю рот, когда с чувством прикусывает тонкую кожу под моим подбородком.

Укус за укусом.

Цепочкой следов.

Укус за укусом…

Надеюсь только, что я не закончусь раньше, чем мы дойдём до штанов.

Насильно отдирает мою руку от своего бока и прижимает её к полу. Давит сверху, заставляя развести пальцы и тут же сплетая со своими.

Стискивает до хруста и искр из глаз.

Стискивает и, отстранившись, оглядывает меня. Целует вдруг совершенно иначе, совсем не больно.

Целует, лаская и заполняя собой мой рот.

Целует до скулежа и тщетных попыток перестать дёргаться и елозить под ним.

Целует, окончательно подавляя. Целует, безмолвно обещая.

Наконец взять.

Целует, превращая меня в расплавленное словно в жерле печи, тягучее стекло. Кладёт ладонь на мой живот и мизинцем, дразня, забирается под край штанов, но вдруг замирает.

Раз — и будто бы не было ничего только что.

Замирает, промаргивается и, словно ошпарившись, отшатывается в сторону. Садится, и я, ни черта не понимая, невольно тянусь следом, приподнимаясь на локтях.

— Какого?.. — Договаривать даже не приходится. Договорить и не выходит, потому что осёкся на полуслове.

Потому что он, и прежде бледный, сейчас кажется синеватым.

Потому что он, продолжая моргать, ускользает.

Вот так просто.

— Ты не можешь так поступить со мной… — разгорячённый, растерянно шепчу то, что думаю, вслух и, разозлившись, изо всех сил впечатываю кулак в его челюсть. — Ты не можешь так поступить со мной, слышишь?!

Заваливается на бок, мутным взглядом упирается в потолок, и всё, что мне остаётся, — это забраться сверху и трясти его, как в припадке.

Трясти за куртку, отвешивать пощёчины одну за другой, орать прямо в лицо, и всё ради одного-единственного проблеска узнавания во взгляде.

Теперь холодный совсем, как камень или крошево, что больно врезается в колени прямо через плотные штаны.

Теперь холодный, и едва-едва в сознании, и всё, чего мне удаётся добиться, — это каким-то чудом заставить его встать.

***

Долгих шесть часов тащу его за собой как на привязи, а после и вовсе, на задворках Штормграда, взваливаю на себя большую часть его веса и втрое медленнее, чем до этого, тащу едва переставляющего ноги к дому ведьмы.

В сторону дома, что высоко на ёбаном холме.

Его меч, что я даже не подумал зачехлить, а только закрепил за чужую спину, внушает ужас всем местным зевакам.

Его меч и, должно быть, то, что мы оба в засохшей крови.

Но как же плевать!

Все мышцы дрожат от тяжести, и я держусь и шагаю вперёд только на голом упрямстве. Знаю, что если рухнет, то больше не подниму.

Не разговаривает и почти не открывает глаза.

Не разговаривает и не меняет выражение лица.

Не откликается.

Ненавижу его так сильно, что только на этом чувстве держусь.

Ненавижу до криков, вскипающих в глотке, и отчаяния.

Ненавижу и крепче сжимаю закинутую на плечо руку. Зубы тоже.

И снег кругом.

Белым-бело.

И снег кругом, все окна покрыты замысловатыми узорами, а с меня пот почти градом.

Щиплет глаза и мелкие ранки.

Щиплет то, что у людей принято называть душой.

Щиплет, раздирает и жжёт.

Шаг за шагом…

До знакомого крыльца.

Ступеней всего несколько, но на то, чтобы преодолеть их, требуется вечность.

Ступеней всего несколько…

В дверь стучу коленом и едва не заваливаюсь на спину.

Кое-как выпрямляюсь, понимая, что не заметил даже, что где-то потерял свою сумку, но зато, мать его, чужой дорожный рюкзак, режущий плечо, на месте.

В дверь стучу глухо и явно не достаточно громко, чтобы обычная хозяйка услышала.

На моё счастье, таковой не является владелица этих стен. На моё счастье, ей не нужно подниматься из кресла или оставлять дела, чтобы отпереть.

Замок проворачивается сам, и створка медленно, по мне так даже слишком, скользит назад.

Выдохнув, вкладываюсь в последний рывок и переступаю через порог.

Тепло и свет тут же опутывают.

Тепло и свет…

Голоса.

Всего один голос, что что-то болтает без умолку. Болтает так беззаботно и громко, что монстролов, повисший на мне полностью было, вдруг поднимает голову и сам делает шаг.

Делает шаг, и вот тут-то я понимаю, что значит сгорать заживо от ревности.

Теперь я понимаю… каково это — чувствовать себя абсолютно бесполезным. Неспособным удержать рядом ни своей яростью, ни страстью.

Забывшись, сжимаю зубы и едва ли замечаю, что прихватил и кусок щеки. Едва ли замечаю что-то, кроме слепящей вспышки и привкуса, что успел пропитать меня насквозь.

Выдохнуть и не захлебнуться злобой.

Выдохнуть… И ещё с десяток шагов. До лестницы.

Довести до спальни.

Довести до кровати, побеспокоиться… Да только что толку от всего этого?! Что?!

Взорваться хочется, как никогда.

Вместо этого прислоняю его к стене и, освободив одну руку, скидываю рюкзак. Арбалет не взял вовсе, так и бросил среди осколков крашеного стекла.

Осторожно, чтобы лезвия не коснуться, расстёгиваю ремень, на котором висит его меч, и, когда тот с грохотом падает, продолжаю свой путь.

Последний отрезок этого пути.

Уже у самого края лестницы слышу за спиной торопливые шаги. Шаги, хозяина которых я легко узнаю по поступи и ребяческой привычке прыгать через ступеньки. Нарочно не поворачиваюсь, когда, добравшись до верха, замирает.

Нарочно не оборачиваюсь и не отвечаю на его растерянное «Всё в порядке?».

Потому что, несмотря на потерянный кинжал, меч всё ещё со мной. И второй метательный — в сапоге тоже.

Потому что боюсь не выдержать. Не справиться с собой.

Так сильно ненавижу его, ничего не подозревающего сейчас!

Так сильно ненавижу его, глупо моргающего своими длинными ресницами и зовущего возящуюся внизу со своими колбами и заклятиями ведьму.

Упрямо считаю ступени.

Дохожу до пятой, когда нагоняет и пытается подхватить монстролова с другой стороны. Когда неумело подныривает под его повисшую плетью руку и обхватывает поперёк торса, прижавшись к боку.

Дохожу по седьмой, когда безжизненно повисшие было пальцы дёргаются и касаются кончика его носа.

И это и есть ирония в её чистом виде.

Боль, которой он всё наказывал меня, и боль, которая настоящая, которую так трудно вывести.

Доводим его вдвоём.

Доводим вместе, и меня раздирает на части.

Внутренней борьбой.

Уложив на кровать, сам стекаю на пол тут же и, привалившись к матрацу боком, наблюдаю лишь, как маленькая княжна, суетясь вокруг, стаскивает мокрые от растаявшего снега сапоги и борется с его курткой.

Уложив на кровать и едва дыша от усталости, даже радуюсь тому, что почти мёртвый сейчас.

Иначе сорвался бы тут же.

Иначе сорвался бы и данное ему слово не сдержал.

Снова.