Часть 3. Глава 7 (1/2)

Руки даже в перчатках мёрзнут.

Снег, что падает и падает сверху, укладывается на мощённую брусчаткой площадь и отказывается таять.

Становится ощутимо светлее. Будто белое покрывало скрадывает темноту, отражая свет не так давно зажжённых вручную фонарей. Будто привносит чистоту, накрывая собой горы мусора и засохшие на дороге тёмные пятна, смахивающие на кровь.

Белым-бело и вроде бы совсем не страшно.

Изо рта вырываются облачка густого пара, а мурашки бодрым шагом маршируют по коже. В грудине, стянутой корсетом, так и ворочается нехорошее предчувствие. Предчувствие, которому пора бы начать доверять.

Снежинки оседают на волосах, потому что с такой причёской чёрта с два удастся накинуть на голову капюшон, и на ресницах. И мне, честно говоря, уже наплевать, размажет потёкшая влага краску или нет. Мне наплевать, буду я выглядеть как заплаканная идиотка или отпахавшая дневную смену проститутка. Уже плевать.

Улицы пустынны.

Тайра, как и собиралась, осталась с Максвеллом. Я же возвращаюсь назад, и мысли, что только крутились вокруг Даклардена и его нисколько не уменьшившегося самомнения, неизменно тянутся к другим вещам.

И когда я один на один со своим внутренним голосом, когда некому влиять на меня своими взглядами или прикосновениями, всё это кажется невозможным. Всё то, во что я с таким энтузиазмом ввязался. Всё то, что мы делаем и чего делать не стоило бы. Во всяком случае, не сейчас. Не так. Не за его спиной.

Но как бы легко ни было обещать всё рассказать, стоит только представить, как открываю рот, глядя в тёмные матовые глаза, как нападает ступор. Самый настоящий, парализующий до костей и мешающий управлять хотя бы лёгкими. Мешающий шевелить языком, не то что подбирать какие-то слова.

А белая завеса всё падает… Даже снимаю перчатки, чтобы пару хрупких снежинок поймать на ладонь. Чтобы поглядеть на то, как медленно тают на тёплой коже, растекаются каплями.

Вот так же растекаюсь и я. Сразу перед и под двумя.

Сжимаю кулак, кончиками пальцев растирая по коже холодную воду. Разогнул — и как не было. Ни снежинок, ни оставшихся капель.

А от меня?.. От меня после всех этих игр останется что-нибудь? Останется что-нибудь, если наиграются они оба? Или же, помня о формулировках наёмника, стоит иначе ставить вопрос? Что будет, когда они наиграются? Когда Анджею надоест ежесекундно проверять, в порядке ли я, а самому Луке — зубоскалить и зажимать меня по углам просто потому, что нельзя? Просто потому, что это в пику тому, с кем он действительно хочет быть? Что, если?..

Усталость давит наравне с корсетом. Голову ломит не меньше рёбер. И бесконечный черёд «если», подозрений и догадок.

Всё это — магия скоро наступающей ночной тишины.

Всё это — магия пустоты, которая тишиной вокруг давит на мою голову, заполняя её мыслями, что, как ни размахивай руками, не отогнать прочь.

И Лука… Можно ли ему доверять? Не только тело, которое он и без того получил, не особо-то напрягаясь, но и остальное? Можно ли думать, что мы на одной стороне? Или всё это лишь до очередного удобного случая? До ситуации, в которой он уже не передумает? Не вернётся в последний момент? Что, если всё так?..

А я сам… заслуживаю ли вообще какого-то доверия? Чего-нибудь помимо подвязок и платья заслуживаю? Может, стоит бросить всё и добровольно податься в какой-нибудь бордель?

О боги, как же много всего, и как оно давит на бедную голову! Как выбраться из этого и не остаться калекой с разбитым сердцем?

Обернувшись и заслышав хруст снега за спиной, некстати снова вспоминаю о Даклардене, что, по словам Тайры, не успел глаза распахнуть, как изъявил о желании немедленно жениться. Но раз так, почему он ничего не сказал мне? Почему окучивает её, стремясь добиться какой-то договорённости? Почему поступает так же, как нынешний муженёк сестры? Монета любые слова бьёт, не так ли?..

К чему унижения и клятвы, когда ты можешь заплатить? К чему волнения и поступки, если есть то, что можно положить на соседнюю чашу весов? К чему пылкие речи и переживания, если можно заключить договор, расписаться оттиском большого пальца и деловито пожать руки? Когда ты можешь заплатить деньгами, каменьями или же артефактами… К чему выворачивать душу, если есть куда более приземлённая валюта?

У всех есть. У отца, сестры, Максвелла, Анджея, Луки и Тайры. У всех есть что предложить взамен чего бы там ни было. У всех, но только не у меня.

Впервые за несколько месяцев задумываюсь об этом и понимаю, что у меня даже одежды своей нет, не говоря уже о недешёвом оружии или самих деньгах.

У меня. Ничего. Нет.

Возможно, самого Анджея уже тоже…

И, оглушённый этой мыслью, ускоряю шаг, наплевав на неудобные колодки закрытых туфель. Наплевав на то, что, если двигаться напрямик, приходится лезть через успевшие собраться рыхлые сугробы.

Пригорок, на котором стоит дом ведьмы, уже виднеется вдалеке, и если прищуриться, то можно различить и светящиеся окна второго этажа.

Ждёт, значит. Не ушёл, как в предыдущие семь дней. Не ушёл, потому что я обещал ему. Обещал опрометчиво и совершенно не подумав. Не подумав о том, кем и как буду себя чувствовать на четвереньках и с поднятой до самой головы юбкой. Не подумав, каким он будет со старательно его же руками разряженной куклой.

И упорно не желаю представлять сейчас, потому что иначе горячая волна приливает к лицу, а дышать и вовсе становится невозможно. Потому что становлюсь похожим на дорогую, спешащую к небедному любовнику проститутку, кусающую губы от предвкушения.

Как же мне порой не хватает всей той грязи, в которой я годами варился при отцовском дворе. Как же мне страшно, что я, даже сбежав оттуда, так и не смог отскрестись. Не смог, несмотря на то, что пытаюсь убедить себя, что двое — это не сотня. Что двое, что сами давно запутались друг с другом, — это не так страшно. Что совесть простит мне, если в итоге они решат это между собой.

Ближе и ближе… Очертания дома, тонущие в стынущей темноте, всё чётче.

Прибавляю шаг и буквально забегаю на ступеньки, едва не наступив на край длинной юбки. Прежде чем схватиться за ручку, прикладываю тыльную сторону ладони к щеке. Вспоминаю, как это было первые два раза, и надеюсь, что успею скинуть хотя бы проклятые туфли. Надеюсь, что поздней ночью, когда я, уничтожив все следы пребывания в чужих руках, уползу в свою пустующую кровать, мне будет так же легко и просто, как сейчас.

А снегопад, что не прекращается с самого утра, только усиливается. Белая тишина опутывает Штормград.

Последний выдох…

Дёргаю дверь на себя и буквально проваливаюсь внутрь, развернувшись боком, чтобы тут же запереть за собой. Буквально проваливаюсь в вязкую, совсем не такую, как царит на улицах, темноту и, щёлкнув вставшей в свой паз, прилаженной после нападения тролля цепочкой, замираю, прислушиваясь к ощущениям.

Тихо до одури и фантомных шумов в ушах. Тихо и страшно от этого. Колко в пальцах.

Осторожно стаскиваю перчатки, сжимая их в правой руке, оборачиваюсь, готовый увидеть и жёлтый внимательный глаз, и нового тролля, и саму чуму. Готовый увидеть что угодно, кроме одного.

И это пугает меня до глупой, вот-вот начнущейся икоты, что грозится перейти в удушливый сухой кашель.

Около лестницы, ведущей к спальням, стоит Анджей.

Таращусь на него, как на призрака, и по-настоящему теряюсь в первые мгновения. Теряюсь и понимаю: вот оно. Вот оно то, на что так пыталось намекнуть моё внутреннее чутьё.

Вернулся.

И, боги, как же хорошо, что раньше, а не когда…

На коже, прикрытой плотными тканями, выступает самая что ни на есть настоящая изморозь.

Недвижим и почти раздет. В лёгких штанах, накинутой на плечи рубашке, с мокрыми зачёсанными назад волосами, не скрывая прядями заметных даже в полумраке шрамов. Скрестив на груди руки и привалившись боком к уходящим вверх перилам лестницы. Словно в себе и нет. Словно не просто дремлет, но и ждёт тоже. Ждёт меня, и поэтому в комнате наверху горит свет. В единственной из всех.

Но тогда где же Лука? И почему так тихо? Тихо, что, даже переступив с ноги на ногу, можно услышать несколько раздающихся друг за другом скрипов. Половиц, каблуков туфель, моих зубов.

Беру себя в руки, бросив на него всего один настороженный взгляд. Пропихиваю отвратительный, образовавшийся в горле ком вниз как можно незаметнее. Кусаю себя за щёку, чтобы не стоять с раззявленным ртом, и, сморгнув, делаю шаг вперёд, отпуская дверную ручку с такой неохотой, будто это мой спасительный плот.

Напряжение сковывает сильнее, чем пластины из китового уса. Напряжение всё нарастает, пока я, не решаясь открыть рот, подхожу ближе. И звук моих шагов единственный во всём доме.

Монстролов будто и вовсе не дышит. Изваянием стоит.

Расстояние между нами всё меньше, коридор, увы, не бесконечен.

И когда оказываюсь напротив, в каком-то метре от лестницы, осторожно касаюсь его руки своей. Осторожно касаюсь и тут же, испугавшись ответного движения, пытаюсь отдёрнуть пальцы и не успеваю. Перехватывает, да так быстро, что мне остаётся только ойкнуть и выдохнуть.

Несколько мгновений глядит словно сквозь моё лицо, а после, тряхнув головой, начинает просыпаться. Узнаёт ещё спустя столько же.

Всё это время сжимает моё запястье, и то хорошо, если просто синяки останутся, а не, дёрнув в сторону, сустав выставит.

— Эй? — зову, чуть понижая голос, чтобы его, дрейфующего где-то в своём сознании, не обманывали женские тряпки, и, решив рискнуть, накрываю второй ладонью сжавшийся поверх узкого рукава платья кулак. — Ты здесь?

— А где ты хочешь, чтобы я был? — Звучит довольно хрипло, но с нотками едва различимого интереса. Звучит довольно странно, и вкупе с матовым, словно помутневшим, взглядом — это вдвойне не по себе.

Ещё и треклятое платье будто потяжелело на несколько килограммов. Попробуй тут стоять прямо, расправив плечи. Голова невольно запрокидывается назад, и вовсе не потому, что так удобнее глядеть на того, кто выше. Голова невольно запрокидывается назад, и полсотни шпилек, что держат причёску, словно из чугуна.

— Конечно тут. Но ты же сам сказал…

Вдох-выдох. Себя в руки — образно, его в свои — буквально. Приходится расцеплять вдавившие в моё запястье пуговицу пальцы по одному.

— Передумал. — Вздрагиваю, звучит слишком резко, и монстролов смягчается. Взгляд и прикосновения становятся куда легче. — Решил, что важнее находиться здесь.

— И вернулся?.. — Неверие — вот что сейчас по моим венам. Подозрение — вот что бьётся в голове. — Из-за меня или?..

— Из-за тебя, — отвечает довольно просто и сразу же, предпочитая не играть в гляделки или одаривать меня усмешками. Уставший и словно загнанный чем-то.

— Слишком хорошо, чтобы так и быть, — бормочу себе под нос, не разбираясь особо, услышит или нет. Не разбираясь и делая ещё один шаг вперёд.

— Не веришь?

Качаю головой и никак не могу расслабиться.

Смотрит слишком устало и мрачно. Смотрит так, будто бы действительно уже спит вполглаза и едва соображает, что вокруг происходит. Будто спит, но каким-то чудом заставляет себя возвращаться назад. В чёрт-те знает какой раз.

Нервничая, по привычке пытаюсь привстать на носки, чтобы после плавно перекатиться на пятку, и тут же шиплю. Проклятые узкие туфли!

Анджей улыбается на это и кивает на уходящие вверх ступени.

— Пойдём. Помогу тебе избавиться от всего этого.

— Тебе не нравится? — спрашиваю, уже придерживая юбки и обернувшись на середине лестницы. Спрашиваю с неподдельным интересом и нарываюсь только на ледяное молчание в ответ. На молчание и брошенный исподлобья взгляд. Не то презрительный, не то просто весящий как одна из могильных плит.

Что же… весьма убедительное «нет».

— А как же твой долг? — напоминаю, сворачивая в сторону спален, и, не удержавшись, бросаю беглый взгляд на тёмную гостиную.

И здесь нет. Тогда где?..

Под рёбрами свербит. Всё ещё, и это явно не корсет. Под рёбрами всё горит, а сверху, напротив, ледяной как смерть. Пальцы едва слушаются, и, чтобы разжать их и бросить перчатки на заваленное книгами кресло, приходится буквально уговаривать. Указательный… средний…

Анджей подходит со спины и, протянув руку, просто отбирает прохладную материю, вытащив из моих пальцев. Бросает куда придётся и не слишком-то осторожно разворачивает меня лицом к себе, взявшись ладонями за плечи. Придирчиво оглядывает и невольно напоминает мне Луку. Только взгляд последнего был почти нездоровым и крайне заинтересованным, а этот… Этот всё ещё тяжёлый и словно… Брезгливый?

Вот теперь горячо и щекам. Кожа пятнами. Губы сухие, а глаза, напротив, вот-вот станут влажными.

Выбираюсь из туфель только затем, чтобы был повод сделать шаг назад. Тут же становлюсь ниже на какие-то ничтожные сантиметры. Тут же увеличивается разница в росте.

Сжаться хочется всё больше и больше. Рот открывать не тянет вовсе, но тревога, что внутри вот-вот начнёт ломать мне кости, просто требует. Заставляет спросить.

— Ну, где Тайра проводит свои томные вечера, я знаю… — Без дурацкой присказки просто не выходит, хоть пол-языка откуси — никак и всё тут. Никак, иначе не настроиться и не заставить себя. — А куда ты дел Луку?

Вторая часть, что с вопросом, звучит почти как надо. Не ломко и не сказать, что особо заинтересованно. Вторая часть звучит почти как надо, только вот губы, растянувшиеся в улыбке, которой просто подобает сопровождать шутку, предательски кривятся. Только пальцы, что я предусмотрительно спрятал под накидку, дёргают и теребят подол платья.

Потому что мне страшно.

Страшно как никогда.

Страшно находиться в комнате с человеком, что так изучающе смотрит, и взгляд его такой же острый, как фиксирующие спицы. Взгляд его, только что отливающий скучающей пустотой, просто чёрный. И вовсе не из-за цвета радужки.

Ожидаю небрежного пожатия плеч или встречного вопроса. Ожидаю, что он сейчас просто замахнётся и…

Крупно вздрагиваю, когда кивком головы указывает на окно.

Непонимающе вскидываю брови и, чтобы заставить себя выдохнуть, ухожу в указанную сторону. Чтобы перевести дух. Чтобы вцепиться в подоконник и, бесцельно вглядываясь в темноту, различить силуэт на заднем дворе, освещённым одним лишь фонарём, поставленным на покосившееся крыльцо. Чтобы, бесцельно вглядываясь в темноту — потому что из-за зажжённого в комнате света я вижу своё размазанное изображение, словно в дрянном зеркале, — различить фигуру, что так выделяется среди белого покрывала. Фигуру, что в руках держит обыкновенный охотничий лук, отчего-то отказавшись от своего арбалета.

Лицо — светлым пятном. Деревянные плечи и тетива угадываются лишь по позиции рук. И пока целится в наспех прибитую к забору ещё чёрт знает когда мишень — статуя. И пока целится, расстояние между мной и монстроловом сокращается.

Три взмаха ресниц — и вот он уже прямо за мной, в искажённом отражении можно различить и его лицо. Не касается, но подбородком над моим плечом. Не касается, но запирает в живую клетку, просто положив ладони по обе стороны от моих на покрытый растрескавшейся краской подоконник.

— Почему лук? — Вопрос, может, и глупый. Вопрос, ответ на который я слышу на самое ухо после того, как монстролов заботливо отведёт обрамляющие его пряди в сторону.

— Он всегда берётся за лук, когда бесится.

Костяшкой касается моей щеки.

Колени едва держат.

— Из-за чего?

Небрежное пожатие плеч вижу в отражении. Вижу и слышу звук, с которым тёмная, незаметная в ночной мгле стрела рассекает воздух и глухо врезается в деревянный щит. Первая из всех.

— Не услышал того, на что рассчитывал.

Отгибает тугую застёжку на плотной накидке, нарочито медленно стаскивает её с моих плеч. И несмотря на то, что в доме не просто тепло, а жарко, омывает холодом.

— Он или ты? — шёпотом, без движения, как истукан.

А стрелы знай только летят себе. Одна за одной.

За спиной стрелка полный колчан — только стреляй.

— А ты как думаешь? — с насмешкой и глуховато из-за того, что носом ведёт по прядкам моих волос. Вдыхает запах духов. Неприкрыто морщится. — Впрочем, может, о другом поговорим?

— О чём же? — эхом его голосу вторю и ощущаю, как твёрдый ворот, что заставлял держать голову прямо, ослабевает. Расстёгивает пуговицу за пуговицей так, что я даже не чувствую этого.

Не чувствую, потому что смотрю лишь перед собой. Считаю выпущенные стрелы.

Смотрю на ноги, прямую спину и силюсь разглядеть лицо. Но щуриться нельзя, слишком пристально тогда получается, и поэтому приходится довольствоваться лишь светлым размытым пятном, гадая, что же у того, другого, в душе происходит. Гадая, сколько маленьких круглых штук осталось высвободить из петлиц, чтобы под собственным весом упало платье. Ожерелье, что лежало поверх, сейчас холодит мою кожу.

— О чём-нибудь приятном? — предлагает, не отвлекаясь от своего занятия ни на миг, и я невольно вспоминаю то последнее, что он сказал мне в этой комнате. Последнее из запоминающегося и важного. И не сказал даже, а так, уходя, бросил, как кость.

— О моём предназначении в этой жизни, например? — Звучит совершенно сухо и тускло. Без толики или намёка на любопытство.

— Не начинай снова, Йен.

О, почти любимая фраза.

Накидка спала. Платье, что держится на одних только узких рукавах, вот-вот соскользнёт тоже, да только не легче. Теперь на плечи давит усталость. И кажется, будто многодневная, копившаяся месяцами.

— Почему нет? — интересуюсь, и в голосе совсем нет самого интереса. В голосе нет ничего.

Голос, что другой, внутренний, отказывается просыпаться тоже. Медленно пустеет давно налившаяся тяжестью голова.

Интересуюсь и ожидаю в качестве ответа чего угодно, но только не этого. Чего угодно, но только не прижавшихся к косточке под линией роста волос губ и шёпота, что не хуже мёда растекается, обволакивая кожу.

— Потому что со всей этой беготнёй я сам не заметил, как соскучился по тебе.

Ведёт ладонями по моим рукам и, вытянув их, уложив по новой на подоконник, расстёгивает едва заметные пуговицы у краёв отстроченных манжет. Справляется ловко, будто бы всю жизнь только это и делал. Платье, шелестя тканью, сваливается вниз, уродливой кучей остаётся лежать вокруг моих ног. Нижняя юбка следом. А он говорит и говорит. Говорит как никогда много и словно опутывает меня этим. Каждое слово — новый слой.

— По твоей коже… и запаху… губам тоже, — перечисляет неторопливо, уложив ладони на стянутый корсетом торс, на талию, которая появляется у меня только из-за жёстких уродских косточек. С нажимом проводит по четырём из них и берётся за вязки корсета. За вязки, которые оказываются стянутыми в хитрый узел.

Хмыкает, и я ожидаю уже, что уйдёт за ножницами, но он, напротив, придвигается ближе. Напротив, теснит к окну, которого я и так почти касаюсь лбом, и рвёт корсет, взявшись даже не за шнуровку, а края.

Плотная ткань трещит. Мне, сдавленному сильнее прежнего на миг, дышать совсем невозможно.

Рвёт медленно, растягивая, насколько позволительно. Слышится хруст поддерживающей конструкции лифа. Слышится мой невольно громкий выдох. Почти свистом или бесцветным призраком крика.

Сглатываю его, как сухость или противный комок, что встаёт в горле после приступа кашля. Сглатываю и разрешаю себе целых два полноценных вдоха, прежде чем, осмелев, глянуть через плечо и уточнить, глядя в тёмные, совсем не пустые глаза:

— И по чему же больше?

Отвечает взглядом на взгляд. Отвечает тонкой, насколько это вообще возможно с перекошенными шрамом губами, улыбкой и, заинтересовавшись всё ещё ярким из-за слоя помады ртом, лишь на него глядит.

— Скажу позже.

— Это что, попытка создать интригу?

— Пускай так.

Ощущаю себя куклой из дорогущего фарфора. Красивой, разряженной и… полой внутри. Пустой. Снова.

Остатки корсета стаскивает, почти не отвлекаясь и не прижимаясь ладонями к всё больше и больше оголяющейся коже. Отстёгивает подвязки от даже не думающих съезжать вниз плотных чулок, не давая сделать ни шагу прочь от проклятого, уже запомнившегося мне всеми своими трещинами подоконника.

От окна тянет немного, но мурашки по коже бродят отнюдь не поэтому. От окна тянет стужей, но пальцы подрагивают от приглушённого стеклами звука. Свиста стрел.

Всё ещё на улице. Всё ещё собранный и, должно быть, злой, как чёрт. Лицо — восковая маска. И только в профиль. Словно ничего кроме мишени в его мире нет. Движения выверенные настолько, что за кистями рук впотьмах и не уследить.

Закрываю глаза, лишь ощутив, как грубоватые пальцы забираются в мои волосы. Вытаскивают шпильки по одной, нашаривают их на ощупь и выпутывают, всё больше и больше руша хитрую, с таким трудом собранную конструкцию. Чудом сохранившиеся локоны падают вниз, обрамляя лицо. Ложатся на плечи и стекают на грудь, выпрямляясь под собственным весом.

Голову держать становится легче, лицо равнодушным, напротив, тяжелее. Лицо, что можно прекрасно видеть в мутном отражении.

Шпилек очень и очень много. Аккуратно уложенные на край всё того же подоконника, растут маленькой горкой. Отвлечься на то, чтобы подсчитать, не представляется возможным. Пятерня, почти лежащая на затылке, не позволит мне повернуть голову. Пятерня, что проверяет на ощупь, все ли тонкие железки выбраны, и треплет волосы. Разглаживает их, сжимает отдельные прядки и ведёт по ним до самого низа спины. Расчесывает пальцами, словно широким гребнем. Ни единого проклятого раза не делает больно. Не путается и не дёргает.

И от этого дышать невозможно почти. Лёгкие внутри груди сжимаются и словно опускаются вниз.

Колени дрожат, когда, оставив в покое волосы, касается плеч. Когда гладит шею и, заинтересовавшись вдруг ожерельем, легонько тащит за него вбок, словно прося повернуться.

Наконец-то затылком к стеклу. Наконец-то лицом к другому, обезображенному и столь редко открытому лицу.

Хочется коснуться каждого шрама. Проследить все. Представить, каким он был без них, и… оборвать себя.

Никогда другим его не знал и не уверен, что надо. Не уверен, что всё так же вышло бы.

Глядит на моё горло или чуть ниже. Глядит на крупные, нанизанные на золочёную основу бусины. Белые и круглые, смахивающие на жемчуг.

Сглатываю, и монстролов тут же вскидывает голову, привлечённый движением кадыка. Кадыка, которого у Йенны вообще не должно быть.

— Так тебе не нравится? — спрашиваю, понизив голос до шёпота и дождавшись, пока воздух разрежет оперение одной из стрел. — Не нравятся… платья?

Хотел по-другому, но язык в последний момент отказал. В последний момент струсил.

Нравлюсь ли я ему таким? Не проще ли?.. Не проще ли прощать слабости изнеженной девчонке, а не тому, кого должны были учить обращаться с оружием, а не с пудреницей?

Вместо ответа, продолжая указательным пальцем натягивать колье, будто бы проверяя хрупкую вещицу на прочность, другой ладонью касается моих губ. Всё ещё ярких и покрытых стойкой помадой. Всё ещё имеющих приторный привкус, что, кажется, будет ощущаться ещё неделю.

Указательным и средним к нижней губе. Указательным и средним, усиливая нажим и после разглядывая оставшийся на подушечках яркий след. Разглядывая, а после с ничем не прикрытым удовольствием проводит по поджавшимся губам, размазывая краску. Пачкая ею свою ладонь и мою щёку. Пачкая щёку, подбородок и, кажется, даже кончик носа. И тут же, не позволяя опомниться, срывает с шеи замысловатое украшение.

Бусины — стуком по полу. Бусины прыгают по всей комнате. Бусины, на которые он наверняка умудряется наступить, когда шагает ближе.

Подоконник всего на секунду давит. Подоконник, что холодом прямо через тонкие панталоны мою задницу жжёт всего секунду спустя.

Миг.

Пятерня в волосах снова. Вторая — на вороте нижней рубашки.

Треск рвущейся ткани громче стука бусин. Надрывает горловину, оттягивает её вбок, чтобы сползла, оголив плечо.

Затылок упирается в стекло, лопатки — почти.

Даже так на несколько сантиметров выше. И всё на яркий оставшийся след глядит. Словно раздумывая, сойдёт так или…

Сойдёт.

Понимаю это, когда всё за тот же уродливый, свисающий лоскут ткани к себе тащит и медленно, прикрыв глаза, целует. Целует с явным удовольствием и не торопясь. И даже так давит. Давит, ощутимо натягивая прядки у корней. Давит, накрывая мой рот своим, укусами требуя расслабить губы, и нисколько не опасается зубов. Напротив, кончиком языка дразнит, нажимая на острые клыки. Кончиком языка, что от кромки до кромки исследует мой рот, будто в первый раз. Будто пробует, решая: углубить или нет? Будто решая: позволить мне поучаствовать тоже или всякую инициативу задавить?

Наконец, сжав напоследок плечо, отпускает мои волосы. Ладонью, той, что в следах помады, упирается в стекло. В сантиметре от моего лица. Целует с явным удовольствием и не торопясь…

А меня начинает трясти вдруг почти так же сильно, как в ледяной воде. Пытаюсь сжаться, но даже ноги сдвинуть не позволяет, просунув ладонь между коленями.

— Холодно тебе? — отстранившись к моей шее, спрашивает и тут же, словно забывая о том, что это был вопрос, кусает за кончик уха. Дышит на раковину и стискивает её зубами. Не больно, как могло бы, но на грани. — Что мне сделать, чтобы согреть тебя, Йен?

— Горячая ванна — не самый плохой вариант, — пытаюсь отшутиться до того, как сожрёт меня, но, видно, не слишком успешно. Цепочка укусов, перемежающихся с маленькими, едва ощутимыми засосами, спускается ниже. И несмотря на то, что губы у него холодные, начинает гореть кожа. — Да и одеяло сойдёт тоже.

— И только? — В голосе, что дыханием щекочет ямочку между моими ключицами, явственно слышится разочарование.

— Что ты хочешь услышать? — спрашиваю напрямую, растерявшись окончательно от столь несвойственных ему игр, и предпочитаю не гадать.

Возвращается вверх, успев заклеймить и оголившуюся ключицу. На этот раз ведёт языком и даже убирает пристающий к щеке локон за ухо. Словно использует это для того, чтобы погладить моё лицо, коснуться скул и угла челюсти. Словно нарочно нежно, чтобы и без того уже заброшенный крючок засел под кожей.

Растерян до крайности.

Подводит всё — и разум, и отказывающиеся шевелиться губы. Подводит всё моё существо.

Лёд тоже может плавить.

Оставляет мой вопрос без ответа. Повисшим в воздухе. Опускает его как нечто незначимое и пустое.

К виску, оставляет на нём едва уловимый поцелуй тоже. Невольно протягиваю ладонь вперёд, чтобы коснуться и его кожи, упереться пятернёй в неприкрытую грудь, провести по ней, выискивая столь знакомые уже росчерки чужих мечей и выбоины от стрел. Отмечая ожоги и косые мышц. Отмечая гладкость не задетой железными наконечниками кожи.

И звуки летящих за спиной стрел — как фоновый шум. Не заботит больше. Отходит в сторону. Весь мир в сторону…

Гладит мои бока, втягивает во всё новые и новые поцелуи. Отстраняется с какой-то невнятной усмешкой, что в глазах больше. Отстраняется для того, чтобы, опустив взгляд на мои колени, опереться о них обеими ладонями, и медленно становится на свои.

Дышать, боги. Просто помогите мне дышать.

Хочу спрыгнуть вниз и, если уж так не терпится, увести его на кровать. Хочу остановить жестом, но так смотрит, чуть наморщив лоб и в кои-то веки снизу вверх, что немота кажется мне болезнью, которую столь легко подцепить. Немота владеет мной целиком. Паралич, что испытывают зачарованные глазами змеи пойманные грызуны, тоже.

Едва заметные выдохи — вот моё всё.

Улыбается и, ни на секунду не разрывая зрительного контакта, не позволяя мне ускользнуть, берётся за тугую резинку чулка. Стаскивает его вниз нарочито неторопливо и тут же касается ртом оголившейся коленки. Смазанный полупоцелуй, после которого жмётся выбритой щекой к успевшему выцвести до некрасивого жёлтого, чёрт-те знает где пойманному синяку.

Хочется заткнуть себе рот ладонью и как следует укусить. Хочется заглушить болью то, другое, что сейчас через край. Другое, что я чувствую напополам с виной и не могу разобрать, чего больше.

Второй чулок следом. Когда тянет за край панталон, понятливо приподнимаюсь, опёршись руками о подоконник. Проходится ладонями по внутренней стороне моих бёдер, особенно погладив места, на которых отпечатались следы тугих резинок, и медленно раздвигает ноги в стороны.

И это волнующе и немного стыдно. Быть таким открытым и глядеть сверху вниз. Это волнующе и жарко.

От холода и дрожи — ни следа.

Гладит и гладит, большими пальцами дотягиваясь до прикрытых рубашкой бедренных косточек. Гладит, пока у меня окончательно не встанет.

— Так как мне согреть тебя? — спрашивает, дыханием касаясь моей кожи, и я, не выдержав, с силой жмурюсь.

Правое запястье давно около рта, левая рука неловко наталкивается на его спутанные и всё ещё влажные волосы, хватается за них и тащит к себе. Тащит ближе.

Поддаётся так охотно, словно только этого и ждал. Словно ждал приглашения. Проходится губами в каких-то миллиметрах от оголившейся чувствительной головки, и я стискиваю зубы на ни в чём не повинном мизинце.

— Снег уже не первый день идёт… — Отчего-то именно сейчас вспоминаю о плотном белом слое, что покрыл грязные мощёные улицы. — Почему ты всё ещё не спишь?

— Потому что кое-кто не пускает меня. Тащит назад, как только я начинаю мёрзнуть.

Прежде выдох, уже после в голове ряд картинок. Прежде выдох, а уже после глупая улыбка ложится на тут же закушенные губы.

Кажется, будто корсет снова на рёбрах. Кажется, будто сдавливают всё сильнее и больше не планируют отпускать. Руки или ощущения.

— И кто же это? — спрашиваю как только могу осторожно, ожидая смешка или подначки, и все мои догадки — тут же в прах.

Ответом поцелуй чуть выше колена. Ответом цепочка поцелуев по внутренней стороне бедра.

Уплываю, и голова, как после чарки креплёного вина, тяжёлая. Ох уж эта проклятая впечатлительная голова…

Кричать хочется — до того чувствами распирает. Кричать хочется, да лишь крепче зубами прихватываю на этот раз край отказывающегося слушаться языка.

— Прости меня, — доносится смазанно и словно пробиваясь через радужные всполохи, что я вижу под веками. Словно пробиваясь откуда-то из небытия. Словно это не он сейчас здесь и не я.

— За что простить? — Короткая фраза, а кажется, будто совершил подвиг. Проплыл чёртову прорву метров или бежал через лес. Такая простая фраза, а чтобы выдавить её, приходится собрать в кучу все мозги. Такая простая фраза и совершенно не важная. Не запоминающаяся ни на секунду после того, как Анджей перестаёт медлить и дразнить. После того, как касается губами подрагивающей плоти, очерчивает её сухими губами и медлит с языком.

Пальцы в его волосах сжимаются конвульсивно. Не потому, что я захотел. Пальцы в его волосах тащат так, что будь я на его месте — уже бы завопил. Пальцы, что, кажется, не мои.

Ласкает не торопясь, совершенно невинно поглаживая коленку и вместе с тем исследуя ртом.

В первый раз.

Терпимо, пока осторожничает, и хочется кричать, когда берётся за дело всерьёз, с языком.

Всё ещё не втягивает в рот, поверх поцелуями кружит, но и этого так много, что на части рвёт. И этого так много, чтобы, забывшись, дёрнуться назад и затылком едва не разбить окно. И этого так много, что пружина, что обычно закручивается в животе, на этот раз, распрямившись, рвётся.

Целует, лижет, дразня кончиком языка, по нежной коже кружит.

Чувствую себя совсем-совсем голым. Препарированным.

И словно в первый раз, словно до этого никто и никогда… Словно всегда был только он один…

И тут же в опровержение — дерева треск. Уже не лёгкая стрела.

Опомнившись, распахиваю глаза и с трудом заставляю себя сфокусироваться на белом потолке. Потолке, что кажется столь низким, что руку протяни — и вот он, готовый рухнуть.

— Кровать… пожалуйста… — давлю из себя и слабо пытаюсь оттащить в сторону.

Собственному голосу не верю и подаюсь назад.

Пытаюсь, но маленькая дёрнувшаяся головка ложится на подставленный влажный язык и…

И пелена. Больше никаких компромиссов. Ни намёка на полутона.

Не дразнит больше. Ладонью, что всё это время покоилась на моём колене, ведёт ниже, обхватывает ей лодыжку и, чуть сдвинувшись, устраивает мою ступню на своём плече.

Ещё ближе к краю. Во всех смыслах.

Не играет со мной больше, а, кажется, пытается вытянуть саму душу.

Не останавливается ни на миг, и лежащая на его голове ладонь просто горит. Я весь. Скулы, шея, грудь… Наверное, и глотка изнутри.

Движется ритмично, ведёт головой вверх и вниз. Вверх и вниз…

Никаких компромиссов больше, втягивает в рот полностью и поглаживает головку языком. Буквально давит им, в едином ритме с пальцами, что невесть когда успели поднырнуть под моё бедро и сейчас кружат внизу, почти что касаясь входа. Кружат, словно разминая и подготавливая. Словно собирается ещё и трахнуть меня тут. Кружат и от стекающей вниз по стволу слюны становятся влажными, волнующе прохладными.

Гладят, потирают, поднимаются вверх, к мошонке, с нажимом проходятся и по ней тоже. До основания члена и, лишь только взяв его в кольцо из среднего и указательного, едва-едва сжав, возвращаются вниз.

В комнате светло, но, даже если не смыкать веки, ни черта не видно. В комнате светло, но кажется, будто я вовсе не в ней. Не в этом городе и не на этом континенте.

Заставляет меня вздрагивать и издавать звуки, что не заглушить даже зубами, терзая ни в чём не повинную кожу. Даже если кусать так же сильно, как и приятно, до одури. Даже если пытаться отвлечься и думать о чём-нибудь другом.

Да и чем думать? Чем?.. Если остатки моего сознания давно вниз утекли. Если всё, что меня сейчас заботит, — это приближающаяся разрядка, которая обещает стащить меня с этого подоконника и в три погибели скрутить.

Заставляю себя дышать чаще и размереннее, пускай и открытым ртом. Заставляю себя опустить взгляд, чтобы посмотреть на монстролова. Чтобы увидеть его таким. Чтобы почувствовать, каково это, когда кто-то столь сильный на коленях стоит. Чтобы почувствовать себя не подстилкой, которой не обязательно возвращать должки.

Не торопится и не поднимает головы до первых скрутивших меня судорог. До первого судорожного всхлипа не выпускает из своего рта. Напротив, позволяет остаться внутри и, непроизвольно дёрнув бёдрами и едва не навернувшись, кончить. С коротким оборвавшимся криком, воплем, на который не хватило воздуха, и ощущением, будто что-то в лопатках свербит, прорываясь наружу.

И, словно от неожиданности, замереть. Не веря, что он действительно сделал это. Сделал для меня.

И если до этого у меня откровенно ехала крыша, то теперь в ней так пусто, что поместился бы не один сквозняк.

Теперь в ней так пусто, что страшно на миг.

Всего на миг, а после Анджей в ответ на моё замешательство закатывает глаза и, поднимаясь на ноги, затаскивает меня на своё плечо.

Просто для того, чтобы утащить на кровать.

Просто для того, чтобы не ставить босыми ногами на холодный пол.

И это ещё одна причина продолжить умирать.

***

Выскальзываю из комнаты спустя полтора часа и вполовину не так грациозно, как хотелось бы.

Но кто не готов идти на маленькие жертвы ради больших благ?

Танцевать хочется больше, чем думать о свербящей боли в заднице.

В тёмном коридоре тихо.

Тайра по-прежнему не вернулась и вряд ли вернётся сегодня вообще. Что, в роскошных апартаментах её бывшего любовника не найдётся гостевой комнаты?

Лука, кажется, будто и не возвращался в дом. Анджей тоже куда-то вышел, одевшись и даже куртку не прихватив. Какие у него могут быть дела перед полуночью? Буркнул что-то о колдовских штуках и скрылся в лаборатории. Таинственный, тоже мне…

Губы так и тянет в улыбке, и я закусываю нижнюю.

Выскальзываю из комнаты, нацепив куда более привычную белую рубашку, в которой сплю, взамен той, порванной. Ох и влетит же кому-то за это… Если ведьма вообще заметит, а заметив, не махнёт рукой, погребённая под ворохом куда более серьёзных проблем.

Неторопливо бреду в сторону ванной комнаты и указательным пальцем веду по одной из стен. Сильно подозреваю, что на лице у меня чёрт-те что из-за поплывшей в абсолютное «не годится» косметики, но сейчас это кажется совершенно незначимым. Пятна и пятна. Чёрт с ними.

Добираюсь до нужной двери и, подумав, решаю оставить её открытой. Так, на всякий случай. Если кое-кто занятый и серьёзный всё-таки решит присоединиться. Шансы, конечно, неважнецкие, но вдруг? Горячая ванна ещё никому не повредила, даже если дважды в день.

Пальцы ложатся на краны, деревянная затычка находится на дальнем борту. Тянусь за ней и запоздало понимаю, что забыл полотенце. Задумываюсь на секунду, стоит ли вернуться, и, пожав плечами, решаю, что и чёрт с ним.

Вода набирается медленно, и я, не желая мёрзнуть в пустой ванне, принимаюсь мерить шагами маленькую комнату. Один — к полкам с разномастными флаконами, другой — в сторону ширмы и зеркала…

Волосы, всё ещё волнистые, кажутся короче, чем обычно. Медленно кручу шеей, ощущая вес прядок, и едва не подскакиваю на месте, когда слышится довольно резкий щелчок.

Испуганно распахиваю глаза, спешно оглядываюсь через плечо, уже готовый бросить насмешливое «Неужто передумал копаться в крысиных хвостах?», и… слова замирают на успевших изогнуться в довольной улыбке губах. Слова, что тут же поперёк глотки, и приходится постараться для того, чтобы просто сглотнуть их. Приходится постараться для того, чтобы улыбка не исчезла следом.

Не Анджей. Лука.

Приваливается к двери и складывает руки на груди. Глядит на носки своих сапог, а когда поднимает голову, я едва не отшатываюсь. Взгляд абсолютно стеклянный. Пустой и сквозь.

В наглухо застёгнутой куртке и с влажными от растаявших снежинок волосами.

Разом вспоминаю и про то, что обещал ему, и про то, что Анджей упомянул вскользь.

— Значит, поговорили?

Скупой кивок и ни намёка на какие-либо эмоции. Восковая маска с подозрительно белым пятном на левой щеке. Словно обескровили участок кожи.

Запоздало вспоминаю, что это значит, и, придерживая расходящиеся полы рубашки пальцами, делаю шаг вперёд.

После ещё.

И так, пока не окажусь настолько близко, чтобы, привстав на носки, коснуться тыльной стороной ладони этого пятна.

Холодное.

— Тебе понравилось? — подаёт голос до того, как я успею его опередить. Подаёт голос, и тот подстать взгляду. Бесцветный и словно голема или гаргульи — не живого существа.

Впрочем, решаю считать этот выпад чисто символическим и не реагировать на него.

— А тебе нравится подкрадываться? — Потираю его щёку пальцами, и кажется, будто на секунду он даже отмирает и прикрывает глаза, повернув голову на одну сотую градуса, чтоб потянуться следом за теплом. — Не надо было столько торчать на улице.

Улыбается мне и глядит прямо в глаза. Смаргивает, и равнодушие сменяется маниакальным блеском. Равнодушие сменяется цепкостью и почти звериной внимательностью.

Когда заговаривает, кажется, будто каждый новый слог исподтишка. Будто каждый слог — маленькая отравленная игла.

— Не надо было вытаскивать тебя из воды. — Растягивает уголки рта шире и накрывает мою ладонь своей. — И из подвала тоже.

Отдёргиваю пальцы, которые он и не пытается удержать, и сам отшатываюсь назад.

Не идёт следом, только наблюдает, зная, что за моей спиной полки и стена. Только наблюдает, чуть прищурившись, и я понимаю, что и не таких сейчас гадостей наговорит. Обида и злость сейчас его лучшие друзья.

Медленно качаю головой и изо всех сил стараюсь не вестись.

— Ты сейчас не всерьёз.

— Откуда столько уверенности, княжна? — Сводит брови на переносице, изображая задумчивость, и я мысленно готовлюсь просто к потоку дерьма, от которого мне после отскребаться не один час. — Возможно, я тебя разочарую, но умение давать в задницу не гарантирует чужие симпатии.

Восхитительно.

Отвечаю слабой улыбкой на оскал, сжав ладони в кулаки и смолчав только потому, что он выглядит несчастным настолько, что вот-вот сам отравится своим ядом.

Просто киваю на дверь:

— Уходи.

Вскинутая бровь и сузившиеся зрачки в ответ.

Не по себе с каждой новой секундой. Не по себе потому, что смотрит так, будто я виноват во всех его несчастьях. Не по себе потому, что начинает оттаивать и злиться. Не по себе потому, что слишком раздет и уязвим.

— А если я скажу «нет»? — Голос становится ниже, что тоже знакомо мне. Признаки тщательно скрываемого, затаившегося бешенства. — Что ты будешь делать?

— Попрошу ещё раз.

— А ещё? — Интерес, на удивление, искренний. Интерес и то, что стоит за ним. — Что ты можешь сделать ещё?

Отталкивается от двери и проходится пальцами по застёжкам на куртке. Стаскивает её в итоге вовсе, чтобы не мешала.

Плохой, плохой знак…

И пятиться больше некуда. За лопатками — полки, немного левее — стена. Совсем-совсем некуда.

— Ничего. — Спорить не имеет смысла. Ничего не имеет смысла, когда тот, кто может просто задушить тебя, стоит так близко и явно не собирается бороться с желанием выместить свою боль. Дай только повод, поднеси огниво к фитилю… Тревога зашкаливает, заставляет взгляд бегать, а пульс — метаться, разгоняя кровь. Тревога, что волной по венам, заставляет меня желать по-настоящему сбежать. — Ты знаешь, что я больше ничего не могу сделать.

Близко-близко стоит, не глядя отбросив куртку к стене. Близко-близко, почти касаясь носом моего.

Словно в трансе и нет. Словно здесь и одновременно с этим в другом месте. Во множестве других мест. Руки плетьми вдоль тела, внешне расслаблен и едва стоит.

Не позволяю себе обманываться, не позволяю себе забыть то, что знаю о нём, и то, что видел.

Внешне расслаблен, словно пьяный. Кренится вперёд и касается скулой моих растрёпанных волос. Вдыхает запах пудры и духов. Вдыхает запах, едва ли не проводит губами по цепочке видных багровых синяков-меток на шее, и мне хочется просочиться сквозь стену — только бы сбежать.

Пугает до одури и наслаждается этим, упёршись рукой в мою грудь. Слушает, как быстро сердце толкается в его ладонь. Слушает и вроде как дремлет. До того момента, пока я не решаю заговорить снова. Не решаю, что можно и миновало.

Глупый…

Едва произношу его имя, как пятерня, пробравшаяся под рубашку, дёргается вверх и сжимается на моей шее. Не просто быстро — в один миг.

Раз — и не вдохнуть.

Раз — и кажется, что, сожми он пальцы ещё, проткнёт кожу и острые кромки ногтей вонзятся в мой хребет.

Инстинктивно перехватываю его запястье обеими руками и пытаюсь оттащить в сторону. Пытаюсь разжать пальцы и добиваюсь лишь снисходительной усмешки.

— Прекрати! — шиплю, едва ли перекрывая наполнившую ванну лишь на одну десятую воду. Шиплю и понимаю, что воздух вот-вот закончится.

— Или что? — Явно наслаждается и коверкает слова интонацией, всё больше и больше распаляясь. — Попросишь ещё раз?

Трепыхаюсь в его руках, привстаю на носки, выгибаюсь, пытаюсь пнуть или ударить лбом. Трепыхаюсь в его руках, как пойманная мышь, и понимаю, что действительно ничего не могу сделать.

Совсем ничего.

И от этого осознания веки начинает печь. Упорно смаргиваю, борюсь с подступающими слезами, но он, отпустив было, сжимает пальцы сильнее, и крупные капли срываются с ресниц, прочертив по щекам, огибают нижнюю челюсть.

Только тогда отступает, напоследок унизительно щёлкнув меня по успевшему намокнуть носу.

— Вот мы и выяснили, на что ты способен. — Оглядывается по сторонам, и я не узнаю его. Не узнаю того, с кем целовался и кого не боялся. — Кроме, естественно, твоего основного таланта.

— За что ты так?..

— Да за то, что ты появился! За то, что, несмотря на коллекцию собранных ёбырей, ты так и остался маленькой наивной идиоткой! Думаешь, ты что-то для него значишь?

— А ты всё ещё уверен, что нет? — возвращаю, стараясь, чтобы мягче, чтобы ни одного угла. Возвращаю реплику и стараюсь перестать дрожать.

Что он мне, в конце концов, сделает? Ударит?

И верно, собирается вроде бы даже, замахивается, но отводит руку. Опускает сжатый кулак вниз.

Во взгляде усталость куда большая, чем могла бы накопиться за один день. Во взгляде отрешённость и затаённая обида вперемешку со злобой. На меня, на Анджея, на весь мир.

— Если бы значил, стал бы он иметь тебя напоказ? — спрашивает словно между прочим, и я в первое мгновение непонимающе хмурюсь. — Скажи, стал бы? Усаживать на окно, раздевать и целовать только для того, чтобы я увидел? Только для того, чтобы в тысячный раз оцарапать меня?

Едва не прикусываю ставший вдруг неповоротливым и огромным язык.

Возразить хочется больше, чем выдохнуть.