Часть 3. Глава 5 (2/2)

— Хватит! Я понял! — Сколько можно уже?! Да теперь ещё и от неё! Теперь ещё и от неё, которая, собственно, с самого начала утверждала, что всё, что у меня есть, — это похоть. Теперь ещё и от неё, которая, вроде бы, если и полностью изменила своё мнение, то явно двигалась в этом направлении. — Почему, как только речь заходит обо мне, так всё сводится к одному? Мы о сердцах говорили, разве нет?

Обида, которую я пытаюсь затолкать за сжатые зубы, всё-таки просачивается наружу.

И ведьма прекрасно чувствует её. Но вместо того, чтобы вгрызться в неё, как бывало ранее, и растащить, идёт на попятную. Всё так же, сосредоточенно глядя на полки, не поворачивает головы. И это кажется мне странным. Непривычным и вовсе не свойственным ей.

— Да, ты прав. — Вот тут и вовсе впадаю в ступор, готовый уже переспросить, потому что она попросту не могла сказать то, что я услышал. — Прости, княжна. Видно, уже привычка. Да и потом, предыдущие недели было слишком тихо в этом доме и я, признаться, успела заскучать. Анджей шатается чёрт-те где, от Луки не особо много пользы, а ты вот он, под боком. Не обижайся, я расскажу тебе про сердца.

— Было бы неплохо. — Улыбаюсь не то чтобы уверенно, но, по крайней мере, мне хочется думать, что выглядит оно именно так.

В любом случае, я не смогу сказать ей, что готов слушать даже о препарировании гулей или кого-то столь же вонючего, нежели обсуждать свой «максимализм» и склонность к блядству. Не сказать, что совсем уж беспорядочному последнее время, но это слишком слабое утешение, если выдавать все детали.

Тайра наконец находит то, что искала, и возвращается к столу. Не спешит открывать потрёпанного вида книгу в неприметной тёмно-коричневой обложке и подбородком указывает на жабье сердце.

— Я уже говорила тебе: для того, чтобы заставить Максвелла очнуться, нужен один единственный импульс, который нарушит течение чужой магии. Если же вместо импульса на спящего обрушится ударная волна, то его внутренности превратятся в бульон. Сильнее — не всегда лучше, Йен.

Да, это похоже на правду. Если брать в расчёт одну только лишь магию. Как показывает опыт последних месяцев, банальная физическая сила выигрывает почти всегда.

— Я постараюсь запомнить эту мысль. — Опираюсь поясницей о столешницу и, решив, что стол достаточно прочный для того, чтобы выдержать мой вес, присаживаюсь на неё. — И буду прокручивать её в голове каждый раз, когда очередной «сильнее» попытается прикончить меня.

Выходит довольно саркастично, но ведьму не трогает. Она всё такая же задумчивая и всё никак не расстанется с книгой. Напротив, словно кошку, наглаживает её корешок, проходясь по кромке кончиками ногтей.

— «Попытается»? — вычленяет одно из моих слов и приподнимает бровь. — Но ты всё ещё тут, а все они — нет. Не показательный пример?

Вспоминаю сразу всех тех, кому так и не довелось вырвать солидный кусок из моего бока или размозжить череп. И почти в каждом случае это вовсе не моя заслуга. Почти в каждом. Полоумного дедушку стараюсь не вспоминать даже.

— Показательный он был бы, если бы я спасал себя сам, а не ждал, как барышня в беде. — Сам не знаю, как вырвалось и почему так горько. Сам не знаю, но, произнеся всё это, я отчётливо почувствовал себя обузой. В который раз. Несмотря на прорву видений и то, что Даклардена нашёл я. Несмотря на то, что я из кожи вон лезу, чтобы доказать что-то.

Что толку от попыток, которые никто не собирается замечать?

— Так тебя это жрёт? — Потупив взгляд, чуть наклоняюсь, чтобы рассмотреть ворсинки ткани на своих штанинах. — Это то, почему ты прячешься внизу, а не виснешь на Анджее?

«Не виснешь на Анджее»? Почему бы, собственно, нет, правда? Почему бы не принести ему свою очередную «благодарность»? а после не остаться один на один с сосущей пустотой внутри? С пустотой, которой мало простой благосклонности. Мало теперь. И это осложняет всё в разы.

Когда меня вообще начало волновать, верит он мне или нет? Верит ли в то, о чём я толкую, не говоря уже о каких-то наивных чувствах в ответ? Чувствах, которых нет и никогда не будет. Потому что он сам для себя так решил. Вбил в свою тупую упрямую башку, что никогда и никого не полюбит.

И привет, живи с этим, как хочешь, Йенна. Живи, зная, что не услышишь ни «да», ни «нет».

— Нет, — выдавить вслух довольно сложно. Не потому, что это ответ на её вопрос, а, кажется, будто отголосок мыслей. Будто, если когда-нибудь он и признает, что всё-таки чувствует, то ответ будет именно таким. Решительным и холодным. Однозначным, как приговор. Если и есть его «да», то не для меня. Не для такого, как я. — Вообще-то нет.

— И в чем же дело?

Запоздало вспоминает, что сделала со своей причёской, и приводит её в относительно привычный вид, распуская локоны. И снова, даже не желая того, вижу в прядях отчётливую седину. И никак от этого не отгородиться. Никак не заставить себя перестать.

Сглатываю, бездумно тяну указательный палец к губам. Прикусываю кромку ногтя. Поднимаю на неё взгляд, лишь когда покончит с прической, и заглядываю в зелёные, всегда неизменно яркие глаза.

— А ты не сдашь меня со всеми моими глупыми переживаниями? — Вопрос неуверенный и довольно странный, учитывая, что последнее, что она побежит делать, так это делиться с Анджеем.

Уверен в этом хотя бы потому, что про магию — или что там у меня? — она молчала до последнего. Как и обещала.

Отрицательно качает головой, и глаза её становятся грустными. Безмерно уставшими.

И даже если бы я не знал, сколько ей лет, если бы я не знал, что она ведьма, играющая с обликами, как некоторые красотки — со слоями макияжа, я бы понял. Понял, что она иная. Иная, и плевать, что в причинах бы не разобрался.

— Кажется, я начинаю понимать, насколько глубоко увяз, — произношу шёпотом, и делается страшно. Потому что она первая, с кем я вообще разговариваю о такой ерунде, как обыкновенные приземлённые чувства. Первая после Анджея, который отпихнул их, как нечто ненужное и не имеющее права на существование. Как нечто глупое. — А самое главное то, что мне становится мало того, что он готов мне дать. Мне мало заботы, одной постели и вечного «не мешай».

— Я уже говорила тебе и повторю ещё раз…

— Да не требую я взаимной любви! — взрываюсь и тут же жалею о вспышке. Первым порывом становится желание зажать собственный рот, да поздно уже — слова не запихнуть назад. Выдыхаю, чтобы успокоиться, и, сгорбившись, опускаю плечи. — Но он мог бы хотя бы доверять…

— Думаешь, всё ещё не доверяет?

— Думаю, что если бы доверял, то рассказал бы о Луке.

— А я думаю, что, несмотря на кучу недостатков, ты умный мальчик. — Ведьма улыбается, но грусть так и не уходит из её глаз. Словно она хочет сказать мне что-то ещё, но не может. Словно нечто важное на поверхности, но мне этого никак не поймать. — И можешь попытаться найти все ответы сам.

— Было бы, где искать…

И тогда она протягивает мне книгу. Молча, без единого слова. Прижимает обложкой к моей груди и ждёт, пока я, замешкавшись, не обхвачу её поперёк.

Сначала не понимаю, а после, когда закрадывается первая догадка, брови ползут вверх.

— Это?..

Опускает веки, подтверждая.

Моему недоумению нет предела. Его так много, что слова не желают становиться предложениями. Выходит лепет:

— Но я думал… Тролль же всё уничтожил…

— Я собрала. Обложку, правда, пришлось заменить, но в целом… Может быть, найдёшь что-нибудь.

— Спасибо… — Голос становится шёпотом сам. Совсем-совсем сам. Без моего участия.

И это самая искренняя благодарность, на которую я способен. Это как, заплутав чёрт-те где, получить в свои руки наконец свечу и вычислить по метнувшемуся пламени нужное направление. Не выход, но сторону.

Наверху слышатся шаги. Приближающиеся со стороны лестницы и довольно тяжёлые.

Пихаю ставшую полноценной книгой рукопись назад ведьме, и она без лишних слов возвращает её на нижнюю полку. Ставит с краю так, чтобы я знал, где искать. Чтобы знал, где взять.

— Вот ты где.

Обернувшись через плечо, улыбаюсь спустившемуся чистильщику с самым что ни на есть беззаботным видом. Словно и не было ничего. Словно он не шлялся чёрт пойми где после того разговора, а я не прятался от него, предпочитая общество Тайры и её не всегда безопасных зелий и реагентов.

— Вот я где, — вторю эхом и указываю ладонью на склянку с сердцем. — Учусь добывать ингредиенты для зелий.

— Да? — В голосе Анджея явственно слышится сомнение, но он подходит ближе, чтобы взглянуть. На его плече болтается влажное полотенце, а не успевшие высохнуть волосы небрежно откинуты назад, полностью открывают его лицо, что поистине редкое зрелище. — И как оно? Мерзко?

Пожимаю плечами и отвожу взгляд.

Тайра успела отойти к самой дальней от лестницы стене и сосредоточенно копается в своих коробочках и банках, всем своим видом излучая занятость и показывая, что здесь уже на помощь не придёт.

Что же… Пожалуй, тут я смогу и сам. Пожалуй, смогу, потому что многого от меня монстролов никогда не требует. Потому что ему от меня многого и не нужно.

Останавливается прямо напротив. Бедром касается моего колена. Даже давит на него. Оценивающе глядит на сложенные на груди руки и опущенный подбородок. Касается моей шеи, обхватывая её сзади. Касается и легонько давит, вынуждая поднять лицо, встретиться взглядами.

— Не хочешь… поговорить? — предлагает, чуть понизив голос, и с моих губ срывается понимающая усмешка.

Потянувшись к его лицу, с нажимом очерчиваю большим пальцем самый заметный из всех шрамов.

Не мешает мне, напротив, даже приоткрывает рот.

— Поговорить? Дай-ка предположить, в спальне?

Брови у него густые и чёрные. Брови у него изламываются просто потрясающе, когда саркастически приподнимаются вверх. Просто потрясающе для того, чья мимика так бедна.

— Так ты хочешь или останешься с жабами?

Вспоминаю и о своём «люблю» и о том, как Лука из кожи вон лезет, чтобы просто досадить ему, уколоть. Вспоминаю, каким ледяным становится монстролов при понижении температур и о том, что, возможно, совсем скоро он уснёт вовсе. И тогда у меня не останется даже постели и ухмылок. Не останется даже снисходительного тона и «бестолочи». На три долгих месяца, которые я могу и не пережить вовсе. Могу не справиться со всем, что происходит вокруг, без него.

— Да. — Его рука, широкая и тяжёлая, ложится на моё колено и сжимает его. Помедлив немного, поднимается выше, скользя по бедру. — Я хочу.

***

Прикосновения едва весомые. Призрачные. Сквозь опутавшую дрёму и непрочный поверхностный сон. Сквозь всё.

Волосы, упавшие на лицо, отводят в сторону, проходятся по носу сразу двумя пальцами, средним и указательным, словно желая убедиться, что тот всё ещё идеально прямой. Что переносица не сломана и даже порезана не была. Что на скулах шрамов нет, и холодное лезвие никогда не касалось лба. Ведёт даже по векам и надбровным дугам.

Просыпаюсь медленно, но не открываю глаз. Просыпаюсь и послушно размыкаю губы, когда очерчивает и их тоже. Касается грубыми подушечками пальцев верхней, чуть жмёт на неё, словно проверяя на мягкость, и переходит к уголку рта. Одновременно с этим давит на подбородок, и сдержаться от плутоватой улыбки не выходит. Тут же, пока не успел отдёрнуть руку, прикусываю за кончик пальца и, сжав зубами, касаюсь языком.

Слышу негромкий смешок и вместо одного получаю сразу два пальца. Два давящих на губы жёстких пальца, хозяин которых, совершенно наплевав на неплотно сжатые зубы, проталкивает их в мой рот. Глубоко, почти по костяшки, и давит на язык. Глубоко, царапнув по нёбу и уперевшись в него фалангами, чтобы не вызвать и так давно поблекший рвотный рефлекс.

Расслабляю челюсть, позволяя делать всё, что ему вздумается. Позволяя играть с кончиком языка и то и дело нажимать на острые концы клыков или же ощупывать тупые передних зубов. Расслабляю челюсть, всё так же находясь в блаженной темноте, спрятавшись под веками и откинувшись на подушки. Заложив руки за голову и согнув в колене одну ногу. Согнув и тут же почувствовав, как становится мокро между ними от смены позы. Согнув и коснувшись бедром холодной кожаной куртки.

Куртки?.. Но зачем ему сейчас куртка?

На мне болтается большая, словно с чужого плеча, рубашка, но он сам не пожелал её снимать. Расстегнул сверху лишь пару пуговиц и стащил шнурок, стягивающий волосы. Ему же я не позволил оставить и нитки. К чёрту, если это моё, моё только лишь во время постельных игрищ, то я хочу видеть и трогать это полностью.

Тут же отталкиваю ладонь, для верности ещё и прикусив за кончики пальцев, и распахиваю глаза.

Играть и нежиться сразу расхотелось.

В комнате довольно темно, и для того, чтобы сфокусироваться, приходится постараться, приходится прищуриться и даже смахнуть выступившую слезу. В комнате душно и полумрак, на тумбе — зажжённая масляная лампа. Постель смята, а из подушек на месте осталась только одна.

Трясу головой, упорно сгоняя остатки своего сладкого плавания чёрт-те где, и хмурюсь, лицезрея чистильщика полностью одетым.

— Зачем ты хмуришь такую хорошенькую мордашку? — Тянется к моему лицу, чтобы коснуться щеки, но перехватываю его кисть и сжимаю поверх широкого рукава.

— Ты что, уходишь? — звучит хрипловато от непродолжительного сна и сухости в глотке. Звучит недовольно и вовсе не так, как должен звучать голос после секса. Совсем не так, когда по всему телу россыпи свежих, выцветающих поцелуев и синяков. Совсем не так, когда внутри всё ещё мокро, а стоит только напрячь живот или пошевелиться, как снаружи становится мокро тоже.

Растрёпанный, оттраханный и растерянный.

Стараюсь не думать о том, как выгляжу. Хотя бы потому, что зрелище должно быть довольно жалким, а вовсе не соблазнительным. Хотя бы потому, что он сидит на краю кровати, а не лежит рядом, размышляя о чём-то своём и оглаживая руками всё, до чего доберётся.

Выглядит крайне задумчивым и немного раздосадованным. И мне остаётся надеяться, что не потому, что сглупил и решил коснуться меня, а не свалил молча.

— Ухожу, — отвечает с кивком и, сжав мою коленку напоследок, поднимается на ноги. — Спи, княжна.

— Уже выспался. — Несмотря на то, что это и вполовину не правда, упрямство существенно бодрит. — И хочу пойти с тобой.

Уже поворачиваюсь, собираясь спустить ноги с кровати, как монстролов, проверяющий лямки своего рюкзака, протестующе вытягивает руку.

— Исключено. Выспался, так найди какое-нибудь занятие. — Выпрямляется и, закинув сумку на плечо, оценивающе оглядывает меня от макушки до стоп. — Приведи себя в порядок, например.

Намёк более чем явный. Кривлюсь и вместо того, чтобы показать язык, вопросительно приподнимаю брови.

— А что? Таким я тебе уже не нравлюсь?

Анджей закатывает глаза и отводит упавшую шторой на лицо чёлку в сторону.

— Нравишься. Но я вернусь слишком нескоро для того, чтобы ждать меня в таком виде. Серьёзно, Йен, не хочешь отдыхать, так займись чем-нибудь. Прими ванну, разбери бардак в комнате, придумай ещё что-нибудь.

Киваю на каждое его предложение и закипаю всё больше.

Слишком знакомо всё это.

— Ага. Только не мешай, не путайся под ногами, не лезь не в своё дело, — подстроившись под его тон, продолжаю, понимая, что вроде бы и стоило закусить язык и просто кивнуть, а уже после наедине с подушкой изливать свои не очень-то и мелочные обиды, но попробуй тут сдержаться.

— Вроде того. — Монстролов не хмурится и вроде бы даже не злится. Но и былого веселья на его лице нет тоже. — Рад, что мы поняли друг друга так быстро.

Кривлюсь и чувствую, как всё волшебство, что наполняло моё тело, куда-то уходит. Остаются лишь саднящие синяки, сырость и чувство опустошённости. Чувство, что я испытал, стоя на улице перед домом ведьмы всего лишь день назад.

Анджей проверяет рюкзак по новой, на этот раз грубо пришитые боковые карманы, стаскивает со стула тяжёлый плащ и вертится вокруг своей оси в поисках совсем не маленького, но вовсе не стоящего на виду меча. Находит в тени около шкафа. Находит, хватается за середину, не опасаясь рассечь ладонь, проверяет, насколько плотно намотана шкура, и уже почти выходит за дверь, когда я снова подаю голос:

— Я тебе вообще нужен? Не как безотказный станок для траха?

Останавливается, как был, с протянутой к ручке кистью. Запрокидывает голову. Наверняка закрывает глаза и шумно выдыхает. Как и всякий раз, когда старается справиться с собой. Ещё и считает мысленно, наверняка. Хотя бы до пяти, прежде чем обернуться. Да и то не полностью, а так, в полголовы.

— Ты знаешь, что нужен. — Кажется, будто каждое слово даётся ему с тем ещё усилием. Кажется, будто заставляет себя произносить их, да ещё и выдаёт — как гвозди забивает. Резко и по одному.

— Если бы я знал, то не стал бы спрашивать. — Тушуюсь немного, но не отстаю, не желая отпускать вот так. Не поговорив хотя бы немного о том, что меня тревожит. Жрёт по-чёрному, на самом деле, но куда проще не признавать этого, спрятавшись за подменой понятий. — И, может быть, повернёшься? Обычно люди смотрят на тех, с кем разговаривают.

Делает, как прошу, да только губы плотно сжатые и челюсти сведены так, что побелевший шрам выделяется особенно сильно.

Сначала на него смотрю, а после, задрав голову, и в глаза монстролову. Доверчиво ожидаю ответа. Каким бы тот ни был.

Раздумывает долго и говорить начинает, только когда, видимо, расслабляется:

— Стал бы я таскать тебя с собой, если бы ты был мне не нужен?

Выдох. Легче, как если бы со слабой грудины сняли часть груза.

Жаль, что только часть. Сомнений его ответ не порушил.

— А как же «благодарность»? — мстительно припоминаю, понимая, что сделаю хуже только самому себе, но разве можно удержаться, когда всё так и бурлит? Где эмоции верховодят, разум отдыхает. — Что, если эта палка о двух концах? Я тебе «благодарен» по гроб жизни, а ты за меня «ответственен», вот и страдаешь, не зная, как отвязаться?

Смотрит, будто я только что ляпнул, что курицы летают. С недоумением и приподняв бровь.

И, действительно, как же глупо… Глупо было бы с его стороны не сбагрить меня в ближайший бордель или назад, прямо в руки сестринского мужа, а продолжить возиться, решая возникшие из-за меня проблемы. Одну за одной.

Опускаю взгляд, делая вид, что меня крайне заинтересовали новые застёжки на его сапогах. Или же это натёртые до блеска старые? Надо же, какая гравировка на правой… Жуть, как интересно.

— Всё сказал?

Кисло улыбаюсь и сжимаю колени. Рубашку хочется натянуть пониже.

— А ты даже не возразишь? — говорю просто для того, чтобы что-то сказать. Чтобы он бросил что-нибудь такое же неважное в ответ и задержался подольше. Пускай на пару секунд, а если повезёт, то и минут. Побыл рядом не только в физическом смысле.

— Времени нет. — Отрицательно качает головой и поправляет сползшую с плеча лямку рюкзака. Полупустой в кои-то веки, наверняка. — И если ты закончил со своими подозрениями, то я пойду. А ты завязывай с истериками и приведи себя в порядок. Если всё пройдёт хорошо, вернусь утром.

— Куда идёшь, не скажешь тоже?

Любопытство за пояс, как нож, не заткнёшь. Да и потом, куда спокойнее, когда ты хотя бы немного, но в курсе дел. Общих дел. Жаль только, что так считаю лишь я один.

— В этом нет никакой надобности.

Согласно киваю и опускаю подбородок.

Хочется ещё и сбитое одеяло подтащить поближе и спрятаться под ним с головой. Чтобы никто не увидел моих пылающих от жалости к себе и раздражающей кожу соли щёк.

— Да, ты прав. Для того чтобы раздвигать ноги, много знать вовсе не нужно, — цежу чопорно и вместе с тем капризно. Совсем немного. Совсем не как прежний я, что позволял себе закатывать истерики и швыряться дорогими вазонами. Что позволял себе спать с кем попало и просто так, от скуки, скакать по чужим постелям. Что позволял себе прежний, глупый и почти такой же ненужный никому, как сейчас, я. Всё держится на этом ломком, крайне ненадёжном «почти». На оговорке. — Иди.

Анджей чувствует его тоже и, вопреки моим ожиданиям, не уходит с молчаливым кивком, а терпеливо остаётся на месте. Должно быть, борется с желанием скрестить поперёк груди занятые руки.

— Тебе когда-нибудь надоест это?

Оживляюсь тут же, готовый разбрасываться намёками:

— Зависит от тебя.

Намёками, первый же из которых он понимает верно.

— Ладно… — Вздыхает, наверняка мысленно отвешивая мне подзатыльник или два, и всё-таки снисходит до пояснений: — Тайре нужен особый гриб для того самого зелья. Он тускло светится в лунную ночь и растёт только внутри гробов, на истлевших ногах мертвецов. И лишь только ведьма может найти его. Тебе стало легче?

О, ещё как! И почему нельзя было сказать с самого начала, а не разводить эту глупую таинственность? Да и потом, что может быть опасного на кладбище, если там не таится какая-то восстающая по ночам нечисть или не обосновался некромант?

— Так значит, ты будешь?.. — осторожно уточняю и так сильно наклоняюсь вперёд, что для того, чтобы удержать равновесие и не грохнуться на пол, приходится резко взмахнуть руками и податься назад задницей. И тут же зашипеть от туповатой, не сказать, что сильной, но всё-таки боли. Противной. Ноющей. И чуть подзабытой за время двухнедельного похода.

Ойкаю, а во взгляде Анджея появляется мягкая самодовольная насмешка.

— Раскапывать могилы? Да. — Открываю было рот, чтобы перебить, но он повышает голос и спешит уточнить: — Но не здесь, в городе подходящих нет. Придётся вернуться на то старое кладбище, где мы уже были. Доволен? Теперь можешь спать спокойно?

Доволен, как же. От того места у меня мурашки по коже. И не столько от самого кладбища, сколько от спрятанной неподалёку усадьбы и той многорукой твари, что призвана охранять покой спящих мертвецов. Вот уж с кем мне бы не хотелось встретиться вновь.

— Значит, Тайра с тобой? — уточняю, в последний момент передумав и произнеся другое имя. В последний момент решив, что будет лучше спросить не напрямую, а пойти искоса. Чтобы не начать по новой всё.

— Да. И наверняка уже злится, — произносит с нажимом, да ещё и для убедительности глянув на тёмное не зашторенное окно. Закатное солнце только-только собирается скрыться за горизонтом. — Так я пойду? Уже можно?

— Но я мог бы тоже… — Последняя попытка самая вялая из всех. Последняя и спровоцированная тем, что мне вовсе не хочется оставаться одному в доме. Несмотря на то, что ведьма вернула мне дневник и возможность покопаться в нём выдалась просто прекрасная. Несмотря на то, что стены защищены лучше прежнего и никаких подозрительных вещиц внутри попросту нет. Нет и чучел больше, но от этого не менее жутко. От ассоциаций и предчувствий никуда. Не в этот раз.

— Не мог бы, — возражает мягко, словно прочитав мои мысли по выражению лица, и принимается убеждать, а не приказывать, как привык: — Просто отдохни, Йен. Поспи на нормальной кровати. Почитай. Поспи ещё раз. Пользуйся тем, что остаёшься один. В последнее время это большая редкость.

Редкость, это точно. Как вернулись, я либо с Тайрой, либо с самим монстроловом. До этого были везде втроём. А ночь в пещере и вовсе… отдельной статьёй. О которой лучше не вспоминать.

— Знаешь, каждый раз, когда ты оставляешь меня, я чувствую себя ненужным… — Порыв откровенности внезапный даже для меня. Просто нахлынуло, да так сильно, что захотелось поделиться. — Неспособным на что-то большее, нежели влипать в неприятности или быть послушной грелкой.

Жду, что возразит или покачает головой. Обзовёт бестолочью в полголоса или просто молча выйдет.

Жду чего угодно, только не отчётливого, равнодушно брошенного в пустоту перед собой:

— У каждого свой крест.

Сжимаю зубы и далеко не сразу замечаю, что ухватил ещё и кусок щеки. Что привкус, который разлился по языку, — это привкус соли и мерзковатой, липкой сладости. Привкус крови.

Уходит, мягко притворив за собой дверь, и, даже когда этажом ниже входная, закрывшись, хлопает, его слова всё ещё звучат в моей голове.

«У каждого свой крест».

Как бы ни старался, не отмоешься. Прошлое от кожи не отскоблишь. Хоть до крови дери, хоть режь.

Опираюсь на ноги лишь спустя маленькую вечность. Поднимаюсь, оттолкнувшись от мягкого матраца, и, даже не оглянувшись в поисках полотенца, выхожу в коридор.

Рубашка сползла почти до локтя, рукав болтается на уровне колена. Волосы лезут в лицо. Волосы, как и ноги тоже, наверняка испачканные. Как и я весь.

Стоило, наверное, обтереться в комнате, да только мне становится так наплевать, что даже забываю о том, что не один. О том, что есть ещё одна пара глаз, которая может увидеть всё это и припоминать, пока ничего нового не прицепится. Пока нового повода не дам или сам не найдёт.

Но в коридоре тихо, снизу никаких звуков не доносится.

И проклятое любопытство толкает в спину.

Не в ванную комнату, а к лестнице. Не набрать воду, чтобы отмыться, а по коридору вперёд. Волосы только назад, чтобы не запнуться и не сломать хребет, полетев со ступенек вниз.

Вниз… В гостиную.

Вот где и лампа горит, и шорохи слышны. Шорохи оправляемой одежды, скрип кожи и негромкий лязг металлической пряжки ремня.

Собирается уходить тоже. Собирается, без оружия, даже из сапога выдернув узкий длинный нож. Собирается, бросая свои сумки и ни разу не глянув на по новой разложенный на столе, начищенный арсенал.

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, куда именно. Или к кому?

Осторожно прижавшись голым плечом к косяку, в обтянутую кожаной курткой спину смотрю. Не таюсь нарочно, жду. Когда заметит или же когда пройдёт мимо, сделав вид, что нет.

Ни разу не разговаривали с того момента, как переступили порог этого дома. Ни разу, если не считать вскользь брошенные комментарии.

— Чудно выглядишь, конфетка.

Поднимаю глаза, отвлёкшись от разглядывания прилаженных к его сапогам блестящих цепочек. Отвечаю кривоватой ухмылкой и кивком.

Он прав. Я выгляжу просто чудесно. С натёртыми коленями и в засосах-синяках. С опухшими губами и вороньим гнездом вместо волос.

Ч-У-Д-Е-С-Н-О.

— Ты тоже ничего.

Возвращает ухмылку и, запустив пальцы в одну из расстёгнутых сумок, вытаскивает увесистый, звонко брякнувший мешок. Прикинув его вес на ладони, прячет за пазуху. Оправляет куртку и ворот рубашки.

Кто-то расстарался для того, чтобы отправиться кутить. Кто-то даже вспомнил, с какой стороны браться за гребень, и привёл свои волосы в относительный порядок.

И меня просто трясёт от мысли, что всё это может быть для кого-то. Кого-то определённого или определённой. Что он нашёл нечто, способное удержать его внимание дольше, чем одну ночь.

Сглатываю, понимая, что сухость, сковавшая глотку ещё в спальне, никуда не делась. Сглатываю и явственно представляю, что вот-вот останусь совсем один в этом доме. До утра или дольше. Останусь один не потому, что сам этого захотел, а потому, что попросту никому не нужен. Мешаюсь под ногами. Лезу не в своё дело. Навязываю глупые, самому не дающие дышать чувства.

— Уходишь? — Вопрос очевидный и глупый.

Конечно же уходит. Иначе для чего все эти сборы? Иначе…

Вдруг дёргаюсь и вытягиваюсь в струну, замирая, как громом поражённый. Догадка, прошедшая вскользь, вдруг становится яркой вспышкой.

Его тоже не взяли с собой. Анджей не взял.

Тут бы хмыкнуть и поделиться размышлениями, но как-то слишком горько.

Поэтому пускай лучше так. Непроизнесённым висит в воздухе.

— Ухожу. — Кивает и уже было шагает в сторону коридора, как, негромко чертыхнувшись, возвращается за метательным ножом. Прячет его в привычное место, а я в который раз понимаю, как же тяжело старые привычки умирают. И умирают ли вообще?

— На поиски очередной подстилки на ночь? — Вопрос не сам собой. И не случайно вовсе. Вопрос, что так и крутился на моём языке. Вопрос, который я бы всё равно задал. Не сегодня, так через два дня.

Лука, так и не выпрямившийся до конца, замирает. Медленно поднимает голову и глядит снизу вверх исподлобья. С любопытством и ещё чем-то, смахивающим на подозрение.

— А ты хочешь пойти со мной, княжна?

Отрицательно мотаю головой и вытягиваю раздражающе налипшие на спину прядки волос из-под рубашки.

Пожимает плечами, осматривается ещё раз. Делает шаг вперёд.

Ещё три — и пройдёт мимо. Тоже уйдёт.

— Их было двести. — Замирает почти напротив. Левее. Непонимающе приподнимает бровь. Я же склоняю голову набок и ладонью касаюсь пылающей шеи. Жму кончиками пальцев на пятна засосов, и эта тянущая, едва уловимая боль оказывается очень к месту. Оказывается очень нужной сейчас. Улыбаюсь ему, как не улыбался уже очень давно, и договариваю, доверительно понизив голос: — А может быть, даже больше. Я не помню точно. Тех, кто имел меня раз, а иногда и все десять. Их было двести.

Всё ещё не помнит. Не помнит вопроса, но, готов спорить, обстоятельства, при которых задал его, — до мельчайших подробностей.

Потому что помню я. Потому что, как ни старайся, память — слишком хитрая штука, чтобы что-то избирательно из неё выкинуть. Чтобы перелистнуть страницу и начать заново уже с чистой.

Как ни старайся… Мне чистым уже не быть.

У каждого свой крест, верно?

Последняя мысль так и жжёт. Последняя в моей голове так и вертится, но вовсе не моим голосом.

— Очаровательно. — Лука выглядит сбитым с толку. Озадаченным. — И зачем ты мне это рассказываешь?

— Я старался не спать с одним и тем же мужчиной дважды. Выбирал тех, кто свалит с рассветом и никогда больше не вернётся. Но иногда случались досадные осечки. Потому что некоторые из них влюблялись, — продолжаю, словно не услышав его. Продолжаю, пальцами теребя верхнюю застёгнутую пуговицу на рубашке и всё думая, как сильно надо закрутить нитку, чтобы та лопнула и маленький кругляшек отвалился. И в голосе самому слышится нечто маниакальное. Нечто, присущее старому мне. Старому, который так никуда и не делся со временем. Как бы сильно я сам ни любил. — И тогда начиналась иллюзия. Каких-то отношений или чувств. На неделю или на месяц. Кто-то задаривал меня подарками, а кто-то мог кончить, только почувствовав себя как следует униженным. А один из приближённых отца мог спустить, подглядывая, как я трахаюсь с тюремщиком. Иногда с двумя. Хочешь ещё?

Лука, слушающий меня как никогда внимательно, едва уловимо передёргивает плечом.

Вопрос, должно быть, слишком неожиданный. Вопрос, должно быть, нарушает монотонность моего рассказа. Обрывает его.

— Так зачем? Зачем мне это всё?

Сомнения — вот что стоит за его словами. Вот что я слышу, если отбросить в сторону смысл произнесённых слов.

Отлипаю от косяка и, выгнув спину, потягиваюсь, разминая затёкшие мышцы. Размочаленная нить появившегося натяжения не выдерживает, и пуговица отскакивает в сторону. Рубашка скатывается ещё ниже. Едва держится теперь, а если начать дёргаться, так под собственной тяжестью скатится вниз.

— Потому что ты спрашивал меня об этом.

Шаг вперёд. Пружинистый и напряжённый. Всего один.

Шаг вперёд. Мой.

Он на месте стоит. Молчит.

А скулы — тонкие, резные, без единого шрама, но с едва уловимой желтизной от почти что сошедшего синяка — напряжены. Так сильно, что челюсть вырисовывается чётче, чем обычно. Так сильно, что у него наверняка ноют зубы.

Ещё шаг, и я, не глядя, задирая рукав до локтя, ладонью упираюсь в чужую грудь.

За его спиной стол, по правую сторону диван с небрежно брошенным измятым пледом и подушкой.

Поднимаю глаза и смотрю в его. Долго и тяжело. Без отрыва. Пока не начнут слезиться и всё-таки придётся моргнуть.

Всё-таки придётся сделать это первым и подарить ему очередную улыбку. Ему, который, на удивление, всё ещё держится. Несмотря на то, что сердце так и долбится под моими пальцами, а внизу в штаны наверняка давит.

Держится. Каков молодец.

И именно это, а не его ухмылки или брошенные вскользь двусмысленные фразы, отшибает мне последний мозг. Именно это, а не его тяжёлые взгляды или шутливые угрозы.

То, как он старается делать вид, что ничего не происходит. То, что даже сейчас, в полушаге, он думает, как сбежать в ближайшую харчевню и подцепить там кого-нибудь. Кого-нибудь, кто не Анджей, и… не я.

Льстит.

Кровь по венам быстрее.

Ощущение неправильности зашкаливает.

В прошлый раз, в амбаре, первым был он. Теперь я.

Только мы в себе оба — никого не нужно целовать, чтобы заставить очнуться. Не нужно трахать, чтобы согреть.

Ничего не нужно.

Полшага вперёд.

Послушно зеркалит назад.

Ещё…

Схватив за локоть, разворачиваю. Неожиданно сильно даже для себя толкаю и усаживаю на скрипнувший диван.

Всё ещё молчит. Не отталкивает, но и не предпринимает ничего тоже.

Даже когда я, отмахнувшись от тянущей боли в ногах и пояснице, забираюсь сверху, коленями упираюсь в его бока. Пальцами, не торопясь, вытягиваю верхний ремешок из застёжки на куртке. За ним второй, после третий… Забираясь за пазуху, вытаскиваю набитый монетами кошель и безо всякого интереса бросаю на диван.

Всё ещё наблюдает. Ладони безжизненно лежат на обивке. Не касаются меня.

Что же… Воспринимать это как вызов или отчаянную попытку сбежать?

Если первое, то как надолго его хватит? Если второе, то почему всё ещё не скинул и остался?

— Как бы он тебя ни обидел, ты пожалеешь об этом, княжна.

Да. Я жалею. Жалею, что ввязался во всё это. Жалею, что позволил уговорить себя на то проклятое платье, на Даклардена. Жалею, что напросился в порт. Жалею, что хочу обоих. И чем меньше имею на это право, тем больше хочу. Чем больше меня отталкивает один, тем больше тащит ко второму.

А может, я и сейчас путаю? С чем же на этот раз?

Новая волна бессильной злости заставляет меня выгнуться. Заставляет подвинуться ближе и прижаться грудью к груди.

— Ты говорил, что не благородный, — напоминаю, а пальцы — шебутные, нервные пальцы — становятся пугающе ловкими. Проворно расправляются с пряжкой широкого ремня и расстёгивают чужие штаны. Забираются в них, и пускай так не очень удобно, ощутить, прежде чем их грубо схватят и отпихнут, успевают сполна.

Язык так и чешется спросить: как давно у него стоит?

— Послушай, Йе… — Зажимаю ладонью его рот.

Мог бы и руку столкнуть, но не делает этого. Не делает совершенно ничего. Словно если и пытается остановить, то в полсилы. Нехотя.

— Ну уж нет, — перехожу на шёпот и склоняюсь пониже, едва не касаясь подбородком собственной руки. — Слушать сегодня будешь ты.

Сегодня — ты.

Можешь молчать и не двигаться. Можешь смотреть, будто собираешься прожечь дыру во лбу. Можешь презирать меня. Плевать.

Не мешай.

И, словно услышав, отпускает мою ладонь, ту, что так быстро расправилась с застёжками. Ту, которая тут же возвращается к прерванному занятию, и то, что я чувствую, высвобождая его член и обхватывая пальцами, не даёт мне дышать.

Головокружительная смесь из вины и похоти. И чем больше первая, тем сильнее давит второе.

Давит, подстёгивая к более решительным действиям.

Давит, заставляя беспокойно ёрзать и кусать губы.

Давит, заставляя давиться слюной, собственным языком и ядовитым злорадством. Злорадством, вызванным тем, что я могу иметь больше, чем они оба.

У каждого свой крест.

Что ж, значит, я буду тащить его, пока не станет тяжёлым настолько, что раздавит. Значит, попробую узнать, на сколько хватит моих сил.

Лука прикрывает глаза, опускает затылок на диванную спинку. Расслабляется, но по-прежнему остаётся лишь послушной куклой. Остаётся безучастным.

И это вовсе не то, что я хочу.

Освобождаю его рот, напоследок проведя пальцами по губам, и щекой жмусь к его, обхватываю за шею, прикусив за мочку уха, торопливо шепчу, не переставая ласкать пальцами:

— Мы славно покувыркались, прежде чем он ушёл. Ты даже не представляешь, насколько я мокрый внутри. Хочешь проверить?

Привстаю, опираясь коленями о диван, покусываю бледную, оголённую из-за заплетённых в небрежную косу волос шею. Покусываю, перекатывая зубами солоноватую кожу, и, не сдержавшись, сжимаю до негромкого хруста.

Инстинктивно дёргается, но не шипит даже. Напротив, поворачивает голову, предоставляя мне лучший доступ. Позволяя целовать и вылизывать. Позволяя вспомнить, что укусы и синюшные пятна засосов ему нравятся больше. Позволяя истязать свою шею, разукрашивать её, нетерпеливо скулить на ухо. Уговаривая и упрашивая.

И как же ему нравится… Нравится мучить нас обоих, оттягивая. Оттягивая до последнего, а после, когда уже совсем невмоготу станет, а налитый кровью член — дубовым, вцепиться в мои бёдра. Сжать их с обеих сторон и с нажимом провести по ним вверх. Провести до ягодиц и, не останавливаясь, по расселине между ними.

Не останавливаясь ни на единую секунду, так же плавно скользнуть в меня пальцами. Только правой руки. Проверяя мои слова. Проверяя, насколько я в действительности грязный и готовый. Проверяя медленно и чудовищно мало. Кончиками пальцев подразнивая вход, приоткрывая его, растирая оставшуюся внутри сперму по растянутым мышцам. Растирая ЕГО сперму.

— Тебе нравится? — спрашиваю, неторопливо подаваясь назад, чтобы почувствовать больше. Чтобы почувствовать себя очень-очень грязным. Промежуточным звеном. Почувствовать себя между ними. Пускай не кожей к коже, пускай не одновременно, но между.

Ответом молчание и мельком замеченная в уголке сжатых губ алая капля.

Всё ещё сдерживается, несмотря на то, что взгляд серых глаз мутный и рассредоточенный. Несмотря на то, что выскользнувшие из меня пальцы ведут по внутренней стороне бедра, почувствовав и там тоже подсохшую просочившуюся полосу.

В ответ всё ещё тишина и редкий лязг зубов. В ответ почти ничего, кроме готового сделать мне очень хорошо члена, что я сжимаю до пульсации своими пальцами.

Пытаюсь направить его в себя, но, словно очнувшись, перехватывает за запястье. Стискивает едва ли не до хруста. Я же в ответ на это только невинно приподнимаю брови, пришибленный похотью.

Он нужен мне внутри. И плевать, что говорить.

— Что? Думаешь, мне всё ещё нужна подготовка, чтобы попрыгать? После того, как он спустил в меня дважды?

Встречаемся взглядами едва ли не впервые за всё то время, что я трусь о него сверху.

Встречаемся взглядами, и в его столько злости, что у меня дыхание перехватывает.

Ну давай уже, накажи меня!

— Это намёк на то, что у меня меньше? — Приподнимает брови, но напряжение, что каждое слово пропитало, убивает весь смысл его остроты.

Напряжение, которое копится, потому что то и дело, головкой касаясь моего бедра или промежности, не отпускает себя.

— Я думаю, — всё ещё не повышая голоса, на грани шёпота, стараясь, чтобы звучало чопорно и вместе с тем с придыханием развязно, отвечаю, — мы оба знаем ответ на этот вопрос.

И чем дольше держится, тем сильнее потеряет голову, когда сорвётся.

От предвкушения пальцы судорогой сводит. От предвкушения хочется поторопить его новым укусом или пощёчиной, после которых уж точно уткнёт лицом в ковёр и наконец возьмёт.

А если нет, то я сам возьму то, что мне нужно.

Возьму, направив в себя и опустившись сверху. Возьму, как только перестанет стискивать мою кисть. Как только отпустит.

И несмотря на то, что растянутый и едва дышащий от возбуждения, сделаю это медленно. Медленно опускаясь, сжимая его внутри себя, и наконец, приняв весь, ощутив себя распятым в третий раз за вечер, выдохну. Только тогда.

Не касается меня больше нигде. Не гладит, не тискает.

Словно терпит. Словно наказывает себя мной. Мной, выдавливающим из него наслаждение по капле. Мной, покачивающимся на нём и медленно расстёгивающим нижние пуговицы на рубашке. Расстёгивающим под пристальным жадным взглядом. Жаль, что лишь им.

Оставляю пуговицы в покое и демонстративно, отклонившись назад, охнув оттого, как правильно сместился его член внутри, обхватываю собственный через ткань. Потираю его, обтянув белой материей маленькую головку, и продолжаю делать это, пока не присоединится ко мне.

Пока красивое лицо не сведёт болезненной, словно виноватой, судорогой и пальцы, комкающие плед, не лягут поверх моих. Сначала лягут, а после сожмут так, что я взвизгиваю и непроизвольно сжимаюсь сильнее.

Ухмылка на губах напротив становится шире. Становится хищной, а глаза — серые, и без того щедро награждённые природой стальным блеском, — почти невменяемыми. Безумными.

— Ты сказал, что он кончил дважды… — тянет с ленцой и немного в нос. — Неужто не устал?

— Лёжа на лопатках, не слишком-то вымотаешься, — возвращаю реплику тут же, и его левая рука дёргается, словно змея в броске. Думал, что схватит за горло, но сгребает в кулак лишь ткань рубашки.

— Так сколько же тебе надо, чтобы насытиться?

Упираюсь ладонями в его защищённые курткой плечи, жалея, что через неё не почувствовать тепла кожи, и, изображая стыдливость, прячусь за опущенными ресницами.

— Ещё двух с тобой будет вполне достаточно.

На сегодня и всю следующую неделю. На сегодня, и если повезёт, то на весь последующий месяц. Если повезёт и я окажусь достаточно умным для того, чтобы снова вспомнить о совести и изобразить приступ амнезии.

Но я уже сейчас знаю, что нет, не окажусь. Что не пройдёт во второй раз. Что это больше не проигнорировать. Не проигнорировать «других» нас. И пускай Анджей сколько угодно утверждает, что нет никаких «их». Пускай говорит, что я путаю любовь с благодарностью.

Похоть и тягу уж точно ни с чем не перепутать.

Желание целовать и вешаться на шею.

Быть как можно ближе.

Быть близко… как сейчас.

Быть близко со ставшим наконец самим собой Лукой, который нетерпеливо тянется вперёд и пытается управлять мной. Который пытается заставить меня двигаться быстрее и укусить за плечо.

Отстраняю со смехом, ловко ухватившись за волосы. Отстраняю и, глядя прямо в глаза, говорю, что это только для меня. Что ему нельзя сейчас кончить. Иначе как же он возьмёт меня лицом вниз? Иначе как же он возьмёт меня так, как ему всегда хотелось?

— Тебе не понравится, княжна, — отвечает с придыханием, но ласкающая меня ладонь начинает двигаться мягче, начинает соблюдать чёткий ритм, чтобы как можно быстрее приблизиться к этому своему «хотелось».

— Ошибаешься. — Моей категоричности, дезориентированности и плывущим кругам перед глазами позавидовал бы любой злоупотребляющий травами бедолага. — Мне очень понравится…

Это и обещание, и разрешение. Абсолютно на всё. Абсолютно на всё то, что он захочет со мной сделать.

Пускай. Сейчас. Потом. Когда и если ещё захочет.

Движения из плавных — в рывки.

Спину сводит, волосы налипают на шею. Спину сводит, а его проклятые тонкие пальцы продолжают играть со мной. Прямо через рубашку и совершенно точно не собираются её убирать. Материя влажная, но всё ещё царапает. Материя, которая пропитывается горячей вязкой спермой на особо чувствительном толчке, и я сжимаюсь абсолютно везде, едва не взвизгнув.

Веки, пальцы, саднящий изнутри зад. Весь один сплошной спазм. Весь один сплошной спазм, который всё ещё продолжает по инерции двигаться и, когда распахивает глаза, помнит лишь о том, что нельзя позволить и ему кончить. Не так.

Но Лука прекрасно разбирается и сам и едва ли позволяет мне вставить хоть слово. Едва ли позволяет восстановить дыхание, как сталкивает вбок и, ловко вывернувшись из-под моих рук и ног, стаскивает куртку. Сапоги следом. Так и не пригодившийся нож падает на ковёр.

Ставит на четвереньки и давит на затылок, утыкая лицом в подушку. Давит и тут же путается пальцами в волосах, наматывая на них всклоченные прядки. Задирает рубашку до самых лопаток. Проходится пятернёй по пояснице.

Шлёпает до вырвавшегося крика и берёт снова. Иначе на этот раз. Так, как ему нравится.

Берёт, и я кусаю наволочку, чтобы хоть как-то себя заткнуть. Чтобы не верещать и не охать каждый раз, когда коленки проезжаются по обивке. Могу только мычать, подобно бессловесной животине, которую притащили на случку. Потому что так это и выглядит. Потому что это оно и есть.

Вколачивается в мои бёдра, поднырнув ладонью под живот, трогает опустевшую мошонку и ногтями царапает поджавшийся живот. Находит маленький беззащитный сосок и стискивает его так, что у меня темнеет перед глазами и никакая подушка уже не может заглушить всхлипа.

Отрывает от неё, всё так же потащив наверх за волосы и заставляя опереться на дрожащие локти. Отрывает от неё и, притормозив, склоняется набок, чтобы видеть моё лицо.

— Знаешь, что я хочу услышать? — спрашивает нетерпеливо и, покачиваясь, едва не выходит из меня. Едва, то и дело скользя по опухшему, раздразнённому и наверняка начнущему чудовищно болеть после того, как всё закончится, входу.Тянет ещё раз, заставляя сильнее запрокинуть голову, и повторяет снова: — Так знаешь или нет?

Сглатываю и языком прохожусь по пересохшим губам. Выворачивая шею, пытаюсь заглянуть в его лицо, и всё тело сладко содрогается при мысли о том, каким он меня видит.

— Внутрь, пожалуйста? — прошу, нарочито громко всхлипнув и заставив глаза увлажниться. Прошу, а у самого под костьми всё скручивается в спираль от восторга, что он может испачкать меня ещё больше. Что ему крышу рвёт от того, что он толкается в меня после Анджея. От того, каким я ему достался. Каким пришёл сам.

Сделай это внутрь, пожалуйста…

Сделай, как он.

Сделай это со мной.

И он делает. Перестав наконец терзать волосы и сосредоточившись на себе. Делает, совершенно не думая о том, что мне может быть больно. Совершенно не заботясь о моих чувствах или ощущениях. Просто используя меня, как одну из тех девок, которым он успел пообещать чёрт знает что. Используя меня, как всякий когда-то. Когда мне нравилось это.

Нравится и сейчас.

Чувствую, как замирает, старается быть как можно глубже, напирает и, навалившись всем своим весом, мелко задрожав, кончает. Остаётся внутри до самого конца. И лишь спустя несколько долгих минут со вздохом отодвигается.

Выдыхает, как после долгого бега, а я падаю на бок и, поёрзав, упираюсь лопатками в диванную обивку. Гляжу искоса, не стремясь первым нарушить установившуюся тишину.

Жду, не засыпая, как в первый раз. Жду того, что будет делать.

Уйдёт или останется?

И именно эти же вопросы написаны и на его лице. Словно борется с собой, не в силах решить, чего хочется больше. Или же решить, что правильнее?

Приподнимает брови, словно сдаваясь на мою милость. Словно обещая, что сделает так, как того захочу я.

Не произнося ни звука, сдвигаюсь ещё на миллиметр, протягиваю ему руку. Смотрит на неё, будто может укусить, а после, тряхнув головой, сжимает в своей. Тут же тащу её на себя, и он безо всяких возражений возвращается вниз. Укладывается напротив и, подпихнув свободную ладонь под голову, выжидающе смотрит на меня.

— И что теперь?

Неловко пожимаю плечами, ощущая, как пальцы, что намного горячее моих, щекотно проходятся по взмокшей ладони.

Теперь… Теперь, наверное, стоит выяснить кое-что. Кое-что, оброненное мимоходом и, скорее всего, для того, чтобы сбить меня с толку. Кое-что, сказанное монстроловом.

— Анджей сказал, что ты не целуешь тех, с кем просто трахаешься. Но ты целовал меня. Почему?

Почему, если всё случилось само собой и абсолютно не грозило обернуться чем-то подобным? Почему, если тогда он элементарно подловил меня на слабости, которой не преминул воспользоваться, пускай потом и жалел о своём порыве?

Выглядит расслабленным и теперь-то уж совершенно привычным. Растрёпанным, ухмыляющимся и словно сытым. Наконец-то утащившим свой кусок.

И думать так о себе — неправильно, но слишком льстиво. Думать, что всё это время он хотел меня.

— В любом правиле должны быть исключения, конфетка. — Улыбается, демонстрируя ровные верхние зубы, и я просто кожей чувствую, что пытается заговорить мои, ускользнуть. — Иначе какое же это правило?

— Так почему?

Когда похоть не затуманивает голову — настырным быть проще. Быть расслабленным, когда знаешь, что всё равно получишь своё.

— Мне этого хотелось?.. — произносит задумчиво и как если бы пытался вернуть вопрос. Отзеркалить его, предоставив мне возможность придумать все устраивающие ответы самому. Придумать и успокоиться, поверив в них.

Очень гуманно, спасибо. Почти так же, как с великодушным принятием «благодарности».

— Так больше не хочется?

Поджимает губы, таким образом скрадывая всё нарастающее раздражение.

Что же, они и в этом похожи. Чуть не по его — и сразу в кусты, на кладбище или пить. Всем удобно, всех устраивает. Всех, кроме меня.

— Ты же понимаешь… — начинает и, несмотря на мой внимательный взгляд, останавливается на середине, должно быть, всё ещё надеясь, что я закончу сам.

— Нет, я тупой…

Даже приподнимается, оторвав голову от подушки.

— …сделай милость и объясни.

— Не включай дурочку, Йенна, и послушай…

— Нет. — Подношу наши всё ещё сцепленные руки к его рту и мешаю договорить, чтобы влезть со своей возникшей словно из ниоткуда идеей. Глуповатой и довольно детской, но действительно способной упростить всё это. Хотя бы между нами двумя. — Не хочешь говорить, о чём спрашиваю, — не надо. Но хотя бы для себя реши, чего хочешь.

— Ты знаешь, кого я хочу. — Не знаю, нарочно ли или же не сдержался, но выходит у него горьковато. Выходит с оттенками безнадёжности.

Киваю, щекой проведя по подушке.

— Но я не знаю другого…

Шепчем оба, будто бы не одни в доме и будто обоим не больше пятнадцати лет. Будто не знаем, что ведьма, знающая про всё и вся происходящее в её доме, слышит, лишь когда нарочно слушает.

— …и поэтому скажи мне сейчас, скажи всего один раз. Ты хочешь только его?

Это, наверное, и называется расставлением всех точек. Это, наверное, и есть момент истины. Такой вот грязной, перепачканной истины. С ударением на холодное «только». С ударением для него, такого уверенного и злого на язык. Такого задумчивого и тихого сейчас, смотрящего куда-то сквозь меня остекленевшим взглядом. С ударением лишь для него, потому что я, кажется, для себя всё решил. И самое ехидное то, что явно не сейчас.

Должно быть, раньше. Должно быть, если как следует подумать, возможно, даже получится вспомнить точный момент.

— Или же… — Губы просто чудовищно сухие, язык вялый и огромный, как при отравлении или болезни. — Можешь не говорить. Но ты знаешь, что нужно сделать, чтобы я понял.

— Ты вообще понимаешь, что именно предлагаешь?

Киваю и усилием воли заставляю себя не измениться в лице, когда он расслабляет кисть и скидывает мои пальцы со своих.

Уйдёт или останется?

Останется или уйдёт?

Клянусь себе, что ни за что больше не полезу к нему, если свалит сейчас.

Клянусь себе, что даже не посмотрю в его сторону и, как и Анджей, буду упорно делать вид, что не замечаю ни взглядов, ни случайных прикосновений.

Клянусь себе не совершать больше никаких ошибок.

Если. Он. Уйдёт.

Если уйдёт, а не освобождённой ладонью коснётся моей скулы прямо поверх волос, спустится ею вниз и, устроив на шее, мизинцем вскользь проведя по ключицам, потянет вперёд. Без нажима почти. Не для того, чтобы поддразнить или укусить. Не для того, чтобы насмешливо послать куда-нибудь, выплюнув издёвку прямо в приоткрывшиеся губы.

Для того, чтобы поцеловать. Так, чтобы я действительно понял.

Неторопливо, закрыв глаза, языком очертив нёбо и даже не попытавшись укусить. Ни единого проклятого раза. Ни капли боли.

Недолго, секундами исчисляя лишь. И, отодвинувшись, негромко, но всё-таки заговорить:

— Ты даже не представляешь, насколько мы в дерьме, княжна.

И тут же разом вспоминаю и небрежно брошенное монстроловом обещание прикончить и неверную невесту, и её жениха, и его слова о том, что, наигравшись, он к прошлому не возвращается.

Хмыкаю, и вместе с невесёлым смешком, кажется, оживает и моё ноющее, будто от побоев, тело.

— Да нет, я представляю.