Часть 2. Глава 11 (2/2)

Я не могу ничего, кроме как закатиться в приступе гомерического хохота.

Меня колотит, волосы лезут в рот, заставляют чихать, больно морща повреждённый нос, и, кажется, вот-вот комом забьются в глотку.

Отпускает мою правую, которую, кажется, по новой разбили на куски — так внутри всё горит, и пятернёй, словно гребнем, отводит весь этот ужас назад. Зачёсывает совсем как тогда, в доме. Совсем как тогда, невозможно давно, всего-то чуть больше суток назад. Как всего-то почти вчера.

Перестаю биться на миг, затихаю, позволяя ему прибрать это чёрное сбившееся кубло, успокаиваюсь под прикосновениями, настраиваюсь на них, понимая, что вот оно, реальное, понимая, что на самом деле ничего плохого с нами не произошло.

Понимаю, что живы. Что Анджей тоже живой.

Всё хорошо…

Выдыхаю, поднимаю взгляд, а вместо серых глаз вижу пустые провалы. Вижу обтянутый кожей череп и опустившиеся губы. Провалившийся нос и завернувшиеся веки. Вижу покрытую фиолетовыми пятнами кожу и едва не кричу.

Едва, потому что, распахнув рот для крика, понимаю, что не могу выдавить из себя ни звука. Понимаю, что для этого мне нужен как минимум столкнувшийся с чужим язык, и долгих пять секунд не соображаю, что происходит. Не понимаю, почему разбитые губы так ноют, а дышать тяжело. Не понимаю, почему острый край бочки давит в спину. Почему груди неожиданно тепло, а подбородок словно в тисках зажат. Не понимаю, пока не распахиваю глаза. А когда всё-таки открываю…

Оказывается, хорошую пощёчину можно отвесить даже сломанной рукой.

Оказывается, если испытать самое настоящее потрясение, то всё становится на свои места.

Дышать теперь больно. Дышать страшно.

Моя ладонь ноет, ладонь того, что напротив, деловито ощупывает вспыхнувшую алым скулу. Ведёт кончиком языка по нижней губе, словно пробуя её на вкус. А глаз не вижу. Он сам растрёпан, как чёрт.

Почти ничего не слышу, собственное сердцебиение — не в счёт.

Заговаривает первым. Задумчиво и так, словно в случившемся ни при чём.

— Грозно. А сильнее можешь или ты пальцы сжимаешь только вокруг…

Провокация — вот она, на поверхности, но не устоять.

Не договаривает. На этот раз — левой. Кулаком.

Хорошо. Правильно. Отозвавшиеся жаром костяшки содрав.

Отклоняется чуть, сбитый ударом, и снова по коже рукой. На этот раз вместо красного следа пятерни медленно наливается синевой.

А глаза у него горят. Горят опасной стальной искрой.

— Хорошо… А ещё?

Шагает вперёд, я же, словно отброшенный, пячусь назад.

Шаг. Два. Стена амбара за спиной.

Настигает сразу же. Упирается ладонями в доски над моей головой. А я как заворожённый смотрю. Смотрю прямо перед собой.

Слишком быстро всё, слишком плывёт выкрашенный чем-то светлым потолок. Но это лучше, намного лучше видений наяву. Лучше паники и крови. В десять крат.

Мне безумно страшно и безумно ему ещё раз двинуть хочется. Чтобы он заслужил это — тоже. Чтобы дал повод. Чтобы…

Такие взгляды — разве они уже не?.. Разве разрешены?

Близко-близко. Ещё немного — и коснётся носом моего.

Что-то сначала в моих зрачках ищет, вглядывается в них, а после, опустив ресницы, смотрит вниз.

И это не провокация уже. Не вызов.

Это что-то другое. Что-то, чего мне отчаянно хочется здесь, кажется, на отшибе всего чёртового мира.

Тепла. Тонких пальцев на коже. Ненависти, что, по его словам, между нами нет.

— Прочищает мозги, правда? — шёпотом. А сам в сантиметре. Нависает. Подавляет. Заставляет коленки мелко задрожать и почти предательски подломиться.

И так ниже. На полголовы. Перед глазами — прямой нос и изогнувшиеся в усмешке губы. Губы, что успели покраснеть немного.

— Не поступай так со мной… — едва слышно тоже. Едва слышно и умоляюще. Умоляюще, и я сам, боги, не знаю, о чём же именно.

Отойди или коснись? Заставь меня или не допусти?

Не допусти!

Это будет падением вниз.

Словно не слышит или же, напротив, разбирает слишком хорошо.

Нагибается ещё ниже, приоткрытым ртом по моему проводит, едва-едва касаясь распухших разбитых губ, цепляет их, сжимает и, проведя языком, огладив им глубокую сечку на лопнувшей нижней, отталкивается от скрипнувшей доски.

Шаг назад, отворачивается, и меня тянет следом.

Порывом, каким-то внутренним ощущением. Шестым чувством или чем-то ещё.

Тащит буквально, как только становится холодно, и я сперва делаю, а уже после понимаю что. Хватаю за шею, разворачиваю назад и, вжавшись всем телом, жмурюсь. Приходится балансировать на носках, приходится держаться одной рукой, второй вцепившись в чужой рукав.

Теперь под веками лишь чернота. Никаких образов.

Теперь под веками разливается тепло, которого я, кажется, не чувствовал целую вечность.

Но понимаю, что это только сейчас. Оступлюсь — и после сожжёт. Спалит.

Оттолкнуться нет сил.

Но слабый тут я, верно? Только я…

— Останови это, — прошу, всё так же прячась в спасительной темноте, и едва не дугой гнусь, когда пятерня, не такая широкая, как я привык ощущать, зато горячая, ложится на поясницу. Ощущаю через плотную рубашку даже, и как же это хорошо. Хорошо и ещё больше нельзя от этого. — Останови, пока не началось…

— Да? — Ехидный даже сейчас голос низок вообще насколько может быть. Ехидный даже сейчас голос заставляет меня безумно хотеть его хозяина укусить. А после поцеловать. Может быть, несколько раз. — Ты думаешь, это ещё не началось?

«Это», что будет хуже, чем срыв. «Это», которое тяжелее, чем загнать в паз арбалетную стрелу.

«Это», повисшее между нами вместе с тишиной.

«Это», думая о котором я заставляю себя посмотреть на него. В глаза.

И проклятое тело само! Само, оттолкнувшись от усеянного соломой пола, скользит по его и ловко удерживается, сцепив лодыжки за спиной.

Оно само…

Теперь выше него. Теперь осторожно обнимаю и второй рукой. Прохожусь пальцами по волосам, ощущаю, как с нажимом оглаживает моё бедро, придерживает за него и медлит.

Последний шанс сбежать. Последний шанс, княжна.

Не произносит вслух, но отчётливо слышу его голосом внутри своей головы.

Тепло упругими волнами прокатывается по телу. От пальцев и до лба.

Тепло, по которому я так скучал…

Губы у него тоже тёплые. Горячие и отчего-то сухие. Как опалённые. И тоже треснувшие в уголке. Горячие, жёсткие и делающие моим очень-очень больно. До сорванных стонов, до невозможности отстраниться.

Целоваться с ним странно, целоваться с ним так же, как спорить, остро. Спорить без слов. Выталкивая его язык из своего рта, набрасываться на его. Кусаться, сдавленно охать на укусы в ответ и жаться, жаться, жаться. Ближе.

Над головой грохочет гром. Град молотит по крепкой крыше.

Отступает назад, к противоположной стене пятится, вытянув руку, неловко хватается за полу свисающего плаща и швыряет его на одну из попон. Выходит не то чтобы как надо, но да кому не плевать, когда стремительно, словно по коленям рубанули, опускается вниз и умудряется не стукнуться о доски?..

Одно из оставшихся яблок закатывается под его бедро. Неловко ёрзает, откатывает его, и снова всё внимание только на меня.

Дыхание перехватывает, когда притягивает к себе ещё раз, впивается в мой расслабленный послушный рот, как оголодавший вампир, и, шаря ладонями под курткой, что-то шепчет. Что-то, что не разобрать, не разорвав поцелуя.

Удаётся только спустя несколько долгих, полных медленно сводящей меня с ума муки, минут. Прижимается к подбородку ртом, потянув за волосы, запрокидывает мою голову назад и, пройдясь по шее, принимается за рубашку. Одной рукой не очень выходит задрать её, и потому спешно помогаю, то и дело сталкиваясь с его горячими пальцами.

Оголяет поясницу, гладит её, проходится по спине, задерживаясь меж выпирающих лопаток. Согревает.

Вздрагиваю вдруг, где-то на задворках сознания понимая, что не так должно быть, что это я должен отдавать тепло, и Лука, проницательный больше, чем любая ведьма, коротко хмыкает, заметив это.

Запыхавшийся и зацелованный, покрасневший и растрёпанный выглядит куда младше своих лет. Выглядит лучше, чем когда-либо. Лучше, чем любой из наёмников, кого мне довелось видеть.

Рассматриваю его, даже не таясь, от линии волос до выступающих скул, и он расценивает это по-своему.

Сгибает ногу в колене, вынуждая меня податься чуть вперёд, проводит кончиками пальцев по шее. По тому месту, где её уже касались чужие губы. Отвратительные и приносящие боль.

Вспомнить только — и каждый оставленный синяк клеймом вспыхивает.

Не хочу.

Пытаюсь уйти от прикосновения, но не пускает.

— Куда же ты, княжна? Поздно бежать. Я не благородный, уже не отпущу тебя, — всё также вполголоса, уже касаясь не подушечками пальцев, но ртом. Вниз, вниз, вниз по бьющейся жилке, прикусывая тонкую кожу на оголившейся из-за оттянутого ворота ключице.

— И не надо… — Теперь уже мои пальцы в его волосах. Путаются и с силой давят, вынуждая склониться ещё ниже. Вынуждая нажать сильнее. — Убери это.

Впивается зубами тут же. Кусает так, что у меня получается лишь судорожно вздохнуть.

Укус за укусом. Изредка поцелуями по истерзанной коже. Засос за засосом.

«Я не благородный», ха…

Хмыкаю и, спешно мазнув по торсу пальцами, забравшись под его так и не скинутую куртку, расстегнув её, не тратя времени, принимаюсь теребить застёжку на штанах. Одной рукой выходит плохо, но вторая слишком занята, вторая всё ещё на его затылке. Гладит, стискивает пряди. Тянет.

Распускает вязки рубашки, дорывает ворот, позволяя ей соскользнуть с моего плеча, а я вовсю воюю с упрямой пряжкой его ремня. Потянуть ещё немного, ослабить…

Наконец-то!

Пуговица сдаётся легче, а вторая, что под ней, меньше, ещё быстрее.

Нахожу его член за считанные секунды и, повернув кисть половчее, забираюсь под бельё. Сжимаю, и он сдавленно шипит, опаляя мою и без того истерзанную кожу.

Горячий… Какой же горячий…

Движения хаотичные и совсем не нежные. Движения ломаные, поспешные, грубоватые.

Хватает моё запястье, останавливая почти сразу же, меньше чем через минуту. Стискивает пальцами, запрещая двигаться, и отводит в сторону.

— Что?.. Что не так?.. — спрашиваю, выворачиваясь, почти что втянутый в очередной поцелуй. Спрашиваю, потому что мне самому не терпится выпрыгнуть из штанов. — Больно?

Отвечает без слов, каким-то истерическим смешком и, прикусив за подбородок, добавляет уже нормально наконец:

— Будь чуть снисходительнее. Не все часто трахаются. — Как всегда, ехидно, но явно задушенно. Сорванным из-за прерывистого дыхания голосом.

Понимание приходит не сразу, но как только, так начинает разбирать смех.

Огребаю за него, получая шлепок по бедру, и ойкаю, когда щипает чуть ниже рёбер.

Кусаюсь в ответ. Получаю едва ощутимый, по сравнению со всеми предыдущими, подзатыльник и поцелуй. Или три. Тут кто бы разобрал. Один перетекает в другой, и, когда приподнимает меня, довольно неуклюже разворачивает, прижимая к своей груди лопатками на этот раз, уже мало что понимаю.

Слышу, как шуршит кожаная куртка, чувствую, как холодит грудь, когда покорно поднимаю руки, позволяя, наконец стянуть мешающую рубашку. Вздрагиваю, когда, обхватив сразу двумя руками, ведёт носом вниз, считая позвонки. Губами тоже. Чувствительно — подбородком.

И холодно, и безумно жарко.

Подставляюсь под эти касания, под недопоцелуи, и не сразу чувствую, как его ладони оживают и ложатся на рёбра. Как гладят их и, остановившись, чуть надавливая, очерчивают нижних свод. Вжимаются и словно пытаются раздвинуть их. А после — вверх, царапая кромками ногтей.

— Я пару раз представлял, как убиваю тебя… — делится, ведя по коже кончиком языка, и мурашек становится в разы больше. Огромные, каждая — с лошадь. — А после избавляюсь от тела.

Рёбра, грудь и от неё, вырисовывая нечто замысловатое, к ключицам. Цепляется за плечи, очерчивая очертания крупных суставов, к локтям и узким запястьям. По повязке, грязной и уже не такой тугой, проходится особенно бережно.

— И это всё, что ты представлял? — не дождавшись продолжения, поторапливаю сам, наблюдая за тем, как чужие пальцы сплетаются с моими. — Больше ничего?

— Как взял бы — представлял тоже.

— И как же? — Это и вопрос, и негласное разрешение. Это и вопрос, и приглашение. Если бы оно ему было нужно.

Сжимает переплетённые ладони ещё раз и отпускает их, позволяя свободно упасть вдоль тела.

Закрываю глаза. Осторожно, чтобы не потревожить, ещё больше не бередить ранки, языком прохожусь по губам.

Откидываюсь назад.

Полная свобода действий.

Давай.

Приподнимаюсь, когда раздевает. Послушно наклоняюсь вперёд и сам стягиваю сапоги.

На улице чертовски холодно — но какая разница, если тут тепло? Если он едва ли не лихорадочно горячий? Если и в него можно вжаться кожей и уложить затылок на плечо? Если можно, жалея немного о том, что его самого не успел раздеть?

Но, наверное, и позже будет можно.

Наверное, ещё целая вечность до утра.

Что тут ещё делать?

Гладит по запавшему животу и ногам. Солома колет колени и голени. Внутри тоже всё колет, только от другого уже. Внутри тоже… узлы.

Легонько толкает, тискает за оголившийся зад, и я просто упускаю момент, когда, потянув на себя, усаживает вновь. Усаживает на свой член. Должно быть, от слюны немного влажный, но всё равно до слёз из глаз. В тысячный, наверное, за сегодня раз.

Давит на плечи, медленно проникает внутрь, и я, наплевав на боль, повреждённые губы стискиваю. Хоть это медленно…

До середины, а после жаром уже и изнутри оглушает.

Совершенно неправильно.

Совершенно точно так нельзя.

Мысли смазанные и путаются. Мысли смазанные и тут же затираются похотью, когда он, остановившись и милостиво не натянув до конца, тянется к моему члену тоже. Накрывает его ладонью, вместе с мошонкой сжимает и беззлобно, коснувшись уха, хмыкает.

— Да, малыш, не повезло тебе с членом, зато зад что надо, — урчит почти так же, как в домике. Почти так же, как когда забирал из моих опустившихся рук арбалет. И совершенно так же губами по волосам мажет. Целует словно вскользь.

Но всё равно звучит издевательски. Знакомо звучит. Звучит почти один в один с Анджеем. С Анджеем, который теперь мой единственный…

Просыпаюсь было, выныриваю из вязкой топи похоти, но Лука медленно тянет меня назад, тащит за локти, продолжая насаживать на себя, и сдаюсь.

Сдаюсь, ощущая, как втискивается по сантиметру, и никакой боли нет. Ощущение растянутости. И внутри всё горит. В животе, внутри лёгких. В глотке тоже.

Толкается вверх медленно, почти медитативно, продолжая придерживать за локти, отведя их назад, заставляя выгнуть грудную клетку колесом. Заставляя медленно давиться выделяющейся слюной и постоянно сглатывать просящееся на язык слово.

«Недостаточно».

«Сильнее».

«Ещё».

Не позволяю себе ничего. Только дышать громче. Только поглядывать вниз, на свой требующий прикосновений член, наконец-то понимая, держит для чего. Попробуй-ка дотянись.

Утыкается лицом в мои лопатки, покусывает, перекатывая между зубами поскрипывающую кожу, и чувствую, как улыбается вдруг.

— Расскажи мне… — Шёпот ложится на спину подобно плотному прилипающему составу. Одному из тех, чем Тайра лечила мою руку. — Расскажи, сколько у тебя было, Йен?

Меняет угол, двигается чуть быстрее, притягивает ближе. Теперь его голос отдаётся в позвоночнике. Сразу по всем нервным окончаниям, в голову напрямик.

Его голос, который, несмотря на то что и без того жарко, плавит. Заставляет терять голову.

Его голос, который так вкрадчиво нашёптывает столь грязные вещи, что я просто не в состоянии ответить. Не умею так же, как он. Не умею и вместе с тем едва не кончаю, когда всего один чёртов раз дёргает наконец, резко, и вбивается в меня.

«Расскажи мне…»

«Сколько их…»

«Часто ли?..»

«Расскажи, как тебя трахали?..»

«Расскажи, как это делает он…»

«Расскажи…»

А мне голову так кружит, что немею, что когда касается пальцами моего рта, чтобы открыть его, когда поглаживает подбородок, то я тут же, не раздумывая, втягиваю их в рот и прихватываю зубами. Втягиваю глубже и старательно, несмотря на расхлёстанные губы, посасываю, поглаживая языком.

Мне просто необходимо занять рот.

Мне просто очень нужен второй.

С Лукой и не такое можно. С Лукой, для которого это всё очередная игра. Механическая ебля. С Лукой, отпечатки зубов которого ещё долго не сойдут с моей кожи.

Двигается быстрее и быстрее, а я нарочно не трогаю себя, чтобы вытянуть подольше. Нарочно не трогаю, но пытаюсь его сжать как можно сильнее, чтобы во второй раз было проще. Спину гну до ломоты в позвонках, подаваясь задницей назад. Спину гну и об его расстёгнутый ремень царапаюсь.

Ближе — невозможно, глубже — ещё как можно.

Заламывает левую руку, за которую всё ещё держится, за спину. Ведёт вверх так, что больно, и, буквально выжав из меня протестующий вопль, кончает за несколько хаотичных рывков.

Слышу не хриплые стоны даже — отголоски звуков. Слышу нечто, напоминающее фантомный, давно эхом растащенный крик, и, дождавшись, когда отпустит, пока вторую не сломал, немного неуклюже разворачиваюсь. Прямо так, не снимаясь. Прямо так, ощущая, что если начать двигаться, то тепло по бёдрам потечёт.

Ощущение столь хорошо знакомое мне. Совершенно не забытое.

Ощущение, что заставляет желать разрядки в разы больше.

Теперь так же, как в самом начале, лицом к лицу. Теперь так же, чуть возвышаясь над ним, так же, приоткрыв рот и ожидая, когда в него толкнётся жадный наглый язык. Ожидая прикосновений рук. Которым мало ещё, которые и до этого касались меня по поводу и без.

Истосковался по теплу? Тактильный голод?

Так давай, жри. Давай, больше бери. Давай, стискивай сильнее и кусай. Давай…

Всё ещё во мне. Всё ещё и не думающий опадать. Теперь прекрасно толкающийся внутрь и, стоит только немного приподнять бёдра, выскальзывающий.

Пытается сказать что-то, но я тут же закрываю его рот рукой.

— Не болтай. — Хочется, чтобы предупреждающе, а выходит совершенно блядски и голодно. Выходит как «быстрее давай».

Как будто если он заговорит, то всё закончится.

Касается моей ладони губами, прикусывает её центр и отводит в сторону.

Усмешка уже не такая жёсткая.

— Так заставь меня, княжна.

Предложение или вызов?

Новая игра…

Но лишить дара речи неожиданно хочется сильнее, чем кончить. Хочется так сильно, что я включаюсь в это, вцепившись в плечи, наваливаюсь на него.

Ещё ближе, чем раньше.

Пристраивает ладони на моей заднице.

— Любишь быть сверху?

О, ещё как люблю. Люблю настолько, что он действительно затыкается.

Потому что в холодном амбаре поздней осенью становится настолько жарко, что капли пота стекают по спине одна за другой. Что голова, ушибленная не раз и не два, кружится, а лёгкие вот-вот откажут. Потому что сделать так, чтобы он заткнулся, хочется больше, чем выжить.

Темп совершенно невозможный. Коленям больно. Под рёбрами всё колет.

Вверх-вниз, и сейчас наплевать, что останутся синяки даже там, где не должны. Даже там, где их не было никогда.

Это не любовь, и близко не пахнет нежностью.

Это настолько механически и грубо, что смахивает на секс с предназначенным для этого инструментом.

Поцелуи только нутро плавят, а взгляд его глаз, пьяных, больных, ещё больше подстёгивает.

Почти не выходит из меня уже, а мой член снова остаётся без внимания, трётся о его живот, о ткань, и когда я, в очередной раз резко дёрнувшись вниз, шиплю, наконец обращает внимание на него.

И либо в его Ордене учат не только стрелять и обращаться с железом, либо ему с врождёнными навыками сказочно повезло. И всем тем, с кем он спал, тоже. Всем. Без единого мрачного исключения с рубленой переносицей и шрамом.

Пальцы у Луки магические. Ловкие, тонкие и просто предназначенные для того, чтобы дрочить член. Или же ввинчиваться и трахать кого-нибудь. С этим они тоже прекрасно справились бы, я уверен. С чем они не справятся вообще?

Первый раз было хорошо, пусть и мало. Бледно. Недостаточно интенсивно. Почти на сухую и без подготовки.

То, на что тянет второй, — это безумие в чистом виде. Оргия, несмотря на то что мы вдвоём.

Подавшись вперёд, совершенно неожиданно даже для себя, кусаю его. Сильно, до крови сжимаю зубами нижнюю губу и, даже почувствовав её привкус на языке, не останавливаюсь.

Нисколько не отвращает.

Продолжаю посасывать её, втянув в рот и ослабив хватку. Зализываю ранки, углубляя поцелуй, но он вдруг дёргается, откидывается назад, отстраняется вовсе.

Не понимаю настолько, что даже не двигаюсь, замираю.

— Что?.. — Моего голоса и пересохшей до состояния растрескавшейся мёртвой пустыни глотки хватает только на один короткий вопрос. И после, несколько глубоких вдохов спустя, ещё на три слова. Мой потолок сейчас. — Что не так?

— Не делай больше. — Дышит точно так же и едва ли не впервые при мне не скрывает этого. Дышит и, тяжело сглотнув, затирает паузу, снова приблизившись к моему лицу. Проводит ладонью по моей абсолютно мокрой спине, всё-таки снисходит до того, чтобы объяснить: — Или я не удержусь и цапну тебя тоже. Или сломаю что. Хотелось бы вернуть тебя одним…

Дослушать сейчас — выше моих сил. Поэтому малодушно втягиваю его в новый поцелуй, на этот раз без зубов, но всё с тем же привкусом. И начинаю двигаться снова. Медленно, а после всё быстрее, набирая темп.

Начинаю двигаться и, несмотря на более чем прямое предупреждение, всё-таки впиваюсь ногтями в его спину, когда удаётся задрать свободную рубашку и пройтись ладонями по его спине.

Спускает мне это, разве что сам оставит синяки от пальцев потемнее. Оставит на мне не одну сотню следов.

Засосов, укусов, царапин.

Оставит следы внутри меня.

Почему-то сейчас это нисколько не пугает. То, что делает больно, пускай и не так, как мог бы, — тоже.

Не боится сжимать меня, тискать и раскрашивать яркими пятнами.

Не обращается как с хрусталём.

Вовсе не как с хрусталём…

Стискивает до хруста рёбер, а ласкающая мою плоть рука, на контрасте с едва ощутимыми поглаживаниями, вдруг сжимается, как капкан. И глубокий росчерк на его ладони, только-только схватившаяся коркой рана, ощущается особенно остро. Ощущается как непривычное царапающее дополнение, от которого всё становится сильнее.

Выходит только сдавленно пискнуть. Забиться и захрипеть.

Жадно ловит каждый мой всхлип распахнутым, пострадавшим от моих зубов ртом и, вдоволь насладившись, сменяет гнев на милость. Становится нежным, расслабляет пальцы, касается, напротив, теперь едва-едва, неторопливо выкручивая кисть и намеренно долго кружа двумя пальцами по головке. Поглаживая её так, что становится влажной. Становится напряжённой и ещё более чувствительной. Становится, как если бы я вот-вот…

Начинаю не двигаться, а покачиваться на нём, нарочно выбирая темп и угол так, чтобы интенсивнее и глубже. Но медленно, не ускоряясь.

Медленно, в такт движениям его кисти. Медленно, но всё равно слыша липкие приглушённые шлепки.

Губами к губам, но на этот раз скорее для того, чтобы просто делить вдохи. На этот раз просто потому, что иначе не получается, прижаться лбом к чужому лбу.

Смотрит мне прямо в глаза и, кажется, не моргает.

Кажется, до разрядки не дышит вовсе.

До разрядки, которая первой обрушивается на меня, и более точного слова не подобрать. Обрушивается судорогами и словно опрокинутым ушатом ледяной воды. Все нервные окончания подрагивают, а в горле вскипают стоны. Стоны ли? Да и неважно, кто тут услышит? Можно кричать… Можно кричать, дёргаться, а когда станет просто больше нечем выплёскиваться, во всех возможных смыслах, то завалиться вперёд, щекой на чужое плечо.

Чувствую, как подрагивает тоже, дрожит не меньше, чем я, и наспех, особо не заморачиваясь, обтерев руку о свою же рубашку, сцепляет пальцы в замок за моей спиной. Помедлив немного, заваливает набок, утаскивая на свой сбившийся плащ. Укладывает на него, не особо ловко пытается укрыть второй, оставшейся свободной половиной, но я этого уже не ощущаю.

Как только голова касается земли, а пламя магического костра, слишком близкого сейчас, начинает прогревать волосы, отключаюсь.

И сон этот поистине чудесный.

Абсолютно чёрный и пустой.

***

Утром холодно. И слишком светло.

Разлепляю глаза и по тому, как всё колет, понимаю, что вовсе не на мягком матраце уснул.

Секунды проходят, а я всё пялюсь в высокий потолок и на замысловатые узорные паутины меж балок.

Секунды проходят, и лишь после, потянувшись пальцами к краю своего «одеяла» и ощутив плотную ткань, я вспоминаю.

Всё встаёт на свои места в моей голове, да с таким щелчком, что хочется охнуть. Охнуть, а после удавиться.

Потому что то, что казалось правильным и логичным ночью, становится пугающим при свете дня. Если «пугающим» вообще то слово…

Пока медленно осознаю, понимаю, что огонь больше не горит и стужа вовсю кусает за босые ноги. Плащ хоть и длинный, но под ним не спрятаться полностью.

А как же хочется, о боги…

На пробу прохожусь зубами по нижней губе и кривлюсь. Конечно же распухла ещё больше, а на тело смотреть и вовсе не хочется. Страшно.

Учитывая, что и без того чувствую налипшее на кожу нечто между бёдрами.

«Нечто», ха… Какие мы теперь стали нежные, Йенна.

Для того чтобы приподняться на локтях, приходится сделать над собой усилие. Для того чтобы не рухнуть назад, столкнувшись взглядами с полностью одетым, опёршимся на поддерживающий крышу столб наёмником, приходится сделать все десять.

Наблюдает за мной, и проклятая улыбка в десятки, нет, в сотни раз ехиднее, чем прежде.

Ну конечно же…

Кое-кто круто облажался.

Так круто, что провалиться сквозь землю хочется или, ещё лучше, застрять где-нибудь там, в слоях почвы. Чтобы уж наверняка больше никогда не пришлось смотреть в серые или, того страшнее, чёрные глаза.

От себя не убежишь — или как там говорят?

Вот я и не смог убежать. И не особо-то пытался вчера, и как же стыдно за это сегодня.

Смотрю на него сейчас и не понимаю вообще КАК.

Неужели мне последние мозги отшибло?

Казалось, ниже пасть было уже невозможно. Казалось до прошлой ночи.

— Что, муки совести одолевают? — подаёт голос первым, разбив на осколки неловкое, замершее, словно ломкий лёд на поверхности водоёма, молчание.

И я отчасти даже рад этому. Могу отмереть наконец-то и потянуться за своим вещами, пытаясь удержать при этом так и норовящий сползти плащ. Спасибо уже за то, что оставил его мне, благородный гад.

— Да иди ты… — бурчу под нос, наконец разобравшись с рубашкой и спешно натягивая её на себя.

Краем глаза цепляю багровые, явно спускающиеся с шеи пятна на груди. И те, что были получены ещё днём, и свежие, с сегодняшней ночи.

Откровенно мутит, и что-то подсказывает, что это вовсе не голод, а просыпающееся, подкатывающее к глотке отвращение. К самому себе.

— Куда? В задницу? — интересуется, приподняв бровь, и мои щёки всё-таки вспыхивают. За столько-то лет почти беспросветного блядства!

О боги, почему я не умер вчера, особо удачно приложившись головой о порог? Почему меня не сожрали те мерзкие твари? И почему бы прямо сейчас самим небесам молнией не шибануть?

Штаны, оказывается, натянуть не так просто. Да и россыпь синяков на бёдрах отвлекает на себя внимание. Кое-как пропихиваю ноги в брючины, привстав, застёгиваюсь и, не удержавшись, всё-таки валюсь назад, лицом вниз на этот раз.

Боль в теле меня не особо беспокоит. Даже та, противная тянущая, которая успела подзабыться со временем.

Для Анджея я почти хрустальный, он осторожен. Этот же…

Ещё секунда — и взвою в голос.

Ещё одно воспоминание — и просто задохнусь.

Ну зачем?!

Зачем…

— Совсем паршиво тебе, да? — спрашивает откуда-то справа, нависнув над самой моей головой. Спрашивает с интересом и даже толикой участия, да только уже изучил его и знаю, что за этими лживыми интонациями скрывается. Торжествует наверняка.

О, конечно. Он всё, что мог, уже потерял, в отличие от меня.

Надо же, успел оказаться рядом, а я даже не услышал. Впрочем, голоса разума, который должен был вопить, как проклятый, каких-то пять часов назад, прыгая на нём верхом, я не заметил тоже.

Просто отлично. Лучшее решение в жизни.

Вдох.

Лёгкие тут же наполняет сладковатым запахом сена и лошадиной шерсти. Запахом земли, морозной свежести и ещё чем-то. Чем-то, что я предпочитаю никак не обзывать.

С силой зажмуриться, собрать в кулак остатки решимости и на одном дыхании глухо выдохнуть:

— Не говори ему.

Это уже как новая игра.

«Не говори ему».

Я с тобой рядом всего сутки, а этот список всё растёт и растёт.

Не говори… или я на месте умру.

Умру потому, что ощущение полнейшего провала не отпускает. Потому, что я только что разочаровался в себе ещё раз, но это мелочи по сравнению с тем, что будет, если это же чувство или, плевать, его отголосок промелькнут в глазах Анджея. Я умру.

— Да нам так скоро вообще говорить не о чем будет.

— Смешно тебе?

— На самом деле, очень. Трудно представить, как можно было облажаться ещё больше.

— Да ты!.. — Вскидываюсь, рывком приподнимаясь на локте, и кренюсь вперёд, едва удерживаю равновесие, чтобы не пропахать чужое плечо своим носом.

Ну уж спасибо! Хватило до конца этой жизни!

Да только несмотря на кипящие, подобно маслу в сковороде, эмоции, сказать против мне нечего.

Он прав.

— Но и ТЫ тоже. — Касается сечки на моей губе пальцем и задумчиво обводит её очертания.

Он и прежде распускал руки, трогал меня украдкой, то пальцами по локтю проведёт, то коснётся волос. Сейчас же наглеет во стократ.

Да и действительно, почему же это?

Лупить по рукам уже глупо. Кусаться, как ни хотелось бы, ещё хуже.

— Людям свойственно ошибаться, — произношу самое избитое и жалкое, что только мог бы в этой ситуации. Произношу это и, лишь когда срывается, замирает в остывшем воздухе, понимаю, насколько же мерзко звучит.

Лука с готовностью кивает и наконец отнимает пальцы.

— О, разумеется. Ещё как. Только, как видишь, не всем из нас свойственно прощать.

— Так ты скажешь или нет?

Перекатывается на спину и задумчиво покусывает губы. И наигранности в этом куда больше, чем в его обычных ужимках.

Понимаю, что всё это лишь для того, чтобы потрепать меня как следует. Помучить.

Понимаю, что, в любом случае, он всё для себя решил, а теперь издевается, словно по куску отпиливая кошке хвост. Нет бы отсечь разом…

Я уже и не надеюсь на ответ. Тянусь к сапогам и куртке. Переплетаю перепутанную косу прямо так, лишь бы не лезли. Лишь бы чем-то занять руки. Жаль, что не голову.

Я уже и не надеюсь, когда заговаривает наконец.

К тому времени я уже у проклятой бочки, где всё и началось. Пытаюсь умыться и не дёргаться от того, насколько ледяная в ней вода.

— Пожалуй, нет. Решай сам, что со всем этим делать.

Даже замираю.

Отнимаю от лица руки на середине умывального движения и едва чувствую, как натекает в махом отсыревающие рукава.

— Что, вот так просто?

— А ты чего ждал? Шантажа?

— Не удивился бы, — отвечаю честно и, признаться, вздрагиваю от его реакции.

Смеётся в полный голос и даже давится пару раз. Перекатывается на бок и садится.

Успокаивается, разглядывает моё недоумевающее лицо, просто пялится на него снизу вверх и снова заходится хохотом.

— И чем же мне тебя шантажировать? Ты думаешь, он не знает, что ты не умеешь держать ноги сомкнутыми? Или думаешь, будто ему не плевать? Ты остался целым и, может быть, чуть менее тугим, но он же сам тебя почти каждый день ебёт — из-за чего драматизировать? Не веришь мне? Так расскажи, а после постарайся не удавиться с горя, когда он только кивнёт, а затем развернётся и уйдёт.

— «Только кивнёт»? Что же тогда сам не скажешь? Скажи ты! Сам! Может быть, он и до тебя снизойдёт наконец и трахнет уже, перед тем как свалит от нас обоих?!

— Может, лучше рассказать о том, как ты стонал? Поделиться впечатлениями? Как думаешь, дойдёт до обсуждения твоей дырки? Больше в Штормграде ты ни с кем не успел, нет? Есть ещё претенденты на вступление в дискуссионный клуб?

Надо же. Как его задело.

Кто бы мог подумать, что в запале ляпнутая гадость так сильно огреет этого болтливого гада по голове. Огреет так, что начнёт защищаться и, парируя, себя выдаст.

Что же. Успокоиться всё-таки не мешало бы. Но и оставлять за ним последнее слово…

Пара глубоких вдохов, и даже заставляю себя улыбнуться одной из своих самых официальных, замороженных улыбок, что пригождались раньше не раз:

— Закрой свой рот, пожалуйста.

— А ночью он тебе нравился, — роняет вроде бы вскользь, и я сам не замечаю, как начинаю скалиться, несмотря на то что покрывшиеся корочкой сечки неслабо щиплет. Вот-вот треснут — и снова мне весь подбородок зальёт.

— Ты мне ночью тоже нравился. Как приставка к члену. Как необходимое для секса тело. — Как же мне хотелось избежать всего этого несколько реплик назад. Как же много яда хочется вплеснуть теперь. Выговориться разом за все насмешки. Его и чужие тоже. Хочется, чтобы он отвалил уже, наконец, и перестал цеплять меня. — Ты прав. Таких, как ты, была тьма. И через день я не вспомню, чем же этот перепих отличался от тысячи других. Думаешь, это ты поимел меня? Попользовался? Думаешь, мне паршиво из-за того, что я тебя ненавижу? Или из-за того, что ты в меня кончил дважды? Нет! Мне паршиво потому, что я влюбился. Первый раз за всю свою жизнь. По-настоящему. А как только подвернулся случай, момент слабости — и всё… да ещё и с тобой… — договариваю совершенно обессиленно и отмахиваюсь от него.

Осматриваю свою одежду и даже набираюсь смелости на то, чтобы заглянуть в бочку. Посмотреть, что там осталось от моего лица. Посмотреть и сделать вид, что ничего не произошло.

Да и что между нами могло произойти?

Он вот-вот вспылит и голову мне оторвёт, я же думаю, можно ли сделать так, чтобы почти не пересекаться с ним.

Как до вчерашнего вообще дошло?

— Ну, от себя сложно уйти. Ты маленькая шлюшка. Смирись с этим, Йен.

Только кривлюсь в ответ и дёргаю плечом.

Поднявшаяся было ругань становится ленивой, как утренний травяной чай ведьмы, привычкой. Один раз за завтраком и перед сном натощак. Строго дозировано во избежание побочных действий и жжения в заднице.

— Как смирился ты? Ещё вопрос, кто из нас больше достоин называться блядью.

— Так, может, и покаемся вместе? Предложим ему попробовать втроём?

— Знаешь что? Забудь. Я был не в себе, а ты мной воспользовался, развёл, как деревенскую идиотку. Тешь своё самолюбие этим, если угодно. Но как только я выйду из этого грёбаного сарая — я забуду об этом. Обо всём, что здесь было. Как и всех остальных, что были до него.

Поднимается на ноги наконец, не забыв подхватить свой плащ и, деловито осмотрев, оттряхивая его. Стараюсь не думать о том, что на подкладке могли остаться белёсые подсохшие пятна.

— Просто из головы меня выкинешь? — Смахивает на флирт. Только глаза у него ледяные, несмотря на то что интонации явно заигрывающие. Почти урчащие.

Да только урчит этот зверь потому, что примеривается для прыжка.

Что же. Раз уж и правила остались теми же…

— Тебя в ней и не было.

— Когда отмываться будешь — помни, что в тебе я был.

Замираю на секунду, ощущая, какой прямой сразу стала спина, но расслабляюсь тут же, упорно стараясь казаться равнодушным.

— Разве что только тогда.

Удовлетворённо кивает и, потянувшись, между делом сообщает, рассматривая линию на своей вытянутой ладони:

— Я просто восхищаюсь тобой, княжна. Сочиняешь как дышишь.

— Приму за комплимент.

— Очень зря.

Пауза наконец. И, видят боги — или кто там что видит? — с ним намного проще, когда он молчит. С ним намного проще, когда ему не до того, чтобы разговаривать. В бою или в постели, а кроме?

Как его выносил Анджей? Что он с ним делал?

Анджей… к которому я хочу вернуться с утроенной силой.

Посмотреть в глаза и проверить, можно ли ненавидеть себя ещё чуть сильнее.

Проверить, можно ли обмануть того, кому моя правда даже не нужна?

И я, наверное, тоже. Весьма условно нужен.

Но даже эту условность страшно потерять. Страшно, потому как даже единая связывающая нить — это уже важно. Даже единая…

И один ли я так считаю?

— Я знаю. — Замираю вдруг, сжимая помело, в которое превратилась моя коса, в пальцах. Переплетаю её в третий или четвёртый раз, но только сейчас, озарённый догадкой, понимаю это. — Знаю, почему ты не скажешь ему. Как там было: блядь, что с меня взять? Всю жизнь думаю не головой? А у тебя какое оправдание? Он тебя уважает. Пока ещё. Рискнёшь этим?

— Уже жалею, что не оставил тебя со стариной Ахабом.

— Ты не жалеешь. И не знаешь, что с этим делать. И, можешь быть уверен, со своей совестью я как-нибудь договорюсь.

— Не понимаю, о чём ты, — качает головой, той рукой, на которой ещё осталась повязка, проводит по лбу, касаясь чуть красноватых тонких царапин, и, для убедительности приподняв брови, понизив голос, добавляет: — Тебе что, всю ночь кошмары снились? Бредишь, Йенна.

Хмыкает и, выдернув засов, рывком распахивает дверь, выходя из амбара. Плащ на плечи накидывает уже на улице. Сразу же — капюшон. Трофейную сумку не бросает тоже.

Наблюдаю за его прямой спиной, пока не отойдёт на добрых двести метров. Проверяю внутренний карман своей порядком ободранной куртки и убеждаюсь, что безделушка, которую на свой страх и риск отдала мне ведьма, цела.

Смешно, но я о ней и думать забыл. Да и когда было? С такими-то важными делами…

— Верно. Кошмары.

Утреннее небо такое же серое. Тучи, неспешно бредущие из одного края в другой, кажутся почти невесомыми и прозрачными. Но от этого не менее низкими.

Безнадёжность в воздухе висит. Ветром разносится. Падает на землю опавшими листьями.

С каждым шагом в поясницу отдаёт притупившаяся боль.

И если бы только в ней одной.

***

Эмоции, эти маленькие вредные твари, обуревали меня с самого детства.

Я никогда не был тихим или послушным. Никогда не был усидчивым, нет, напротив, Йенна была девчонкой взбалмошной, грубоватой и совершенно не умевшей наступать себе на глотку. Да и к чему бы ей это?

Я грубил направо и налево, пользуясь тем, что любой выпад останется безответным, строил глазки тому, кому не положено, и почти всегда чувствовал себя двуполым. И мальчишкой, и девчонкой одновременно. Чувствовал себя неправильным маленьким гадёнышем и почти тут же — едва ли не леди, когда очередной хмельной, или не очень, кавалер целовал кончики моих пальцев.

Эмоции, эти маленькие вредные твари, не отпускали, толкали на глупости, выдавали с головой порой. Теперь же, стоило только вернуться в город, стоило вернуться к дверям дома ведьмы, затихли все до одной.

Все те долгие часы, что мы шли, они кусали меня, терзали даже больше накатившего голода и боли в теле. Кусали, вытягивая наружу ту самую, с которой я «договорюсь», замораживали всё внутри груди ледяным, словно зелье стужи, отчаянием.

Потому что, несмотря на все крики, я не представляю, как теперь дальше.

Потому что, несмотря на то, что взглядом нет-нет да оглажу прямую, удерживающую дистанцию спину, хочется отмотать назад, желательно на сутки или даже больше, и ни за что не соваться за безопасный порог.

Ни за что.

И пускай сами как хотят… Пускай сами.

Мысль о том, что всю жизнь надеюсь на кого-то, надеюсь, что кто-то другой разгребёт навалившиеся на меня проблемы, прочно укореняется в голове.

Мысль о том, что пора вытравливать маленькую девочку из себя, тоже. Пора распрощаться с ней или же не открывать рот, требуя права голоса. Не открывать рот и ни во что не ввязываться. А ещё желательно свалить куда, выйти «замуж» и не мешать им. Им обоим.

Эмоции, эти маленькие вредные твари, испуганно утихли, попрятались все, стоило только ступить на крыльцо и, помявшись, вслед за так и не обернувшимся ни разу Лукой, зайти в дверь.

Эти маленькие вредные твари завопили все разом, стоило только встретиться взглядами с Анджеем, поднявшимся из лаборатории.

И облегчение от того, что он жив, самое мимолётное из всех.

Облегчение, что читается и на его лице тоже. Куда менее явное, но…

Перекидывается с Лукой парой коротких фраз и подходит ко мне. Не вслушиваюсь совершенно, потому что склеп, та мёртвая штука с жёлтым глазом и ведьминские игры — последнее, что меня сейчас интересует.

Опускаю голову.

Сердце не в пятках. Ниже.

Становится напротив, так близко, что могу разглядеть мелкие пятна воды, попавшие на его тунику с закатанными по локоть рукавами, обнажающими старые шрамы.

У Луки тоже есть. Только на добрую сотню меньше. У Луки, край сапога которого я вижу тоже. У Луки, который наверняка тоже ждёт.

— Посмотри-ка на меня, — просит монстролов, а сам уже тянется к моему лицу. Осторожно приподнимает за подбородок и долго, просто чудовищно долго рассматривает все царапины и синяки, опухшие губы, гематому на линии челюсти. — Йен?

Давай же, Йен. Ты же так хотел вернуться к нему. Так хотел назад.

Где вся твоя смелость? Где запал? Или весь за прошедшую ночь растерял?

Стискиваю зубы и, мысленно съездив себе по роже, медленно делаю то, что он просит. Сам взглядом скольжу по его лицу.

Шея, подбородок, линия искорёженного рта. Чуть свёрнутая набок, скривлённая переносица. И глаза…

Понимаю, что, несмотря на все свои запальчивые крики, сейчас разревусь, как та самая княжна, и сдам себя с головой.

Ещё один вопрос. Ещё одна фраза. Ещё одно что-нибудь.

Вина отвратительным склизким комом давит на грудь. И любое неосторожное слово разобьёт этот ком.

Пальцы перетекают на шею, отводят вниз ворот куртки… И, боги, почему я вчера не умер? Почему не смог остановиться после первой пощёчины? Почему?!

— И как это понимать?

Беспомощно открываю рот, а ничего связного на уме нет.

По дороге сюда я вообще не думал, что придётся что-то говорить. Настолько погрузился в себя, что попросту забыл, что, помимо разбитого лица и синяков на теле, на мне целая россыпь следов, улик и доказательств.

— Встретили старых знакомых.

Ушам своим не верю, когда помощь — и помощь ли? — приходит совершенно неожиданно.

Анджей оборачивается к Луке, переместив ладонь на моё плечо, и я вижу толстую, вздувшуюся от тщательно сдерживаемого бешенства жилку на его шее.

— И крайне плодотворно, как видишь. Я немного на дереве поболтался, а твоего мальчика почти что успели сделать девочкой. С вот такой вот… — Лука кидает сумку на пол и двумя сложенными в круг ладонями пытается продемонстрировать «с какой».

Кривляется так естественно, что мне поневоле хочется закатить глаза.

— Заткнись, — цежу сквозь сжатые зубы и пялюсь так мрачно, как только могу.

Анджей выдыхает, возвращается ко мне и вдруг совершенно внезапно, непривычно, сцепляет ладони в замок за моей шеей. Большими пальцами гладит острые выступающие углы челюсти.

Внутри всё сладко умирает в этот момент. Умирало бы, не чувствуй я себя так паршиво, делая шаг навстречу и прижимаясь щекой к его руке. Так, чтобы коридор видеть. И Луку.

— Но не успели же?

Отрицательно мотаю головой на вопрос, а сам тут же, словно вернувшись назад во времени, чувствую, как горячо и мокро было между ногами.

Конечно нет, не успели…

Умереть хочется лишь на толику меньше, чем под огромным одноглазым уродом. Наверное, потому что Лука как раз-таки уродлив не был. Ни в одном из смыслов.

— А у тебя с лицом что? — спрашивает у наёмника, и я только сейчас, при магическом свете, вижу лёгкую, повторяющую форму моей ладони синеву на его лице.

Сердце по новой сбивается с ритма. Раз — и словно бежать заставили.

Лука пожимает плечами, расстёгивает плащ и оставляет его валяться тут же, посреди коридора. Проходится пальцами по месту ожога, задумчиво косится на лестницу, ведущую вниз.

— Мы почти сутки проторчали вместе с её высокоблагородием. Ты же не думаешь, что мы могли не повздорить? Дважды точно.

Внутри словно леска рвётся. Раз — и скатывается в комок.

Что он делает?! Начал врать — так иди уже до конца, а не балансируй на лезвии, как идиот!

— И что, ты сдержался и не ударил в ответ? — В голосе Анджея откровенная, ядовитая, столь яркая насмешка, что мне не по себе становится снова. Слишком двусмысленно выходит и слишком живо для него.

— Ну что ты, напротив, — Лука расплывается в ответной ухмылке и насмешливо, глядя на меня, лишь отвешивает поклон, прежде чем развернуться и нырнуть вниз, на магией отстроенную за столь короткий срок лестницу, — я был с ней крайне нежен.

Тишина, что повисает, кажется убийственной.

Но Анджей почти сразу же, стоит шагам затихнуть, обнимает меня за плечи, перехватывает поперёк обоих одной рукой и пальцами второй проходится по спине.

Ненависть — слишком сильное чувство, правда…

Что ж, моей явно хватило бы на то, чтобы уничтожить какое-нибудь маленькое государство.

Моей ненависти к себе.