Часть 2. Глава 7 (2/2)

Кажется, что они, наливаясь, подрагивают… И ощущения совершенно странные, не похожие на противную щиплющую боль в ладонях.

Ни на что не похожие.

Прохожусь пальцами по выделяющейся на коже полосе раз, второй…

Закусив губу, собираюсь уже и вовсе очистить порез от засохшей крови и сукровицы, как, неосознанно вздрогнув, выпрямляюсь, попутно пряча ладони за спину.

— И что это ты делаешь?

Неловко переступаю с ноги на ногу и киваю прислонившемуся к косяку плечом Анджею. Чувствую себя будто бы пойманным за чем-то неприличным.

Пульс громче в ушах, шее горячо.

— Ничего. — Обезоруживающе улыбаюсь и взглядом окидываю вернувшегося монстролова. Плащ мокрый, тёмные пятна на штанах. Багровые наверняка. Не разобрать. — Как твоя шея?

Отираю пальцы о влажную рубашку. Шагаю ближе как раз в тот момент, когда он, разделавшись с плащом, берётся за по самое горло застёгнутую куртку. Отреагировав на мои слова, словно невзначай касается ворота и, хмыкнув, дёргает за первый шнурок.

— А что с ней?

— О, даже не знаю. — Ещё ближе к нему, остановившись в двух шагах, то и дело нетерпеливо приподнимаясь на носки и покачиваясь. — Кажется, она была сломана часов… двадцать назад?

— Так ты об этом? Не заморачивайся, всё нормально.

— Но Лука сказал…

— Лука склонен преувеличивать, — перебивает меня на полуфразе и морщится.

Видно, что упоминание этого имени причиняет ему… что-то. Не знаю, как характеризовать точнее. Эмоций на его лице отображается слишком мало, чтобы догадаться. Эмоций на его лице слишком мало, чтобы начать паниковать.

Раздевается, а я всё не отвожу взгляда. Наблюдаю за ним. Кусаю губы. Выжидаю лучший момент, и он, шумно вдохнув, сдаётся первым:

— Ну что ещё?

Неловко улыбаюсь, касаюсь кошмарного даже на ощупь хвоста и, набрав в грудь побольше воздуха, спрашиваю наконец, спрашиваю о том, что последние сутки мне глотку жжёт:

— Ты на меня сильно злишься?

Недоумевающе приподнимает бровь, неопределённо ведёт плечами. Удивляется, пожалуй, слишком натурально, да только прищур тёмных глаз его выдаёт. Взгляд у него оценивающе-холодный. Внимательно-подозрительный. Словно он знает что-то, чего не знаю я, и если и сердится, то именно за это.

— А ты что-то натворил?

Да. Ещё как натворил. Сглупил, дав волю ревности, и едва не поплатился за это.

Если бы только я один.

— Тебе бы не пришлось отвлекаться, чтобы приглядеть за мной, рискуя собственной шеей. Мне не стоило идти к пещерам. Да и в доки тоже. Прости.

Качает головой. Выдёргивает широкий ремень из шлёвок. Словно раздумывая, что с ним делать, наматывает на кулак, оглядывается в поисках стула.

— Наверное, — начинает издалека и так расплывчато, что я не понимаю, о чём пойдёт речь, и невольно напрягаюсь, — мне стоило бы радоваться. Что ты понял это, оставшись целым, а не лишившись руки или ещё чего.

Передёргивает немного. Пусть думает, что от трусости.

На самом же деле сразу же вспоминаю слова Луки. О том, что рано или поздно меня всё-таки искалечат. Рано или поздно. Не важно, кто и как. Когда. Вот и весь вопрос. Когда меня растерзают или изуродуют?

— Да, я понимаю. — Кажется, смахивает на детский лепет. Совершено глупо пальцами рукава рубашки тереблю, да и глаза больше не поднимаю, но то, о чём я собираюсь с ним говорить, вовсе не добавляет мужества. Скорее, наоборот. — Всегда понимал, но… он появился из ниоткуда.

Замолкаю и заставляю себя поднять подбородок, стараясь не думать, насколько жалким выгляжу.

Анджей просто молчит, терпеливо ждёт, когда продолжу, и рубашку, даже не мокрую от пота и чужой, не всегда-то и красной крови, стаскивать не спешит.

— Он появился и… — Голос отказывается слушаться, приходится приложить усилие, чтобы говорить дальше. Кусаю губы и прихватываю кончик языка. — Я ничего не знаю. Ни о нём, ни о ВАС. И…

— Так расспроси, — перебивает на середине моего блеянья, и я даже рад этому. Да только его слова ещё больше обескураживают. — Что-что, а треплется он всегда много и с удовольствием.

— Да. — Усмешка выходит откровенно не очень. — Я уже заметил.

— Уже, значит. — Перестаёт теребить рубашку и, обернувшись, мельком глядит на дверь, весьма недобро скривившись и, вместо того чтобы остаться здесь, со мной, явно намереваясь куда-то свалить. К кому-то. — И что же, узнал что-нибудь занимательное?

О да. Если бы. Впрочем, возможные причины моей смерти наверняка можно назвать занимательными. Занимательными настолько, что до сих пор где-то под коленками сводит.

— Ничего. Он много болтает, но, к моему величайшему сожалению, ничего не выбалтывает. Не беспокойся, все твои грязные секреты в безопасности.

Немного кривлю душой, но отчего-то повторять всё услышанное ранее нет ни желания, ни сил.

Немного кривлю душой, не желая признавать, что на самом деле боюсь, что всё, сказанное Лукой, может подтвердиться.

— Не то чтобы у меня было много грязных секретов… — Улыбается и вроде оттаивает немного.

Пользуясь этим, шагаю вперёд и становлюсь совсем близко. Не касаясь ладонями, впрочем. Пока не касаясь.

— Выходит, их несколько?

— Около того.

— Сам расскажешь или мне привязать к стулу и угрожать пытками твоему приятелю?

Анджей даже смеётся. Пусть я и сам понимаю, что сморозил очевидную глупость, но разве это важно, если я тоже могу заставить его улыбаться вот так, в кои-то веки не прячась за сардонической усмешкой?

— Ты даже не представляешь, с каким удовольствием я бы на это посмотрел.

Становится не так напряжённо, и я немного неуверенно растягиваю губы в ответ. Закусываю нижнюю, когда он прикасается к моему подбородку пальцами и, потрепав по голове, поворачивается к двери.

Внутри что-то звонко рвётся. Как струна или крепкая капроновая нить.

Рвётся, потому что, лишь мимолётно коснувшись, поощрительно, как верному маленькому пёсику, что никогда не покидал хозяйских покоев, он собирается уйти.

Пальцы сжимаются конвульсивно, и ногти впиваются в рассаженные ладони с такой силой, что хочется вскрикнуть. И я вскрикнул бы, не стискивай с такой силой челюсти. Я закричал бы на него, если бы не понимал, чем кончится это всё.

— Как ты спал с ним?

Анджей замирает, уже повернув дверную ручку.

По иронии мой голос сейчас — почти один в один голос Луки. Такой же вкрадчивый и с маньяческой ужимкой. Мой голос правильно холодный и вовсе не обиженный. Он мёртвый.

— Что? — Оборачивается через плечо, и я приподнимаю брови, всем своим видом демонстрируя, что ни на единую монету не поверил в его недогадливость.

— Как ты его трахал? Быстро? Медленно? Грубо? Больно? Как?

— Йен… — А вот и тот Анджей, к которому я привык. Опасный прищур и выражение лица такое, как будто челюсть свело от холода или боли. Тот Анджей, с которым мне постоянно приходится иметь дело.

— Расскажи мне. — Сам не понимаю когда, а главное, как я умудряюсь в него вцепиться и, схватив за плечи, рывком развернуть к себе. — А лучше покажи.

— Тебе не понравится, — с нажимом и сквозь зубы. С не очень-то и прикрытой злобой и предостережением в голосе. — Брось это, Йен, — повторяет моё имя снова. Не грубовато-снисходительное «бестолочь», не насмешливое «малыш», не «Йенна», как бывает, когда раздражаю его особенно сильно.

Йен.

Это значит, что кто-то предельно серьёзен и лучше не нарываться? Это значит, что нужно отступить, верно?

Это значило бы что-то, если бы отчаяние не жрало меня, разрывая на куски.

Слишком сложно принимать свою бесполезность.

Прохожусь языком по губам, подаюсь ближе и, погладив его грудь через плотную ткань рубашки, из-под ресниц заглядываю в его глаза. Томно и совсем как когда-то раньше, когда пытался соблазнить куда более лёгкую добычу. Куда более лёгкую, пусть и более балованную чужим вниманием и лаской.

Высокопоставленные дворяне и заезжие кандидаты в женихи Мериам уж точно не говорили мне «брось это, Йен». Да плевать мне было, что они там говорили.

Гляжу на его подбородок и, не выдержав, ухмыляюсь. Грубовато и достаточно пошло. Развязно и зная наверняка, что таким я ему нравлюсь меньше всего.

— Давай, не стесняйся, — звучит скорее как приказ, а не призыв к действию, но мне настолько наплевать уже, что даже не пытаюсь скрыть это. Как и свою нервозность. Так и проскальзывает истерическими капризными нотками. — Ты будешь не первым, кто меня отшлёпает.

И только лишь приподнятая бровь в ответ. Его лицо застывает искусно вылепленной маской.

Пауза и напряжение в воздухе материальные. Душащие.

И уже когда решаю, что вот сейчас, прямо сейчас или в следующее мгновение скинет мои руки и всё-таки свалит к Луке или ещё каким чертям, он удивляет меня.

В первое мгновение всё ещё на моё лицо смотрит, а во второе я, сложившись напополам и стекающий вниз от резкой, пронзившей слабый незащищённый живот боли, опускаюсь на колени.

Даже вскрикнуть не вышло. Только бестолково распахнуть рот и с огромным трудом сдержать рвущийся наружу кашель.

Хочется сжаться в комок, чтобы переждать спазм, сдавивший словно в кулаке мой желудок, но не позволяет этого.

Хватает за волосы и тащит вверх.

Мне требуется секунда или две, чтобы понять, что происходит, и включиться. Мне требуется секунда или две, чтобы потянуться к его штанам и испуганно вскрикнуть, когда новая обжигающая вспышка лизнёт моё лицо.

Голова бестолково дёргается в сторону, и я бы упал набок, не держи он меня за волосы.

В ушах начинает звенеть, а глаза поневоле становятся влажными.

Ударил наотмашь, абсолютно серьёзно и не как раньше, не вполсилы. Врезал по-настоящему, пусть и раскрытой ладонью, а не кулаком.

Замахивается ещё раз, и я, жмурясь всем своим существом, малодушно надеюсь, что удара не последует.

Но ты же хотел этого, Йен? Хотел попробовать? Так открывай рот и жри.

Жри…

Следующей хлёсткой пощёчиной разбивает мне губы. Голова снова дёргается, как у шарнирной куклы, но уже почти не кусает боль. Скорее щиплет, и головокружением всё остальное скрадывает.

Во рту привкус крови.

На языке привкус самого настоящего, ничем более не сдобренного унижения.

Голова кружится, и выходит так, что упускаю момент, когда он всё-таки расстёгивает свои чёртовы штаны. Всё так же продолжая придерживать мою голову.

Пальцами стискиваю свои колени. Ногти впиваются в кожу, сводит израненные ладони.

Но это так потрясающе легко отодвинуть на второй план, что сжимаю лишь сильнее.

Понаставлю себе синяков? Пусть.

Касается моих приоткрытых губ пальцем, раздвигает их, больно надавив на нижнюю челюсть, и, совершенно не опасаясь зубов, заталкивает его в мой рот.

Один, второй.

Нажимает на язык и ловит его, раскатывая солоноватый привкус по нёбу.

Кажется отвратительно-тошнотворным сейчас.

Слишком много.

Много…

Отдёргивает руку так резко, что наверняка царапается. Отдёргивает руку, а я даже посмотреть на него не могу.

Встретимся взглядами сейчас — и это наверняка просто убьёт меня. Окончательно размажет.

И чёрт с ней, с болью…

Неужто Лука радостно жрал всю эту прорву унижения каждый раз?

Неужто именно такое нравится им обоим?

Нравится Анджею «по-настоящему».

Покорно открываю рот пошире, когда он собирается вставить мне, и понимаю, что у него даже не стоит. Тяжёлая головка просто касается моего языка, ложится на него, и, вместо того чтобы толкнуться самому, он отвешивает мне слабенький по сравнению с недавними пощёчинами подзатыльник. Понукая к действию.

Хорошо. Ладно. Я понял.

Ногти впиваются в колени ещё сильнее.

Прикрываю глаза и послушно делаю то, чего так яростно добивался.

Поглаживаю его всё ещё вялый член языком и стараюсь не кривиться из-за ноющей боли, возникающей каждый раз, стоит только пошевелить губами.

Минуту спустя челюсти немеют, и становится проще и сложнее одновременно.

Я не испытываю ровным счётом никакого возбуждения, у него же становится колом.

Я стараюсь как никогда.

Я стараюсь почти не выпускать его изо рта и часто-часто дышу носом.

Я стараюсь так тщательно, что даже не обращаю внимания на то, что рассечённую губу щиплет от солёных слёз.

Поначалу кажется, что они выступают из-за того, что толкается слишком глубоко, словно пытаясь протиснуться в узкую глотку, но после их становится слишком много.

Потоком.

Стекают по щекам и шее, дорожками теряются, впитываясь в воротничок и ткань распахнувшейся рубашки.

Даже не пытаюсь его коснуться. Не руками. Отчего-то уверен, что он оттолкнёт их, а меня наградит очередной затрещиной.

Отчего-то не могу представить Луку — ехидного, сильного и злого, как чёрт, Луку — на своём месте. Не могу представить, как он хмыкает расхлёстанными губами и берёт в рот. Не могу, как ни пытаюсь.

Или всё это оттого, что голова немилостиво кружится и в ней не задерживается ни одной связной мысли?

Или всё это оттого, что я ожидал грязи иного рода?

Методично долбит меня в рот почти без единого звука, изредка лишь вздыхая чуть громче, чем обычно.

Двигается всё быстрее, я уже и не шевелюсь практически, только держу распахнутым рот, готовясь к тому, что вот-вот это закончится. Вот-вот закончится… Готовлюсь почувствовать хорошо знакомую мне на вкус вязкую жидкость, которая вот-вот ударит в нёбо или на язык, но…

Он кончает на моё лицо, выдернув в последний момент.

Жмурюсь, ощущая, как попадает даже на веки, и плотно стискиваю челюсти.

Поздно плакать.

Хотя бы потому, что я уже плачу.

Не шевелюсь и не дышу даже. Словно стоит распахнуть глаза — и тут же умру.

А как же удовлетворение? Я же получил то, что хотел.

Сполна…

Анджей выдыхает и молчит.

Секунды идут.

Отпускает мои волосы наконец и, прежде чем я, подобно полену, завалюсь на бок, резво нагибается и подхватывает меня подмышками. Наклоняет на себя, тянет вверх и, придерживая под бёдрами, выпрямляется.

Доносит до кровати и бережно, словно не сам только что существенно подправил мне лицо, опускает на одеяло.

Присаживается рядом, и я всё ещё не рискую открыть глаза. Но ровно до того момента, пока он не собирается встать.

Сажусь тут же, выпрямляясь рывком, и, поборов дурноту, вцепляюсь в его руку двумя своими.

— Не уходи, пожалуйста! — вырывается само собой.

Ресницы чуть слипаются, кожу начинает неприятно стягивать.

Представляю, как выгляжу сейчас, и лишь каким-то чудом заставляю себя не отворачиваться.

Анджей моего взгляда не избегает тоже, но его лицо всё ещё смахивает на посмертную маску. Равнодушную и не способную на какие-то живые эмоции.

— Не уходи… — на грани шёпота, и, не выдержав, скривиться. Губы саднит. Левая скула словно от ожога горит, и несложно догадаться, что на ней вот-вот нальётся внушительный синяк. Если не уже.

Разжимаю левую руку и, опустив плечо, выскальзываю из и без того съехавшей с плеч рубашки. Спешно потянув её вперёд, остервенело тру лицо насквозь мокрой тканью, напитавшейся водой, стекающей с волос. Отцепившись от него полностью, и вовсе комкаю и откидываю её в сторону. Падает не так далеко от кровати, и кровавые подтёки, отпечатавшиеся на ткани, хорошо видны.

Анджей смотрит на них так тоскливо, что я невольно чувствую себя виноватым.

Опять.

— Не уходи, не уходи, не уходи… — бормочу вслух и про себя тоже.

Бормочу, то и дело сглатывая слюну с красными прожилками.

Бормочу, пока он не укладывает меня на подушки, нависнув сверху.

Бормочу, обнимая его, намертво цепляясь за плечи, и жмусь всем телом.

Бормочу, даже когда пытается поцеловать меня, но, передумав, подаётся назад, должно быть, решив не тревожить опухшие губы.

И меня это решительно не устраивает.

Тащу поближе сам, ладонью нажимая на затылок и, прежде чем поцеловать, ещё раз мельком заглядываю в его глаза.

Остались ли они такими же злыми? Или лишь только усталое равнодушие…

Не успеваю понять, потому что, словно прочитав мои мысли, спешно смыкает веки и всё-таки целует сам. Медленно, едва касаясь и не стремясь толкнуться вглубь рта.

Только губами прихватывает мои губы, обводит их языком, каждую по очереди, и, коротко чмокнув напоследок, приподнимается, опираясь на локоть.

— Не уходи, — повторяю снова, и это сейчас совершенно точно единственное, что вертится у меня в голове.

Не уходи… иначе я провалюсь.

В полнейшее отчаяние или в чистилище — не знаю.

Только не уходи.

Не уходит. Так и нависает сверху, разглядывает мою опухшую скулу и косится на губы.

На губы, которые я покусываю, несмотря на то что это причиняет ощутимую боль. Но не ту, что нельзя вытерпеть. Просто противно, и щиплет немного. Просто делает всё чуть легче.

Прекращаю это, когда он, шумно выдохнув, утыкается лицом в мою шею. Дышит, щекоча кожу прохладным воздухом, и я зарываюсь в его волосы пальцами, удерживая, не позволяя подняться.

Приподнимаюсь, выгибая спину, чтобы мог ладонь под мои лопатки пропихнуть, и забрасываю ногу на его лодыжки.

Словно смог бы удержать так.

Наверное, смог бы. Другой. Тот, который НЕ Я.

Тот, который не боится боли, который будет нужен ему даже спустя несколько лет, а не только когда хочется тепла.

Ведёт приоткрытыми губами по шее, спускается ниже, трётся о ямку над ключицей носом.

И меня выкручивает, почти подкидывает над матрацем, но вовсе не из-за чужой нежности. От вынужденности этих ласк.

Пусть это приятно, особенно после крепких пощёчин, которые я сам же и выпросил, но возбуждения так и нет. Да и откуда ему взяться?

Словно извиняется сейчас.

— Не надо так. — Кажется, без голоса почти, сам себя едва расслышал. Откидываюсь назад и гляжу в потолок. Всё для того, чтобы не столкнуться взглядом с поднявшим голову Анджеем. — Я не из хрусталя.

— Чего ты добиваешься? — спрашивает прямо в лоб, даже повысив голос. — Мало тебе досталось?

— А ты можешь дать ещё? — отвечаю запальчиво, отвернувшись в сторону, а у самого комок в горле и голова кружится.

Потому что — нет, меньше всего я хочу «ещё».

Меньше всего я хочу на чужое место снова, но что, если с меня нечего взять на своём?

Что тогда?

— Может, объяснишь мне, с чего вдруг ты так страстно возжелал получить по роже? У тебя лицо пятнами от слёз, а ты нарываешься на ещё? Для чего это, Йен?

Пихаю его в макушку в мгновение ока сжавшимся кулаком и, вывернувшись, словно уж, отползаю назад.

Усаживаюсь задницей на подушки и обнимаю себя руками.

— Потому что я слабый, понятно?! Потому что мне осточертело быть слабым!

— С чего ты взял?

— Да ты церемонишься со мной каждый раз, как с принцессой! — Губы дрожат, всё лицо ноет, а прохладой, царящей в комнате, тонким невидимым панцирем сковывает. — Потому что ты никогда не был таким с ним!

Анджей понимает наконец. Или делает вид, что понимает это лишь сейчас. Делает вид, недовольный тем, что этот разговор всё-таки настиг его. Даже глаза не закатывает, только чуть поджимает губы и тоже, следуя моему примеру, садится, только по другую сторону кровати, привалившись поясницей к изножью.

— Он этого никогда не заслуживал, вот и всё.

Отрицательно мотаю головой, и перед глазами плывут какие-то смазанные круги. Много их, один наползает на другой, затирая реальную картинку, и я на всякий случай усаживаюсь поустойчивее, чтобы на пол не свалиться.

— Неправда. Просто ему никогда не было нужно это. Не нужна была жалость. Он не слабый.

— Перестань, — обрывает довольно грубо, но, вопреки всем моим ожиданиям, не злится и не уходит. Только смотрит испытующе и ждёт.

И я наконец решаюсь. Задать вопрос, который уже не первый день мучает меня.

Вопрос, который мешает мне спать и, я уверен, провоцирует кошмары.

— Теперь, когда он здесь… — Пауза выходит неумышленной, скорее потому, что голос подводит, и мне требуется сделать короткий вдох. — Всё изменится?

— Ничего не изменится.

Звучит так, словно я ослышался. Будто это некто, наложивший чары невидимости, играет со мной, выдавая желаемое за реальность.

Но Анджей выглядит более чем уверенным в своих словах.

Всё же уточняю на всякий случай:

— Не между нами?

— Не между нами, бестолочь.

Тяжёлый вздох, возведённые к потолку глаза и это язвительное обращение возвращают меня к жизни.

Почти буквально.

Почти что всё, исполинских размеров валун с души скатился.

Почти.

— Но тебе же нравится, ну… — Кривлюсь и неосознанно касаюсь языком своей разбитой губы. Верхняя столь пухлой стала, что любая модница удавилась бы от зависти. Даже договаривать не приходится, чтобы он понял, о чём я.

— Не с тобой. С тебя мне не хочется спустить шкуру, пусть временами и бесишь. Не делай больше так, Йен. Ты хотел знать — я показал. Но на этом — всё. Больше никаких вопросов и сравнений. Не лезь в бутылку.

— Ты любил его?

Вздрагивает. Впервые за всё время нашего разговора. Да вообще за всё время, что я знаю его, натурально вздрагивает, не рассчитывая услышать именно этот вопрос!

Вот тебе и не сравнивай…

— Прекрати это. — Даже не пытается скрыть грозные нотки, так и проскальзывающие в напряжённом, ставшем глухим голосе. — Или я решу, что сделал тебе не достаточно больно.

— А сейчас любишь? — не отстаю от него, и монстролов, наконец, вспоминает о своём излюбленном способе прекращения неудобных разговоров.

Он просто поднимается со скрипнувшего матраца и направляется к двери. Останавливается, сделав всего один шаг.

— Влюблённости оставь Даклардену. Я слишком мало чувствую для того, чтобы полюбить. А теперь сделай себе одолжение и поспи. Уверен, к утру твои синяки станут ещё очаровательнее.

— А ты куда?..

Как и ожидалось — без ответа.

Выходя, даже дверью не хлопает, прикрывает её за собой и почти бесшумно нажимает на ручку, щёлкая замкнувшимся механизмом.

Я же, понаблюдав за пустотой перед собой, вместо того чтобы лечь, тоже встаю и медленно, потому что ноги почти не держат, ковыляю к комоду.

Одеваюсь кое-как и, даже быстрого взгляда не бросив в мутноватое, но вполне себе достоверно отображающее реальность зеркало, выхожу в коридор. Босиком и не подумав разобрать, должно быть, перепутавшееся насмерть кубло на голове.

Даже не дойдя до лестницы, слышу доносящийся с заднего двора лязг.

Останавливаюсь, чтобы вслушаться, и, смотря лишь себе под ноги, спускаюсь в самый низ. В лабораторию ведьмы.

Тайра, почти как и в любой другой день, оказывается там, снующей от полок до стола.

Оборачивается на звук моих шагов и, даже если хотела сказать что-то, молчит.

Смотрит не то с жалостью, не то с какой-то тоской даже.

Ухмыльнувшись ей в качестве приветствия, охаю от боли и, покачнувшись, усаживаюсь прямо на ступеньки. Лбом прижимаюсь к одной из отполированных деревянных перекладин и вдыхаю запах давно истёршейся краски.

— Так, — обращаюсь и к ней, и одновременно ни к кому, — ОН был тем первым, да?

Впрочем, это именно тот вопрос, на который не требуется ответа.

Звон, с которым сталь встречает сталь, слышится даже здесь.

Звук, с которым у меня внутри что-то на куски рвётся и медленно валится куда-то вниз, иногда цепляясь за рёбра, кажется, тоже.