9. Арафинвэ (1/2)

— Нет, ты подумай, — Феанаро отодвинул от стены одно из лёгких кресел и пододвинул к летнему же столику. Кивнул — садись, мол.

Сам уселся на второе кресло.

— Кано-то каков! Придёт он утром, видите ли. Радуйся, что у тебя пока всего один.

— О, и я приходил утром, — вспомнил с улыбкой Арафинвэ. — Ночь — самое славное время. Для прогулок, для того, чтобы лежать в траве, одному или нет...

Он вздохнул, радуясь приятным воспоминаниям. Он мог бы и припомнить Феанаро, что тот не только приходил утром — тот пришел как-то с женой, о которой никто ничего не знал, и ему ли упрекать сына, но Феанаро не любит эту шутку.

— Я скажу тебе, Феанаро, — поделился он вместо этого, понизив голос до шепота, — что мне кажется, ”всего один” скоро перестанет быть правдой.

— Эарвен кого-то ждёт?

— Нет, — сказал и легко рассмеялся, когда Феанаро изобразил вежливое удивление. Нет, сомнение. — Не смотри так, это сложно так объяснить. Пока нет, но я ощущаю, как бы это сказать… Близкое счастливое мгновение.

— За двоих, Арафинвэ?

Арафинвэ только отмахнулся.

— Быть может, — предположил, — мое второе дитя не воспылает любовью к наукам, которые кого угодно способны свести с ума, и я смогу понять, о чем ты ведешь речь, когда ругаешься на Кано.

— Что-то тебя они с ума пока не сводят, — отозвался, — пьёшь и хорошеешь. Это тебе не Ноло, он-то, кажется, весь день пытался понять, почему буянил сперва мой сын, а потом и вовсе твой. И, получается, в обоих случаях...

— О, они прекрасно буянили, — покивал Арафинвэ, — Ноло утверждал, что мне стоит быть с Финдэ строже, если я не хочу все совсем уж запустить. ”Сначала он пьет вино залпом, а что же он сделает дальше, Арафинвэ, ты подумал?”

От вкрадчивого шипения Ноло у него получилась только тень, ну да он и не намеревался всерьез передразнивать. Эти шутки, даже не шутки еще, наводили мосты, и большего от них не требовалось.

— Ты будешь злиться, Феанаро, но пока, мне кажется, самое страшное, что может произойти — это что тебе достанется светловолосое дитя, а мне рыжее. Ирмо учит Финдэ не самым привычным для нас вещам, но мне сложно представить, чтобы он дал ему в руки что-то по-настоящему опасное, если только он не безумен.

— А душе в чужом теле хорошо и радостно, так? И ни капли она не портится, не прирастает к нему, не страдает, не путает себя. У нас же есть столько исследований, столько опыта, мы все знаем, как это просто и безопасно, дети на празднике — и те могут, проще, чем на орле кататься, верно?

Феанаро осекся, поняв, что возвысил голос чрезмерно, и отхлебнул прямо из графина с лимонной водой, который кто-то — Нерданель, видимо — выставил сюда же на стол. Из окна наверху донеслось: ”Он первый начал!” — и так же быстро смолкло, заглушенное голосом Майтимо. Будто-бы-Майтимо.

— Мне плевать, как он выглядит. Пусть хоть в Индис превращается.

Арафинвэ поглядел на кувшин и заранее приготовился, если придется, слизывать капельки лимонада с пальцев. Ужасная привычка, которую не продемонстрируешь никому, кроме жены и разгневанного брата. Она простит, он и не заметит.

— Сердце говорит мне, — сказал задумчиво, — что беды не случилось и не случится. Но сердечное чутье — совершенно не та субстанция, которую можно исследовать, померить и уложить в числа и правила, знаю, Феанаро. Я вот что думаю — прогуляемся к Ирмо? Время позднее, но ему-то дела нет.

— Нет. Я обещал Майтимо не устраивать ссору, а что ещё тут можно сделать, я, боюсь, не знаю, — он зачем-то провёл пальцем по кромке стакана, как будто проверяя остроту, которой и быть не могло.

Кувшин остался цел, и это внушало доверие к скорейшему будущему. Пожалуй, если бы Арафинвэ опасался чего-то так же яростно, как сейчас боится за сына Феанаро, и он бы учинил ссору. И ссора — недостаточное слово.

Ноло начал бы сейчас увещевать: Феанаро, но как ты собираешься справиться с этой бедой, если не можешь сделать самое очевидное?

Арафинвэ наклонился, сидя в кресле, и просто предложил:

— Я мог бы поссориться за тебя, но так, что это не войдет в историю и не огорчит Майтимо.

— Ты? — Феанаро покачал головой, поправил на столе стаканы, чтоб те сложились вместе с кувшином в идеальную композицию. — Никак не могу понять. Именно этот праздник, именно этот день. Что, свой бокал нельзя было залпом выпить? Что ему не так? Первенец, гордость, старший сын любимый — нет, пошлю-ка я свою фэа... да куда угодно, тут неважно, в кого, тут важен риск.

Феанаро говорил про сына так, что горячая, болезненная любовь слышалась в каждом слове. У любви были иголки, и кололи они всех, и его самого, и прочих, словно в этих иглах самый сок нежности и содержался. Арафинвэ слушал не умом — сердцем, и сердце не знало, что бывает так, и удивлялось.

Феанаро с ним не особенно откровенничал в былые годы, да и он сам не сразу научился выслушивать так, как нужно.

— Ты думаешь, сердце беды — риск? — ответил он вопросом на вопрос и покачал головой. — Был бы я юн — я бы тоже мог сделать это из веселья и любопытства. Побыть в ком-то другом, делать то, что обычно не делаешь... Побыть какой-нибудь девой, или кем-нибудь донельзя серьезным. Но Майтимо похож на тебя, не на меня, и побыть немного не самим собой его вряд ли сподвигло праздное любопытство. Он не признался тебе, он тебя любит, так от чего же он тебя... Знаешь, мне вдруг вспомнилась глупость: когда Финдарато был маленьким, он бесконечно играл во всяких зверей. То он птица, то он лиса, то он полевая мышь, и он как-то играл в лисицу несколько дней и вдруг спросил: папа, а что ты скажешь, если мне понравится быть лисой больше, чем эльда, ты будешь еще меня любить? Мы с Эарвен до слез смеялись. С лисой, правда, скоро было покончено, и настали дни волка...

— Курво играет в великий поход, — мрачно поделился Феанаро, — а Майтимо играл в валар… Кажется. Уже не помню. Сердце не в риске. Сердце, брат, в том, что мой сын на него пошёл и хочет что-то мне сказать, а я не знаю, что.