10. Бриллиант (2/2)
— Ой, ты только не лезь, — тут же пресёк его Тимофей грубо.
Антон сразу машинально бросил короткий взгляд на Попова краем глаза и заметил, как тот вытянул на секунду губы в линию и нахмурился. Шастуну было понятно — Арсения это обидело. Тогда сам Антон тоже решил не стоять в стороне.
— Я, конечно, могу ошибаться, но... — начал он, под внимательным взглядом Дениса и недоверчивым от Костеши, — раз о том, как Молотовские ведут дела, всем известно, а также всем известно теперь, что произошло пару дней назад, не значит ли это, что удар от Молотов могут в теории ожидать и другие районы? Ну, то есть, я к тому веду, что если вдруг Молоты решат продолжить в том же русле, то это уже будет касаться не только исключительно Гаража. В таком случае, можно будет ожидать поддержку от других районов, и так у Молотов не будет шансов. Есть ли тогда смысл переживать по этому поводу?
— О! Вот, — улыбнулся Денис облегчённо. — Правильная мысль, — он повернулся к Тимофею, показывая на Антона рукой. — Пацан даже умнее вещи толкает, чем ты, брат.
Лицо Костеши исказилось в несдерживаемой смеси злости, отвращения и недовольства, пока глаза смотрели на Шастуна. Денис продолжил:
— Да даже так, что ты будешь делать? Район на район — не вариант. Слишком много проебёшь. Просто нет смысла. По одному кого-то выцеплять? А кого ты на это подтянешь, а? Я же прекрасно знаю, что на такие вещи можно только с шестёркой своей ходить. Тебе Шастун нужен, — Антон поднял голову чуть выше. — А он у тебя недели две ещё будет нерабочий. Ты столько ждать не хочешь, это я теперь знаю.
Костеша продолжал смотреть на Шастуна, о чем-то экстренно размышляя.
— Ничего, — произнёс он наконец. — Синяки делу не мешают.
— Тима! — не выдержал Арсений сбоку от Антона, знающий прекрасно о состоянии Шастуна.
— Что? — недовольно рявкнул тот ему в ответ. — Отъебись.
Антон вернулся взглядом на старшего. Тот заметил.
— Я правда не могу, — решил подтвердить Шастун. Это и без того гневного Костешу не развеселило.
— Кончай, Шаст. Только посмей слиться, я тебе организую тогда диспансеризацию.
— Тима! — уже совсем агрессивно крикнул Арсений, от возмущения дергаясь невзначай.
— Чё тебе надо, блядь? — окончательно рассвирепел Костеша.
— Прекрати нести бред! — Антон не видел Попова таким злым ещё ни разу. Тот стрелял в парня своими голубыми глазами, что от возмущения казались ещё более яркими, и сжимал кулаки. Шастун готов был поспорить, что, если бы не кожаные перчатки, можно было бы видеть побелевшие костяшки. — У него ребро сломано, чтоб тебя!
— Слышь, блядь, а ты чё так за него испереживался вдруг? — тот шагнул ближе к Арсению, наклонив голову вбок и прищурившись. — Сам я решу, что мне делать, понятно? И ты не лезь вообще туда, где тебе не место. Будто понимаешь до хуя.
— Знаешь, может так и есть! — выпалил в порыве ярости Попов. — Уже умнее кажусь на фоне тебя. Ведёшь себя как идиот.
Денис, как мельком заметил Антон, прикрыл глаза и приложил ладонь ко лбу, вымученно отворачиваясь. Костеша даже не молчал, как привык, и сразу же сделал два резких шага по направлению к Попову, отчего тот вздрогнул, слегка попятившись назад.
— Послушай сюда, пидорас, — прорычал он. — Ты своим языком длинным хуи будешь облизывать, а не меня попускать, понятно? Если думаешь, что мозг твой крохотный хоть на часть может понять что-то в том, что тут происходит, то подумай ещё раз получше. Или тебе напомнить, кто ты такой? — он смотрел на него, сжавшегося, сверху вниз, в такт каждому слову тыча в его сторону пальцем. — Тебе напомнить, где твоё место? Попробуешь, может, хоть день по району пошататься после того, как я тебя выброшу туда, где подобрал? Сразу тебя все по кругу пустят, как подстилку грязную. А потом вон, к Молотам увезут, чтобы в шахте похоронить. Молить будешь, чтобы тебя вместо этого в колонию к ним отправили зэков развлекать по вечерам. Ты им по любому понравишься. Поэтому даже не смей мне что-то в жизни под руку подпёздывать, если я тебя не спрашиваю, ясно тебе?
Повисла тишина. Никто даже не двигался. Арсений смотрел на Тимофея безмолвно широко распахнутыми глазами, в океане синевы которых разрывался шторм из испытываемых в эту секунду эмоций. Его вытянутое лицо побледнело в момент, губы дрогнули пару раз.
Он развернулся на месте и быстрее молнии помчался прочь из подворотни, размашисто отталкивая с пути раскрытую дверь УАЗа и тем самым сильно придавливая ею Глеба, что лишь тихонько прошипел себе под нос. Тимофей стоял всё будто в той же позе, чуть скаля зубы, и переводил дыхание.
Антон держал свой шокированный взгляд на том промежутке между машиной и зданием пекарни, где скрылся Арсений, и даже не мог до конца разобрать, что чувствует. Какой-то ком подбирался к его горлу, а в животе язвило что-то жгучее, горячее. Порядком замёрзший от долгого стояния на месте, хоть машина и закрывала присутствующих от ветра, он даже не заметил сам, как резко согрелся. Он постоял так ещё примерно две секунды, не отводя взгляд, после чего двинулся следом.
— Стоять! — рявкнул Костеша-старший. Антон плавно и невозмутимо повернулся. Каждый в переулке смотрел на него в данный момент, но сильнее всего ощущались прожигающие насквозь бледно-зеленые глаза. — Куда попёрся?
Антон смотрел на него пристально, с усердием разглядывая молодое лицо. Где-то там, в углу широкой долины его сознания, он слышал тихое, но глубокое, словно звук ждущей момента бензопилы, рычание. Воспоминания из детства снова вспыхнули в один момент.
Тот день у окна, мамины крепкие руки на груди. Серая шкура, шерсть на которой стояла дыбом. Бледные глаза смотрели совершенно так же — широко, яростно. И зубы, обнажённые в отчаянной попытке отпугнуть. Шастун задумался на мгновение. Тот волк, которого он видел в детстве, стоял тогда, раскинув лапы широко от себя, потому что хотел убежать, но не мог, не знал, куда. Он, вероятно, не понимал совершенно, что происходит, но где-то на самой подкорке, где покоятся простейшие инстинкты, осознавал, что сейчас умрёт. Не понимал, что это, как это будет, но просто в глубине собственного брюха чувствовал эту приближающуюся с неимоверной скоростью участь. Оттого и шерсть его стояла, и зубы скалились, и глаза смотрели с таким гневом. Не гнев даже это был — страх. Настоящий никогда прежде не испытанный страх за то, на что совершенно никак не можешь повлиять.
Костеша смотрел на него, практически даже ощутимо стреляя узкими яркими зрачками. Плечи жались в легком напряжении, которое он не мог скрыть. Антон в лице не менялся.
— За ним, — объяснил Шастун, мотнув коротко головой в сторону, в которую умчал Попов.
— А, может, ты, сука, останешься и послушаешь хотя бы всю информацию, которая и тебя в том числе касается, а? — агрессивно дал тому явное указание Тимофей.
Антон постоял пару секунд с тем же самым лицом. Медленно моргнул, где-то в стороне ощущая взгляды окружающих на себе. Ему было в данный момент отчего-то очень спокойно, и ни одно действие не вызывало волнения или раздумий. Молчал. Медленно моргнул ещё раз. И ответил:
— А, может, ты на хуй пойдёшь?
Оставив без возможности вставить обратную реплику удивлённого порядком Костешу, он скрылся за машиной.
Плохо вмонтированная пластиковая дверь этой пекарни, что со стороны напоминала строительную бытовку, если бы не большие окна и вывеска, тихо прохрустела на морозе, когда Антон открыл её и вошёл неспеша в тёплое помещение. На фоне стоял какой-то непонятный тихий гундёж, который сразу же угодил Шастуну в уши. Он повернул голову в направлении звука и тут же попал взглядом на маленький телевизор, подвешенный в углу под потолком. Изображение в нём рябило, но не мешало рассмотреть какие-то непонятного рода несвязные телодвижения на экране, что вкупе с музыкальным сопровождением являло собой репертуар Муз-ТВ. За происходящим в телевизоре вяло следила женщина, сидящая за витринами недалеко от кассы. Антон, глядя теперь внимательным изучающим взглядом на неё, отмечал, что на вид та довольно молода, если присмотреться. А если не присматриваться, то это становится незаметным из-за общей наружности: странные брови будто были нарисованы чёрным перманентным маркером, что, как казалось, являются большой гордостью их обладательницы, так как такая же иссиня-чёрная чёлка была ровно подстрижена прямо под них и аккуратно уложена под шапочку-пилотку. Девушка вдруг устремила недовольный взгляд на Антона, продолжая активно жевать жвачку. Шастун понял по её глазам, что, несмотря на рост, пожалуй, вполовину его самого, она не постесняется выгнать его обратно на улицу грязной шваброй, если тот ничего не купит. Поэтому Антон залез ладонью в карман, вытаскивая оттуда горсть скопившихся монет, окинул их взглядом, подсчитал примерно, после чего оглянулся на прайс-лист, написанный в довольно приятном почерке тем же самым маркером, которым, похоже, были нарисованы брови девушки, и подошёл к кассе, прося едва слышным голосом два чая. Та, сидящая со скрещенными на груди руками, и положив одну крохотную ногу в леггинсах на другую, после тихого вздоха неохотно встала, совершая с бумажными стаканчиками все необходимые махинации. Шастун в это время глянул вбок, натыкаясь глазами на слегка горбившуюся фигуру, что сидела спиной к нему за самым дальним деревянным столиком у стены. Шастун опять повернулся к девушке, поблагодарил ту за намешанную коричневую воду в виде чая в двух экземплярах, от которых поднимались завитки пара, и направился спокойно к единственному занятому столу.
Он плавно обогнул сидящего, целясь в пустующий напротив стул, и попутно поставил на стол два чая. Всё в его теле до сих пор вызывало дискомфорт, поэтому он, расстегнув нараспашку свою зимнюю крутку, отодвинул стул от стола подальше, после чего плавно и размашисто сел, чуть прокряхтев бесшумно от неудобства и лёгкой боли. Его взгляд, внимательно концентрировавшийся на одном единственном месте, прекрасно видел, как Попов бегло вытер ладонями под глазами, стараясь сделать это максимально незаметно, и после коряво спрятал своё лицо в большом окне сбоку, оставляя руки у рта, пока локти опирались на стол. Ребро не позволяло Шастуну долго сидеть прямо, поэтому он, прекрасно осведомлённый, сполз на стуле вниз, не прекращая смотреть на парня напротив, и потянулся рукой во внутренний нагрудный карман. Шмыгнув сопящим ещё сильнее носом, оттуда он вынул свой блокнот с зарисовками и маленький криво заточенный наспех ножом карандаш. Пусть прошлая страница ещё не была до конца заполнена и имела пустое место, Антон всё равно перевернул лист и принялся водить по нему линии. Так продолжалось совсем недолго. Тишина Антона нискольно не напрягала, а вот Попов сидел как на иголках. Спустя полминуты отчётливого ощущения и понимания, что Шастун его рисует, он заёрзал на месте, наконец сдаваясь после этого.
— Прекрати, — тихо сказал он, глаза пряча в чае. Антон внимательно слушал, на автомате переходя, почти даже не глядя, от одной зарисовки к другой, держа коряво карандаш в изувеченной ладони. — У меня глаза красные, — честно признался Попов, не пряча уже данного факта. Его белые аккуратные ладони легли на бумажный стакан перед ним.
Данное признание в стеснении таким робким образом вызвало в Антоне лишь некоторое умиление, и он продолжил невозмутимо рисовать, совсем не меняясь в лице.
— И что? — послышалось под тихое жужжание телевизора на заднем плане от него.
— Некрасиво, — Арсений всё смотрел в чай, не решаясь нормально поднять головы. Шастун действительно видел, что у Попова всё красное и припухшее там, где и так до этого всегда лежат мешки под глазами, что, вероятно, являются врождённой особенностью. Это, правда, его нисколько не смущало.
— Ты заблуждаешься, — спокойно ответил Шастун, и почувствовал, как Арсений наконец поднял на него глаза. Сам он тоже прервался в рисовании и отвёл голову куда-то в окно, больше, на самом деле, уходя в мысли. — Многие, как и ты, заблуждаются, когда рассуждают о красоте. У всех это понятие берётся из каких-то общих представлений, навязанных, по большей части, массовой культурой, но это, ведь, неправильный подход, — Шастун чувствовал, что Попов его внимательно слушает, и поэтому вдумчиво продолжил. — Античные греки, например, брали за идеал этой обобщённой красоты человеческое тело. А в эпоху Возрождения на первом плане уже были не какие-то внешние признаки, а способность человека, например, мыслить, развиваться. То есть, красотой был человек не физический, а духовный — вот я о чём. Причём, если так подумать, идеал человеческой фигуры в Древней Греции и сейчас — крайне отличающиеся понятия. Да и понятие о духовном развитии, в отличие от эпохи Возрождения, уже совершенно другое. Это нам, как бы, даёт понять, что такое понятие о истинной красоте уже тоже ни черта не истинное. То есть, истина эта уже относительная, а не абсолютная. Но это меня уже в философию куда-то несёт, — он махнул рукой и вернулся обратно к ходу своих рассуждений под взглядом внемлющего Арсения. — А, с другой стороны, что это — абсолютная истина? Это значит, что она одна, постоянная и неизменчивая. Тут у всех, конечно, разные позиции на этот счёт, но я считаю, что абсолютная истина, хотя бы в вопросах о красоте, существует, — он пожал плечами. — Настоящая красота — она в другом. Красота, понимаешь, это не мерило, как принято считать. Ведь, как видно, и у греков это так, и в Ренессансе тоже. Но красота — это не шкала отсчёта, с которой можно сравнивать и говорить «вот это красиво, а это — нет». Это по существу своему совсем другая вещь. Это — как вспышка, — что-то, что кроется в моментах. Любой момент твоей, моей, и чьей-либо жизни наполнен красотой, которую можно пропускать мимо глаз, а можно уметь видеть. Не хочу таким образом, если что, себя похвалить, но это своего рода дар. Очень немногие умеют эту красоту видеть, хотя этому, кстати, можно научиться. Так вот, красота — это, если ты поймёшь, о чём я, характерность момента. Тот факт, что он, вот, в точности так, как сейчас, никогда больше не повторится. Или, например, красота может крыться в контрастах, как вариант. Посмотри вокруг нас, — Шастун повернул голову вбок, в окно, что сразу же за ним повторил и Попов. Антон видел перед собой бесконечные грязные сугробы, колонны машин, хаотично припаркованных тут и там. Мрачные лысые деревья шатались от ветра, и вороны, хохлящиеся на их ветках, нелепо болтались. Антон видел перед собой лишь грязь, что, как ошмётки чьей-то рвоты, покрывала кучи снега на дорогах, покрывала бока автомобилей, витала в воздухе. Из-за этой пелены грязи люди в их блёклой зимней одежде тоже казались грязными. Как бы Антон ни старался на протяжении полугода, у него не выходило пока, что шло вразрез с его теорией о наличии красоты во всём, увидеть эту самую красоту в окружавшей его грязи. Это единственное, в чём он пока не мог её найти. Его лицо слегка сморщилось, когда он продолжил говорить. — Посмотри, какое всё вокруг нас серое. Какое всё мрачное, грустное. Грязное, — он повернулся теперь на Попова, и Арсений, машинально уже сделав то же самое, не ожидал, похоже, наткнуться на прямой взгляд, но красных до сих пор глаз не отвёл. — На фоне всего этого ты, даже со своими красными опухшими глазами, которые ты назвал некрасивыми, светишься прекрасной чистотой так ярко, как самый настоящий бриллиант.
Антон вновь опустил взгляд в блокнот, возвращаясь к прежнему занятию беспечно, а лицо Арсения, смотрящего широко на него, как-то совсем неразличимо изменилось. Что-то внутри не давало сказать ему и слова. Неизвестно, сколько они бы, по итогу, так сидели, но дверь позади них протрещала опять.
Первым вошёл Артём вразвалку, следом за ним Данил, а позади с небольшим опозданием протиснулся Глеб. Антон видел через плечо Арсения, что никто из них, даже озирающийся по сторонам любопытно Доброхотов, не обращал ни капли внимания на фыркающую в недовольстве кассиршу. Наиболее эмоционально отрешённый из всех Суховцев сразу подошёл к ним двоим с Арсением ближе всего и остановился, тусклыми глазами пялясь куда-то в стекло окна. Артём тоже побродил, побродил с руками в карманах и подошёл чуть ближе. Глеб же всё крутился около витрин, рассматривая что-то. Образовалась странная тишина, сквозь которую что-то мурлыкал Лазарев по рябящему телевизору. Все четверо, не считая младшего Костешу, сидели и стояли неподвижно; Попов глядел даже слегка заинтересованно на Суховцева, единственного которого мог видеть, Данил же с Артёмом смотрели со странными выражениями лиц на Глеба, а Антон наблюдал за всем этим сразу. После ещё нескольких секунд копошения, Костеша повернулся наконец на парней, и увидел что-то очень для себя красноречивое во взгляде Доброхотова. На безэмоциональном лице паренька мало что изменилось, но эта смена чувствовалась в воздухе. Антон лишь видел, как тот ещё немного помялся, после чего достаточно быстро вышел из дверей пекарни и отправился прочь, не оборачиваясь. На этом моменте от Доброхотова послышался тихий вздох облегчения, и он развернулся на Антона, видя от того вопрошающий взгляд.
— Тима уехал, если что, — проинформировал он.
— Даже Глеба не взял? — с искренним недоумением спросил Шастун.
— Ну, он ведь тоже не может с ним постоянно таскаться. Он ему мешает.
Антон опустил задумчиво взгляд в направлении стола, замечая вдруг, что блокнот лежал всё это время на нём раскрытым, и как минимум Суховцев мог прекрасно видеть и его, и то, что в нём находилось.
Неожиданно, впервые за очень долгий период в присутствии Антона от того послышался голос:
— Вы, конечно, можете сидеть здесь ещё хоть до полуночи, — он обратился своим слегка гнусавым, шершавым и хриплым на звук голосом к ним с Арсением двоим. Антон, со странным уважением теперь воспринимая каждую реплику от Данила, поднял на того глаза и вслушался. Слова Суховцева, что стоило отметить, похоже, производили на всех подобный эффект ввиду своей невероятной редкости. Его, Антона, глаза пересеклись с тусклым взглядом парня, и Шастун почувствовал вдруг этот оттенок понимания, ума и товарищеской поддержки, что крылся с уже давнего времени в серой радужке Суховцева, когда тот изредка пересекался с ним взглядами. — Но нужно понимать, что, если через примерно полчаса Костеша позвонит ему, — он мотнул головой в сторону сидящего тихо Арсения, — и поймёт, что он не дома — а он при любом раскладе это поймёт, и сделает выводы, — вы оба заработаете себе много проблем, — он глянул им обоим в глаза сверху вниз, и Антон слышал теперь по голосу прекрасно — тот давно понимает что-то, что никто, даже сам Шастун, ещё не успел до конца осознать. Данил взглянул на Антона. — Поэтому советую тебе, Шаст, увести его домой как можно быстрее и сделать вид, что это всё, в чём ваше общение заключалось.
Антон поразмыслил с секунду, переварил всё сказанное и твёрдо кивнул, напоследок бросая взгляд на голубые глаза Попова напротив него, смотрящие прямо и открыто.
***</p>
Седьмой класс
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Раз, два…
Часы давно не ходят, а поэтому Глеб чувствовал где-то внутри, что считает не по секундам, что чуть спешит, или иногда медлит. Это заставляло сердце стучать, как ненормальное, и начинать снова пытаться подстроиться, что заведомо не выйдет.
Он стоял в коридоре у стены, слыша краем уха шорохи из комнаты, которую он делит с братом. Делил.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть. На потолке шесть трещин, но это если не считать совсем маленькие. А если считать? Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь. Чётное, и не кратное десяти. Это очень плохо. Это очень плохо. И вокруг шорохи, шорохи…
Он не понимал, почему это происходит. Он не знал, кто сделал так, что это происходит. Он не знал, кого винить. Его мать не делала этого. Отец тоже. Он любит Тимофея, он бы не стал сам предлагать. Тимофей об этом мечтал. Но не может же он винить в этом брата?.. Нет, он ни в чём не может его винить. Кого тогда винить?..
Он знал, что за дверью брат собирает вещи, и ему было страшно от одной мысли об этом. Ему уже не пять, но он знал, что этот факт ничего не меняет. Тимофей давно говорил, что уйдёт. Глеб не верил.
Он, задумываясь о самом страшном, понимал, что завтра его здесь больше не будет, и это заставляло всё внутри него сжиматься в страшный тошнотворный ком, гудеть в голове кучей ужасных мыслей. Ему было просто невозможно страшно, и эти шорохи и редкие вздохи брата из-за двери звучали так же пугающе, как эвакуационная сирена. Что он будет делать завтра, когда его не станет рядом? Паника в нём росла с каждой минутой всё больше, будто он медленно тонул.
Зачем он уходит? Кто его просил? Кто разрешил ему? Ему нельзя уходить. Как показать, что ему нельзя уходить? Мысли вываливаются мимо, они обрываются, выскальзывают. Их всё больше, и трудно дышать, они душат, душат…
Раз, два, три, четыре, раз, два, четыре, восемь. Шесть, десять, три. <s>Пять</s>. Восемнадцать. Восемнадцать. В восемнадцать отец приходит с работы. Мать раньше. Но сегодня это неважно. Сегодня брат здесь. А завтра он съедет в другую квартиру, на которую сам заработал. А завтра?.. Что ему делать завтра?