1. Виднелось зарево на горизонте (1/2)

На всей пустой просёлочной улице было слышно только как хрустят куски щебня вперемешку с песком под ногами Антона. Примерно похожим хрустом и треском заливались кузнечики, и порой, когда лето подходило к концу, как сейчас, ему казалось, что этот звук поселяется в его голове и живет там, даже когда он спит. В данный момент эти два хруста дрались между собой за наибольшую громкость, и треск кузнечиков с цикадами ритмично перебивался шуршанием камней под топающим Антоном. Всё это, к тому же, отражалось от череды заборов из профлиста, которыми были огорожены участки. От такого могла болеть голова, но он привык.

Ноги его двигались расслабленно после долгого дня, изредка потрёпанные старые кеды запинались о самые большие из камней, а сам он смотрел в экран телефона, где был открыт диалог в ВК. Ульяна писала что-то ему в чувствах после проведенного времени вместе, он лишь слегка утомленно улыбался уголком рта и небрежно проматывал сообщения, делая вид, что читает. Ну а что она хотела? Несмотря на всю обходительность с противоположным полом, что-то он не припомнил о себе славы фаната отношений. Он даже не мог сказать, что у него хоть раз было что-то серьёзное больше чем на неделю. А зачем ему это надо? Ему всего шестнадцать, забот и так уже выше крыши — пусть девчонка довольствуется комплиментами за время их прогулки и сносным сексом в собственной спальне, всё. Очень ей глупо было надеяться, что он, Антон Шастун, ещё и будет с ней потом сюсюкаться после этого. Он ей даже больше не напишет. Всё равно ему скоро уезжать.

Антон закрыл диалог, устав читать, и сложил телефон в карман, затем продолжив шлепать своими гудящими от усталости ногами по дороге. Ветерок поддувал ему за рубашку, щекоча поясницу, покрытую тонким слоем испарины. Цикады всё пели как будто бы даже громче, солнце помахало ладошкой и отправилось на закат, и жутко хотелось прийти домой и завалиться на свою кровать. Ну, хотя бы, для начала скинуть с пяток эти пресловутые кеды и походить босыми ногами по траве. Всё бы ничего, только вот голоса в отдалении, становившиеся более различимыми, не сулили ничего хорошего. Антон надеялся, что там, за поворотом, они даже не обратят на него внимания, а если и обратят, то поведут себя умнее, чем обычно, и не завяжут диалог. По факту им друг от друга ничего не было надо. Всё, что Антон желал — добраться домой без происшествий. Но этому не суждено было случиться, так как три фигуры вальяжно вырулили из-за поворота даже раньше него самого.

— Оп-па. Драсьте, — сказал самый высокий и развёл руками с тупой улыбкой. Все четверо остановились.

Немая сцена.

Антон очень тяжело вздохнул при виде трёх придурков из своей параллели. Вообще, если касаться темы отношения окружающих к Шастуну, то нужно было выделять несколько категорий. В первую входили люди, которые даже с ним никогда не говорили, но безусловно слышали о нём, а потому просто ходили стороной и бросали в его адрес косые взгляды. Во вторую входили те, кто некогда пытался с ним сблизиться, но непременно были посланы куда подальше. Теперь Антон старался просто с ними не пересекаться, и этого было достаточно. Максимум, что он мог получить — словесные выпады в его сторону, которые разбивались об огрубевший за годы такой жизни панцирь. К третьей же категории относились определенные кадры, которых также было немало, чему Антон всегда поражался. Он никогда не был задирой и забиякой, просто привык на агрессию отвечать либо невозмутимым молчанием, либо агрессией. И, если кулак вдруг летит в лицо, то в лицо напротив незамедлительно полетит ответный кулак. Что-то в этой схеме, правда, почему-то не работало, потому что она лишь стала поводом для того, чтобы эти кулаки в его сторону летели всё чаще и чаще. По этой самой причине драк в его жизни было незавидное количество. Но в своё оправдание Антон должен был сказать, что их инициатором он никогда не являлся. Вообще, он драться-то и не любил вовсе, но приходилось. Странным ему казался способ решения конфликтов кулаками: как можно понять кто в споре прав таким образом? Можно определить, разве что, кто сильнее, но как это поможет ситуации — тоже вопрос без ответа. Так что существование этой вот третьей категории всегда вводило его в заблуждение. Откуда берутся люди, у которых просто беспричинно появляется желание подраться? Да и почему именно с ним? Что в нём так привлекает подобного рода персонажей?

— Чё ты молчишь опять со своей этой рожей-кирпичом? — изрёк неформальный лидер этой троицы, с которым Антон был прекрасно знаком. Его звали Дима Пастушев, он учился в его параллели и не раз пытался вызвать Шастуна на, так скажем, «сельскую дуэль». — Ты меня уже, если честно, вообще ею заебал. Хоть раз можешь ответить чё-то внятное?

Суть претензии Антон и понимал, и не понимал одновременно. Да, многих почему-то сильно бесило, что Антон выбрал по жизни тактику молчания, не обладал вспыльчивым характером, как большинство его оппонентов. Его могли послать трехэтажным матом, а он бы просто выкинул вполоборота корпуса средний палец и пошел за угол курить. Опять же, ссориться Антон не любил — он ради этой цели и старался отмалчиваться каждый раз. Правда, почему-то другие об этом и не догадывались. Но, с другой стороны, разве он виноват, что родился с «рожей-кирпичом»? Мама вот всегда говорила, что он у неё симпатичный. Да и девочек всё устраивало. И, в принципе, с какой стати ему предъявляют за то, что он не отвечает? Если он это сделает, драки не миновать. Если промолчит, судя по всему, результат останется неизменным. Что делать-то тогда? Два закадычных дружка мялись около Пастушева не в состоянии дождаться развития событий.

Антон огляделся. Они стояли на дурацком перекрестке дорог. Компания парней находилась на повороте налево, куда Шастуну и надо было, чтобы добраться домой. Был ещё, конечно, поворот направо, но туда уходить смысла вообще никакого не было — он бы просто пошел в противоположную от дома сторону, да и эти придурки вряд ли оставили бы его в покое. Он обреченно вздохнул.

— Ну оно вам зачем? — усталым голосом произнес Шастун. В таких ситуациях надежда не покидала его до последнего, и он со всем усердием старался повернуть обстоятельства так, чтобы до рукоприкладства не доходило. — Давайте я просто пойду домой, а вы пойдёте по своим делам. Мне вот вообще неохота слушать сейчас всё это, — он мотнул головой, щурясь от солнца, и потер поясницу, которая немного болела ещё с утра.

Кто-то из друзей парня отпустил смешок, а Пастушев, напротив, возмутился.

— Чё несёшь? Ты пойми, мы теперь не в школе, и нас за уши к директору не отправят. Мы с парнями можем с тобой делать, чё захотим.

Тут, конечно, правда была на его стороне. На мгновение Антон занервничал, как только в голове встало осознание, что драки не миновать.

К директору его водили часто. Его и тех, кто решил с ним сцепиться. У них в посёлке не было такой вещи, как какая-нибудь детская комната полиции, поэтому поход к директору школы — это, пожалуй, единственное, что в их отношении могли предпринять. И опять, Антон никогда не лез в драку первым, поэтому видеть ошеломлённое лицо матери от очередного эксцесса и то, как она чуть ли не в слезах извиняется перед учителями, было каждый раз вдвойне больно и стыдно. Она всегда принимала это близко к сердцу, а как донести до неё, что, когда в него без весомого повода кидают стулом, молча подставлять под него свою голову он не собирается, Антон не знал.

— Знаешь, я класса с пятого хотел тебе хорошенько прописать за то, что ты ненормальный какой-то, — парень продолжал, — но только нас либо разнимали, либо ты с какими-то баранами стоял, что не подойти по-нормальному, — закончил Пастушев.

Антон усмехнулся, и никогда подобные смешки не вели ни к чему хорошему. Скорее всего, причиной стычек часто был его длинный язык.

— То есть, когда я с баранами стою, ты подходить ссышь, а вот так, втроём на меня одного, это нормально?

Сзади Антона, где густые заросли кустов, стоял, а точнее, ржавел старый сетчатый железный забор. Он спас ему хребет, когда его с разбега вжали в него. Антон, придавленный сверху крупной тушей, сначала немного отпружинил на сетке, после чего сразу же попытался оторвать от себя руки, схватившие его за рубашку на груди. Но те сами удалились, когда противник отошел назад, правда, это было сделано лишь для того, чтобы второй из парней очень умело ударил его кулаком в скулу. Голова отлетела в сторону, а внутри неё всё смешалось, но в эту же секунду с другой стороны кулак прилетел в живот, заставляя воздух шумно вылететь через сжатые от боли челюсти. Чуть рядом с ним пришелся следующий удар. Антон непроизвольно согнулся. Почувствовал, как его взяли за волосы. Наученный опытом, он знал, что следует ожидать в следующее мгновение. Потому он стремительно выкинул руку назад, ударяя ладонью по сетке забора. Пальцы сжались, просунувшись через отверстия, и рука отчаянно ухватилась за сеть. Его уже больно потянули за волосы, но в последний момент Антон рванул к забору вверх корпусом, сильно напрягая руку и противостоя тянущей его за волосы ладони, и успел увильнуть от приближающегося к его носу колена. Это был бы очень болезненный удар. Один из самых подлых, хоть и действенных. Антон зацепился второй рукой за забор и дернулся в сторону, отчего ещё один удар пришелся не по почкам, а в тазовую кость. Икрой ноги он почувствовал, как ту собираются выбить, чтобы он упал. Придурки. Совсем не понимают, что они делают. Он сильнее взялся за сетку забора обеими ладонями и быстро подтянул ноги вверх, после чего мощно толкнул ими в грудь сразу двоих. Тут, конечно, он сам уже совершил промах, ведь если один из парней отлетел и даже не удержался на ногах, то здоровый Пастушев успел ухватить его за одну из щиколоток. Руки не удержали Антона, пальцы уже и так сильно устали, поэтому он упал в траву вниз. За годы уличных стычек он быстро выучил одно из важнейших правил — в драке на землю падать ни за что нельзя. Поэтому сейчас он прекрасно осознавал, что положение его резко ухудшилось. Тем не менее, в этих делах у Антона всегда была страшная везучесть. Именно она, наверное, отчасти и бесила всех вокруг так сильно. Антону Шастуну, несмотря на худое телосложение, высоченный рост, который никогда не идет на руку в драке, и не самую сильную мускулатуру, почти никто никогда не мог набить лицо. Он очень умело вёл себя в бою, а самое главное — лучше всех остальных умел использовать пространство вокруг себя. Пальцы почувствовали что-то холодное, и Антону не важно уже было, что это, хоть у него и были догадки. От одного удара ему на земле удалось увернуться, и тот прошелся по касательной, от второго он закрылся рукой, и храни Господь Диму Пастушева за его ублюдский вкус в одежде, потому что кто ещё будет в тридцатиградусный день носить толстенные спортивные штаны, за которые можно будет ловко схватиться? Прорычав от боли или злости, или от всего сразу, Антон подтянулся вверх. Парень сверху в боязни остаться без штанов схватился за них на поясе, попутно вскидывая ногу, дабы стряхнуть с неё Шастуна. Это вкупе с прилетевшим Антону сбоку чуть ниже рёбер ударом ноги, который, к тому же, пришёлся заодно ещё и по суставу Пастушева нечаянно, поддало Антону некого подъёма. Его было достаточно, чтобы одна из ног Шастуна проскоблила по земле, вывернулась и неуверенно, но ощутимо встала на песок, пока свободная рука тянулась за штаны оппонента.

Антон окончательно убедился, что никто из трёх его противников не знает, что они делают, и не имеют абсолютно никакого плана, в отличие от него самого. Будь они умелее, он бы уже мог валяться здесь в крови и отключке. Будь они хоть совсем чуток умнее, то могли бы и выбить из второй руки Антона подобранную в секунду с земли бутылку. Они могли бы заломить эту руку, не давая выбраться. Они могли бы сделать что угодно, их, в конце-то концов, трое. Но никто из них не привык думать в драке, поэтому его приподняли за рубашку, чтобы снова начать бить. Тогда занятая так на счастье пришедшей бутылкой рука Антона совершила резкое и элегантное движение вперёд наотмашь.

Послышался характерный звенящий стук, и Шастун знал по себе — это было больно. Один из них упал на землю, скорее, оглушенный болью в голове, но не вырубленный. Это заставило оставшихся двоих замешкаться. Антон же таких ошибок себе не позволял. Он отступил назад, дёрнул туда же рукой под определенным углом, и громкий звук прорезал слух. Антон тут же выставил перед собой свой букет из одной стеклянной розы, посвистывая дыханием и скалясь. От боли и страха, если быть честным, но выглядело угрожающе. На соседнем от них участке на звук подорвалась собака, заливаясь лаем через забор. Всё это напрочь отбило у остальных желание продолжать бой, а когда он дёрнулся вперед с этой розочкой, его приятель и сам Дима Пастушев сорвались с места. Вслед Шастун услышал от него удовлетворительное «бля, он ёбнутый». Да, он, наверное, такой. Но уж лучше так, чем в крови с пробитой головой. Это Антон тоже выучил очень рано. Третий парень криво поднялся на ноги под уставший свист рта Шастуна. Когда глаза его сфокусировались на Антоне и розе в его ладони, а после увидели, что друзей его уже давно рядом нет, он быстро принял решение улететь прочь. Антон пару секунд ещё посмотрел ему в спину, пока тот не скрылся из виду, а после расслабился.

Он прикрыл глаза, тяжело дыша и жмурясь. Больно. Антон ненавидел эту боль. Он не знал, за что ему постоянно приходится её получать. Он, чёрт возьми, ненавидит драться, всегда ненавидел. Почему тогда ему приходится это делать?..

Немного ныла щиколотка. Должно быть, он её потянул как-то. Весь живот ожидаемо горел огнем. Хорошо, конечно, что по рёбрам не попали. Не хватало ещё этих проблем перед отъездом. Уже чувствовалась, как скула наливается и распухает. Всё ещё стараясь отдышаться, он прижал предплечье руки, в которой лежала разбитая бутылка, к своему животу. «Ещё и бутылку подобрал — совсем как маньяк», — думал он с крохотной долей испуга где-то внутри.

Антон ненавидел, когда приходилось доходить до таких крайностей. Просто помахать в воздухе кулаками — это ещё ладно, но вот принести кому-то реальный физический урон казалось для него ужасным грехом, на который он не готов был пойти. Антон согласен был драться в качестве обороны, а не в качестве нападения, и как раз сильные увечья не являлись по его морали частью самообороны.

Оглядел себя. Господи, весь в грязи, в пыли. Нет, сам постирает, когда придёт. Не будет заставлять бедную мать делать это в очередной раз. Крови нет, значит всё отойдет и с мылом. Собака продолжала надрывно лаять за забором, уже подключая к себе и остальных, что жили рядом. Не желая оставаться виновником этого собачьего оркестра, Антон вздохнул с тихим стоном, посмотрел вокруг. Тихо и аккуратно, потому что всё тело ныло, он подошёл к забору и нагнулся, подбирая в ладонь остальные осколки от разбитой бутылки, что остались в траве. Выпрямился, кряхтя, и поплелся в сторону дома, выжидая на пути ближайший мусорный бак, чтобы бросить туда стекло.

Когда Антон потянул за самодельный шнурок в двери, что был спрятан за кустом шиповника, калитка открылась. Пёстрая дворняга Айва на цепи поднялась на свои четыре лапы, виляя хвостом и вывалив язык по-привычному, будто улыбаясь пришедшему. В обычной ситуации Антон бы обязательно подошел и потрепал по голове. Сторожевая собака, конечно, из Айвы, как из Антона депутат. Зато кур с индюками шпыняет отлично. Но сегодня Антон не подойдет, поэтому он просто закрыл за собой калитку и пошёл по тропинке к дому, через силу улыбнувшись собаке, всё ещё ожидавшей, что её погладят. Хотя, думалось Антону, она, наверное, тоже уже привыкла. Зайдя внутрь, он еле как стянул с себя кеды, наступая на пятки. Мама суетилась где-то внутри дома, попутно разговаривая сама с собой.

Антон остановился посреди сеней. Изначально он хотел снять с себя грязную одежду и отнести её в сторону конюшни, чтобы мама не увидела. Потом бы он просто постирал её и всё. Но теперь ему это показалось не очень хорошим планом. Домашняя одежда у него внутри дома, там, где мама и бабушка, тут ему переодеться не во что. Антон задрал нижнюю часть футболки вверх. Конечно. Всё уже покраснело, тут кровоподтёк, там второй, рядом третий. Он уверен, на ногах и руках всё примерно так же. Ну уж нет, идти к маме раздетым в таком виде он не согласен. Да и вопросов по поводу одежды не избежать. Ладно, пускай. Он с виноватым видом двинулся внутрь.

Мама складывала вещи по сумкам, что-то собирала в пакеты. Когда Антон показался на пороге, чуть ли не роняя с себя пыль, она подняла на него взгляд, замирая. Он ещё даже понятия не имел, как он выглядит, поэтому лишь догадывался, что мать сейчас могла видеть в свету лампы на потолке. С секунду она стояла молча, и даже бабушка, должно быть, на кровати зашевелилась, недоумевая, почему дочь резко перестала болтать.

— Господи! — завопила мама Антона, бросая из рук все пакеты и подходя к нему. Сначала она снова замерла в полуметре, разглядывая испачканную одежду, но после подняла глаза на его лицо, а точнее, на разбитую щеку. — Ты опять? — она взяла в ладони его подбородок, сильно потянувшись вверх до его роста, после чего покрутила его голову из стороны в сторону, разглядывая ущерб. — Да когда же всё это кончится? — женщина прекратила мять его щеки и опустила руки, упирая их в бока. Антон стыдливо опускал голову, не желая пересекаться с ней взглядом. — А одежда!

— Мам, я постираю, не переживай, — робко заверил её Антон.

— Да ну тебя! Постирает он, — не прекращала она сетовать, двигаясь к сеням и меняясь с сыном местами. — Не порвал хоть?

Антон замялся.

— … не знаю, — неуверенно ответил он. Услышав, как мать набирает воздуха чтобы или вздохнуть от души, или начать ругаться по новой, он поспешил добавить: — Не знаю, я не смотрел.

— Беда с тобой, да и только! — она всплеснула рукой, ударяя ладонью о бедро. — Снимай давай, я постираю.

— Мам, да я постираю, не надо!

— Давай, давай, снимай, я сказала. Мне всё равно пару вещей простирнуть надо было. А ведь я ещё тебе хотела эту рубашку с собой положить, — закончила она с укором.

Антон опустил голову, смотря на носки.

— Хорошо, я сниму и принесу во двор к тазикам, — тихо подчинился он, но продолжил стоять неподвижно, не раздеваясь.

Мать на секунду замолчала, сразу подозревая что-то.

— Щека — это всё? — имела она в виду опухшую половину лица Антона.

— Да, только щека.

— Врёшь?

— Вру.

Она лишь вздохнула и помотала головой, пройдя до дивана.

— Беда, ой беда… — она кинула на стол рядом с сыном его домашние вещи. — Переоденься и приноси. И бабушку своим видом не пугай.

Антон взял в охапку свою одежду, думая, что как раз бабушку его драки пугают куда меньше.

Переодевшись в чистое и отнеся потрепанную одежду в сказанное место, а также предварительно удостоверившись, что он правда ничего не порвал, Антон пошёл дальше по дому вглубь. Комната, в которой находилась бабушка, была в самом конце. Как и обычно, оттуда не было звуков: вечером та редко смотрела телевизор, больше читала книги или вязала. Антон помнил, как ещё совсем недавно она довольно активно занималась с мамой хозяйством, а ещё раньше инициативно ходила с дочерью к директору по поводу очередных драк внука. Но в последние пару лет здоровье её сильно ухудшилось. Теперь она редко вставала с кровати. Порой маме или Антону приходилось помогать ей ходить до туалета. Антон сколотил ей специальную лестницу, чтобы легче было туда добраться. Вообще, с момента, когда бабушка перестала быть в полной мере дееспособной, количество работы по дому на Антоне сильно увеличилось. Стоит ли говорить, что когда с восьми утра ты готовишься к экзаменам в девятом классе, в три часа дня ты наконец вываливаешься из школы голодный и злой, идешь покурить за угол, а тебя там поджидают, чтобы переломать тебе ноги и руки за то, что ты там что-то кому-то не так сказал, да вдобавок ещё и дома тебе необходимо починить дверь, убрать у коров и поругаться с гусями, нервы начинают сдавать очень быстро? Но он понимал, что мама и так берёт на себя добрых восемьдесят процентов всех забот, поэтому старался держаться крепко. Каково им с бабушкой будет теперь, когда он уедет на целый год, он даже представить не мог. Конечно, мама уверяла его, что она справится, что попросит соседа дядю Васю, если нужно будет что-то сколотить или починить, но Антон-то знал, что потеря единственного мужчины может быть фатальна для хозяйства, держащегося на одной паре женских плеч.

Антон шёл тихо, чтобы не разбудить бабушку, если она вдруг отдыхает. Половицы немного скрипели под его весом. Громко тикали старые часы. Когда он поднимал голову вверх, на него смотрели картины, развешанные на стенах. На них были изображены поля, которые были в километре от их родного поселка. Утренние туманы над рекой. Собака, сидящая на опушке в лесу. Мало кто обращал внимание, что эта собака как две капли воды похожа на их домашнюю Айву. Многие, кто был у них в гостях, постоянно спрашивали, откуда у них вдруг берутся такие восхитительные картины. Мама по настоятельной просьбе всегда говорила, что это её племянница посылает им из города. Антон, конечно, знал, что его двоюродная сестра, пожалуй, рисует ещё хуже, чем это сделала бы сама Айва, но настойчиво запрещал кому-либо рассказывать, что это его рук дело.

Он рисовал столько, сколько себя помнил. На листочках, на салфетках, на песке, на маминой простыне, за что получал потом по лбу ковшиком. Бабушка всегда страшно досадовала, что в их поселке нет художественных школ. Мама тогда возражала, что она должна радоваться тому, что есть обычная общеобразовательная, да ещё и довольно неплохая. Но бабушке это приносило мало облегчения. Она ходила к тёте Тамаре, что активно и довольно часто вместе со своей дочерью ездили в ближайший город продавать лаек, разведением которых они занимались, и просила у этой самой дочери (которая Антону, к слову, в детстве очень сильно нравилась, поэтому ситуация казалась ему вдвойне неудобной) купить ей для «собственных нужд» немного красок и холстов с парочкой карандашей. Антон, конечно, достойно справлялся и обычным углём из печки, что был потвёрже, но безусловно за такую заботу со стороны бабушки всегда был безгранично благодарен.

Он не знал, почему ему так нравится рисовать. Просто когда в перерывах между зубрежкой задач про скрещивание кроликов на биологии и кормлением этих самых кроликов у себя дома ты берешь простой листок бумаги и старый карандаш, что остался ещё, кажется, от отца, а затем выводишь на листе пенёк, будку Айвы, немного покосившуюся от возраста, может, даже этого самого кролика, то кажется вдруг, что нет никаких иных забот. Ты видишь красоту в самых простых вещах, хоть в листе лопуха, и переносишь это на бумагу, и почему-то резко всем остальным тоже становится понятно, что это не простой лист лопуха, а нечто прекрасное. Даже маме, которая обычно терпеть эти лопухи не могла и ругалась на них с утра до вечера за то, что растут где не надо. Антон любил этих дурацких кроликов, любил маму с бабушкой, любил свою собаку, поля в километре от поселка, поэтому он рисовал это. Антон всегда рисовал то, что он любил. Потому что он, чёрт возьми, правда любил все эти вещи, и они казались ему прекрасными. И он рисовал их, чтобы другие тоже могли увидеть его глазами и тоже, как и он, полюбили. Сложносплетённая логика, но проста, если вдуматься. Ею всё и объясняется.

Разве что, Антон очень боялся, что об этом узнают. Однажды, когда он был ещё маленький, классе в четвертом, он задумался на уроке математики, наклонился на кулак и стал выводить на полях в тетрадке какие-то завитульки, которые потом превратились в косолапого медведя, в корову Зою у него дома с забавным пятном на попе, в мак с бабушкиной грядки. Он помнил это, как будто это произошло вчера. Учительница заметила это и отобрала у него тетрадь. Потом развернула, показала всему классу и прилюдно наругала, поставив замечание о поведении в дневник. Многие одноклассники подняли его на смех, и Антон помнит, что жутко испугался. В тот день он прибежал домой, запульнул эту тетрадь в печку и потом ещё очень долго плакал в хлеву, пока телёнок отчаянно лизал ему ухо. Как было объяснить тому, что за безобидный рисунок его мамы на полях в тетрадке Антона обсмеял весь класс? Так он потом ещё и двойку получил за то, что сжёг тетрадь с необходимыми примерами. Бабушка была в ярости. Правда, ярость её никаким образом не могла повлиять на одноклассников, которым по какой-то причине ещё долго казался смешным тот факт, что Антон рисует. Слава богам, конечно, что они потом про это благополучно забыли, а Антон и не напоминал. Он даже на уроках рисования старался специально делать каляки-маляки из детсада, а потом со спокойной душой получать за них заслуженные тройки к величайшему недоумению мамы с бабушкой. Рисование в школе выходило у него худшей оценкой в четверти. По правде говоря, если сейчас Антон вспомнит эти рисунки на полях в той злополучной тетради, то и медведь был хорош, и Зоя похожа сама на себя, а мак так вообще был замечательный. Он сейчас-то не всегда нарисует такие. За что он заслужил стать в тот и последующие дни посмешищем, ему до сих пор было непонятно. Правда, с тех пор он держит своё увлечение в секрете. Ему как будто кажется это чем-то стыдным и неправильным, хотя логичной причины этим чувствам Антон найти не может.

Порог тихо скрипнул, когда Антон выглянул из-за косяка в комнате бабушки. Она лежала под одеялом, тихо дышала, держа неподвижные спицы на своей груди. Антон хотел было так же тихо вынырнуть обратно в коридор, чтобы не мешать ей дремать, но вдруг услышал:

— Заходи, Антошка, не стесняйся.

— Ты не спишь? — негромко спросил Антон, аккуратно проходя в небольшую комнату.

— Да куда мне спать? Присаживайся ко мне на краешек вот здесь, — она немного подвинулась, чтобы полуприсесть, и похлопала ладонью по краю своей кровати. — Твоя мама так визжит, что наши поросята обзавидуются. Тут не поспишь.

Антон усмехнулся. Это сразу отдалось болью в щеке. Шутить шутки над мамой, пока та не слышит, было их любимым совместным занятием. Он присел на старый матрас, и кровать тихо скрипнула.

— Опять дрался? — абсолютно спокойно спросила она.

Антон кивнул головой с тихим «угу».

— Опять не ты начал?

Такое же «угу».

Она тихо вздохнула, но не как мама. Мама больше переживала, что Антона могут сильно покалечить, сделать инвалидом, что у него из-за поведения могут быть проблемы с учёбой. Бабушка же в своем вздохе больше расстраивалась, что ему вообще почему-то приходится проходить через такое. Она вырастила двух дочерей и сына, но всё равно говорила, что никого добрее и покладистей Антона в её роду она не знала. Самому ему было очень стыдно не оправдывать её ожиданий.

Он поднял голову и посмотрел перед собой. Бабушкино окно выходило на большой цветник, выращенный некогда ею самой. С этой стороны вставало солнце, и трудно сказать, сколько раз Антон рисовал вид из этого окна. И углем, и маслом, и акварелью. По этой причине бабушка часто высказывала инициативу переселить Антона в её комнату, чтобы он мог рисовать тут хоть весь день. Но мама отказывалась от этого. Рядом с окном стоял маленький стол, на котором лежала хлопковая резная салфетка и небольшой кусок холста, прикрепленного к фанере, на котором был изображен Антоном портрет бабушки пару лет назад. Это был хороший портрет, Шастуну не стыдно было, что именно он стоит у бабули на столе.

— Что делал сегодня?

— Просто гулял. Через три улицы какая-то толпа приехала, прикинь? Машин пять стоит. Музыка, все дела.

Бабушка призадумалась.

— Через три улицы… Так это, поди, Муратовы?

— Не знаю, — Антон пожал плечами. — У них дом ещё такой, из красного кирпича, странный.

— Из красного кирпича? Так, знай, Муратовы и есть, — она помолчала, а потом махнула ладонью. — А, я там сколько времени уже не была. Где мне знать? А мама сказала у тебя во сколько завтра поезд?

— В три четырнадцать уходит электричка.

— А по погоде что?

— Ну птицы высоко летают.

— Ну значит хорошо тебе в путь будет, — подытожила бабушка и успокоилась.

Антон кивнул. Они посидели в тишине ещё немного. В комнате у бабушки всегда под вечер был прохладный ветерок, поэтому после дней, как этот, Антон проводил здесь время перед сном.

— Слушай, Антошка, — заговорила вновь бабушка. Антон внимательно посмотрел на неё. — У меня вот тут в шифоньере, где бельё лежит, — она указала рукой на свой старый шкаф. — На нижней полке. Там руку вглубь просунь — найдешь коробочку. Я туда деньги кладу на похороны. Ты достань, возьми оттуда тысячу. Или две можешь взять.

Антон нахохлился в возмущении.

— Бабуль, ну ты чего такое говоришь? Ничего не буду брать.

— Это тебе на материалы, — тут же настойчиво запротестовала бабушка.

— Мне мама денег положила уже, не надо мне ничего!

— Да каких мама тебе там денег положила? — негодовала она. — Ты когда в городе-то был? Ты там одну булочку в магазине купишь, и вот твои деньги. А это я на материалы даю.

Антон надулся и уперто сложил руки на груди.

— Всё равно ничего не возьму.

Бабушка выдохнула недовольно и уперла свой взгляд ему в район уха.

— Значит я сама встану, и сама возьму.

Антон раздраженно прорычал и поднялся с кровати, подходя к несчастному шкафу. Он нащупал в глубине него шкатулку, достал и передал бабушке с недовольным выражением лица. Она неспеша достала оттуда две купюры. Антон посмотрел на неё красноречиво. Она протянула ему шкатулку.

— Убери на место.

Антон просто стоял. Потом потянулся вперед и из двух купюр в её руке взял только одну. Теперь пришла очередь бабушки недовольно смотреть на внука. Она настойчивей подала ему вторую. Он помотал головой. Тогда она к его неожиданности быстро присела на кровати и засунула ему купюру в карман домашних шорт. Антон опять простонал, поняв, что тут дальнейшие действия бесполезны, поэтому просто забрал у неё шкатулку и положил на место. Бабушка снова похлопала по кровати. Антон сел.