Глава 4. Грязь (2/2)

Владимир Маяковский. «Облако в штанах»</p>

Прошла неделя. Серёжа чувствовал себя ужасно. Он часто кашлял, а грудь покрылась какой-то красной сыпью, что он списывал на простуду после прыжка за Игорем в метель. Ему будто на мгновение показали настоящую жизнь и тут же отняли, но он, увидев эту жизнь, уже не может вернуться ко сну: он не смыкает глаз которые сутки, он измотался, он отдал бы что угодно, чтобы вернуться в это глухое и мёртвое сновидение, чтобы забыть все пережитые эмоции — но это было невозможно. Мозг возвращал воспоминания с Игорем каждый раз, как только Серёжа более менее отвлекался, а мысли прокручивали вопрос «почему?» Впрочем, на этот вопрос Серёжа уже давно придумал себе ответ, но, так как ему очень хотелось ошибаться, он постоянно искал отговорки в духе: «Да у него просто работа», за чем следовало: «Всё закончит и позвонит». И это вселяло в него крохотную, но надежду, поэтому телефон с несколькими трещинами на весь экран всегда находился рядом, хоть остальные сообщения (даже очень важные, касающиеся работы) оставались без ответа. Олег, а также личная секретарша периодически приходили, чтобы донести до Сергея, что он вообще-то глава созданной им компании и уже некоторое время не выполняет своих обязанностей, но тот лишь отмахивался от них (отмахивание от Волкова было более холодным и небрежным).

Но Игорь не звонил. Не приходил. Не пытался как-либо связаться или хотя бы сообщить о ходе дела. Серёжа сам не понимал отчего, но он ощущал пустоту внутри — будто у него вынули часть души. Что заставляло его так переживать? Любовь? Он никогда не любил, да и почему он вдруг должен был влюбиться в мужчину после одной встречи? Разве такое бывает? А может, он просто сошёл с ума от того, что последние полгода только и занимался работой, не имея ни отдыха, ни личной жизни (хотя последней у него не было уже девять лет)?

К слову о невыполненных обязанностях. Он пробовал работать, чтобы отвлечься, но мало того, что это только приумножало тяжесть его состояния, потому что работать было очень трудно, так ещё и ничего не получалось: он только испортил уже готовый код и перепутал документы. Он и расслабиться пробовал: попытался сесть за фортепиано, хотя бы просто помузицировать, но мало того, что пальцы не слушались и выходило что-то бессвязное, чем бы не смог насладиться даже самый неприхотливый слушатель, так ещё и это снова напоминало об Игоре.

В итоге единственным, на что у Разумовского хватало сил, было лежание на диване и самобичевание. Шарф всё ещё находился тут — теперь Серёжа обнимал, кутался в него, перебирал пальцами кольца пряжи, представляя, как тот обвивал шею Игоря, как он небрежно разматывал его, снимая, сминая в пальцах, и убирал на полку до новых холодов. Серёжа чувствовал себя этим шарфом: его точно так же замотали и закинули на верхнюю полку, позабыв.

Серёжа задавался вопросом: почему Игорь не шёл за своей вещью? Видно, не очень-то и надо было. Уже с неделю на улице вместо снега лежала какая-то грязь, в которую вляпывался каждый прохожий, но при этом было очень холодно. Мерзкая погода, одним словом. Хотя на улицу Серёжа не выходил и мог лишь догадываться, насколько там было тепло, чтобы не носить шарф. А шарф у Игоря, как он предполагал, был один. Он перерыл весь Интернет в поисках информации о его майоре и, хоть её было немного, узнал некоторые любопытные факты. Например, что он честный и неподкупный, значит, не просто красовался тогда в кафе, чтобы понравиться. Зарабатывает немного, но это Серёжа понял ещё по Нокии, бесформенным выцветшим джинсам и шарфу, который явно был связан заботливой женской рукой, причём очень давно — а из последнего вытекал вывод, что шарф ему был дорог. И он просто забыл о нём?

Да, Серёжа узнал о Громе всё, что можно. И хоть он уже решил, что Игорю был не нужен, почему-то отпустить его представлялось невозможным. Серёжа только хотел поглощать больше информации о предмете своих мечтаний, он составил себе его эстетику и начал впитывать её, и это стало похоже на одержимость. Он всегда держал шарф около себя, совсем отказался от сладостей и пил горький чёрный кофе, поначалу плюясь с каждого глотка, но позже привыкнув.

Сейчас ему было особенно тошно от одиночества. Он был один уже несколько лет, привык, но тогда в его жизни не было настолько сильных потрясений: когда окончил с отличием универ, рядом были любившие его преподаватели, когда основал компанию — инвесторы и маркетологи, контролировавшие каждый шаг и мягко направлявшие. А сейчас... Кто помогает пережить подобное? А, друзья. Вот друзей у него и не было. Олега он всё ещё не мог простить. Даже сейчас, когда очень хотелось, чтобы кто-то обнял, отвлёк, вкусно накормил, сейчас прощение и допуск его в личную жизнь были невозможны, потому что у Серёжи не осталось никаких моральных ресурсов. А другие будто бы и не замечали, что с ним происходит. Подумаешь, босс опять чудит — пройдёт.

***

Олег с Вадиком вернулись в квартиру с морозной улицы. Волкову пришлось повозиться, снимая ботинок с больной ноги, Вад же с ухмылкой за этим следил: знал, что помочь не даст, слишком гордый. Когда же ботинок был побеждён, Олег доковылял до кресла и с грохотом плюхнулся в него, вытянув ногу. Сегодня день выдался особенно нервным, что сказалось и на травме. Волков бросил быстрый взгляд в угол напротив, где стоял костыль, и тут же зажмурился. Иногда очень хотелось забить на принципы и опереться на него, он Олег дал себе слово. Дал слово быть сильным несмотря ни на что. И он был очень благодарен Ваду, что тот не пытался его переубедить или перевоспитать: просто понял и принял его таким, какой он есть. Ведь костыль поставил на самое видное место именно Вад, но не чтобы посмеяться, а в качестве мотивации.

Он был сильным всегда, всегда выпутывался из самых непредсказуемых обстоятельств, но как же...

— О Разумовском своём думаешь, — Вад пристроился в кресле напротив с бутылкой коньяка и двумя стаканами: греться простым чаем ему всегда казалось не так интересно и менее эффективно.

— Ревнуешь? — Олег усмехнулся и принял из его рук стакан.

— К нему? Да сейчас актуальнее будет к тому менту. — Он поймал удивлëнный взгляд Олега. — Оба попали на крючок Разумовского, но при этом дыркой в брюхе обзавëлся он сам.

— Хочешь сказать, именно он повлиял на поведение Серёжи?

— А ты всё списываешь на выгорание и перепады настроения? Эх, Поварëшкин, ничему тебя жизнь не учит.

— Думаешь он... болен?

— Это ты мне скажи, — Вад расплылся в довольной улыбке.

— Это лишь догадки, — Олег вздохнул и продолжил таким же спокойным голосом: — Он закрылся от меня, вряд ли можно говорить о таком, не зная, что у него в голове. А до этапа с лепестками может пройти сколько угодно времени.

— Будешь просто ждать? Не в твоём стиле.

Олег не был до конца уверен ни в одной из своих теорий, но в то, что Разумовский — его Разумовский, тот самый, которого он помнил из детства — полюбил, ему верилось с трудом.

— Я пробью его панцирь, мне только нужно время.

***

Серёжа сидел на полу и смотрел в окно. Вязаный шарф окутывал шею; он уже настолько слился с ним, стал его частью, как чувства самого Серёжи к Игорю, что тот и не замечал его присутствия. Однако мягкость и тепло вещи ярко контрастировали с сухостью и першением в горле. В груди последнее время было как-то особенно тяжело, будто что-то надавливало на лёгкие. Разумовский продолжал списывать это на простуду, хотя не принимал никаких мер для её лечения. На кру́жки с горячим чаем и малиновым вареньем от Олега он тоже никак не реагировал — сейчас даже не из-за натянутых отношений, а из-за нежелания что-либо делать вообще, в особенности для своего здоровья.

Перед глазами встало студенчество. С температурой, полным носом соплей и больной головой Серёжа чах над учебниками, пытался хоть как-то впитать в себя информацию перед предстоящей сессией, стараясь не обращать внимания на громкую музыку из соседней комнаты справа и звуки любовных утех за стенкой слева. Вскоре шум победил, и Серёжа злобно захлопнул книгу, но вместо того, чтобы пойти и сказать пару ласковых соседям, он стукнул по столу кулаком, но тут же пожалел об этом. Боль молнией пронзила руку, а стол как-то подозрительно скрипнул и чуть прогнулся. Серёжа мученически простонал, упал на кровать и здоровой рукой открыл телефон-раскладушку. Добрался до знакомого номера с подписью «Волче». Сверлил взглядом с минуту, затем резко закрыл телефон и откинул. Олег уехал. Свалил. Бросил его. Он всегда был рядом, всегда поддерживал, с самых первых дней в детдоме, но, если Серёжа ему больше не нужен, то он не будет навязываться. Да, он вообще не умеет общаться с людьми, не может постоять за себя, не знает, как устроен этот мир изнутри, банально не в состоянии сварить себе на ужин картошки, но теперь, видимо, придётся учиться.

Он тряхнул головой и вернулся в настоящее. Резко разразился громким кашлем, рот наполнился металлической на вкус жидкостью, и с губ упали несколько красных капель, пачкая шарф. Серёжа едва обратил бы на них внимание, если бы не обнаружил во рту ещё что-то тонкое и мягкое. Он запустил туда пальцы и извлёк розовый лепесток георгина, перепачканный в крови. Он выпучил глаза и ещё минуту просидел, разглядывая его.

— Нет... нет... только не... — простонал он и прикрыл глаза.

Достал телефон с трещиной на весь экран, трясущимися пальцами сделал запрос в поисковике и, судорожно выдохнув, принялся читать.

— Ханахаки... «Болезнь первой любви»... Редкое, но очень страшное заболевание... — пробегал он глазами. — Вылечиться практически невозможно... В лёгких вырастают цветы и заполоняют всё пространство, пока человек не задохнётся или не получит ответ на чувства...

Конечно, он сталкивался с этой болезнью: в детдоме был подросток, который кашлял кровью и цветами; Серёжа тогда был слишком мал, чтобы осознать, что вообще происходит и почему, а воспитатели старались такое не афишировать. Позже, когда уже учился в университете, узнал, что девушка, с которой они вместе росли, пусть и не особо общались, умерла от «цветочной болезни». Тогда он разузнал об этом гораздо больше, ужаснулся, но обрадовался, что болезнь не заразная, и подхватить её не так-то просто, а позже и забыл, погружённый в учёбу и беспокойство за отъезд Олега. До сих пор он не вспоминал о болезни: безусловно его окружали заражённые, и на учёбе, и на работе, да просто на улице, но он старался не обращать внимания на личные проблемы людей.

Когда какая-то дальняя, чужая, совсем неважная проблема приходит к тебе, она сразу становится значимой.

За несколько часов Серёжа просмотрел несколько десятков медицинских, научных, художественных и каких только ещё статей о ханахаки, прочитал сотни личных историй больных — особенно пугали посты, где люди говорили, что им ужасно больно дышать, которые были последними на их страницах, а на связь они больше не выходили.

Он отложил телефон и закрыл лицо руками. Вот и всё? Одна встреча — и он покойник? Но удивляло больше всего даже не это, а то, что он... любит? умеет любить? искренне и всецело, как пишут в красивых любовных романах? Значит, он сумел стать хорошим человеком? Сумел. А ещё он смертельно болен, и ответа на свои чувства он не получит.