Дурак? (1/2)

В ворохе сотен разорванных нитей в своей груди Чимин с трудом находит одну целую и цепляется за нее, как за спасательный трос. Ему холодно и он, наверное, находится на последнем круге дантовского ада… хотя пока еще никого не предал. Наверное, это потому, что важно не действие, а намерение. А Чимин намерен совершить то, что пообещал.

Очевидно, это гораздо сложнее, чем казалось изначально, когда он прыгал перед Ким Боном, как щенок, и уверял в том, что способен предать брата.

Очевидно, это гораздо сложнее, но не потому, что Тэхён такой осторожный и внимательный, а потому, что Намджун…

Потому, что Чимин загибается в приступе абстинентного синдрома прямо сейчас, прикованный к батарее в квартире Намджуна.

То, как омега кричит, сводит Кима с ума. То, как он бьется головой об пол и скребется когтями, невыносимо. На это невозможно смотреть. Одежда на Чимине промокла от пота, волосы тоже насквозь мокрые. Он хрипит и шипит, кожа у него бледная, с сетью лопнувших капилляров вокруг глаз и на самих белках, и сейчас, в эту минуту в нем уже мало осталось человеческого. Он раздирал свою кожу до того, как Намджун зафиксировал его руки. Он разгрызает собственные губы, ему очень больно и еще более страшно. Потому что кожа горит, внутренности горят, плавится содержимое черепной коробки, а в носу застрял запах стухшего желудочного сока и рвотных масс. Свет выжигает глазницы, забирается в самое нутро, просачиваясь и пропитывая.

Чимину хочется стать меньше, спрятаться, исчезнуть. Но он не исчезает.

Его кожа насколько истончилась, что краснеет и раздражается от любых прикосновений. Любое трение причиняет боль. Топчась на полу коленями, он не чувствует, как сдирает верхний слой эпидермиса, не чувствует, как обламывает отросшие ногти. Это больно, но теряется во всем остальном кошмаре, что творится с его телом.

— Н-нам… мне пло…

Когда горло сводит судорогой, Намджун придерживает его и помогает сплюнуть в тазик. Колени разъезжаются, руки, упирающиеся в пол, не держат. Блевать Чимину нечем, но Намджун буквально заставляет его очень много пить. Его тошнит и размазывает по полу, очертания костей проступают сквозь кожу, облепленные мокрой тканью футболки, и Намджуну кажется, что за один из этих остро торчащих позвонков он мог бы схватиться, настолько явно он проступает.

Чимину хочется извиниться за то, что он пачкает собой безупречно натертый паркет Намджуна.

Чимину хочется закрыться, и чтобы этот человек никогда не видел подобного состояния.

Хонг дал бы Чимину дозу.

Намджун его убивает.

Чимин чувствует, что организм, измученный голодовками и порошком, не выдерживает. Все это для него слишком. Он просит Намджуна о сочувствии, просит, кричит, злится, рычит, как сорвавшийся с привязи пес. Он матерится и обижает Намджуна, добираясь до самых чувствительных точек, потому что все это… ну, невыносимо.

Чимин не может это выносить.

— В гробу я видал твою заботу, гребанный ты мудозвон, — хрипит сорванными связками Пак. — Ты обещал спасти меня! Просто дай мне немного…

— Чимин, — интонация у Намджуна не такая, как если бы» как же ты меня заебал, боже…» Скорее, это «я хотел бы тебе помочь, но это не выход».

Чимин знает, что это не выход. И все же он впивается руками в штанины Намджуна и тянет его к себе:

— Дай мне что-нибудь! — облизывает сухие зубы, скалится. — Пойди, выеби ту рыжую блядь, можешь даже сюда его привезти. Я буду сидеть тихо и, если захочешь, даже посмотрю, — предлагает, потому как знает, что в таком состоянии никого сам не удовлетворит. — Что хочешь сделаю… Просто дай…

— Чимин, — вдох-выдох. Мягкие касания, встревоженный взгляд.

— Пожалуйста, Наму, — омега чуть не хнычет. — Мне больно. Видишь, как мне больно? — он говорит торопливо, весь трясется и дышит быстро-быстро. — Видишь, как я мучаюсь? Помоги мне, пожалуйстапожалуйстапожалуйста…

— Хочешь, чтобы я вызвал бригаду? — в голосе Намджуна проскальзывают нотки раздражения.

После слова «бригада» Чимин вздрагивает и быстро мотает головой, он знает, что это значит.

Это значит, что его снова запрут в больничке, промоют всего вплоть до костей, вымоют и выдраят изнутри, выскребут пальцами в латексных перчатках изнутри всю грязь гниль, и только потом выпустят на волю. А потом Чимин снова найдет Хонга. И снова по новой. Потому что трус и слабак, отвратительный извращенец, полюбивший брата. Некрасивый, уродливый, отвратительный. Склизкий, потный, липкий…

Чимин снова дергается и вырывает в тазик, кажется, бесконечное количество воды, смешанной с желчью. Цепь, которой он привязан, натягивается и лязгает, немного сковывая и так ломаные движения. Омегу трясет так, что зубы клацают. Он поднимает на Намджуна вымученный взгляд, как если бы «прости, что тебе приходится видеть это». Намджун только качает головой и поглаживает Пака по волосам, ничего не говоря. Сейчас с Чимином вообще невозможно разговаривать. Он все сводит к наркотикам, все время просит, умоляет просто… Намджун не железный. Он боится уступить.

Ему не хочется все это видеть, но еще больше ему не хочется, чтобы это происходило, поэтому он не уходит. Поэтому он не уступает, хотя может просто дать Чимину то, в чем он нуждается прямо сейчас. Это никому не поможет. Никого не спасет.

Чимин пяткой отталкивает от себя тазик и откидывается спиной о стену, вытягивая ноги. Мышцы сводит судорогой, и он правда очень старается потерпеть. Намджун дотягивается до него рукой и разминает пальцами окаменевшие мышцы, отчего Чимин низко стонет от боли и опускает голову, вжимаясь подбородком в грудную клетку. Он хватается за плечо Намджуна мокрыми пальцами и шипит сквозь зубы. Губы, в этот момент растянутые в перекошенной гримасе, делают его лицо похожим на маску.

— Ты знаешь, я не специально, — бормочет Намджун, имея ввиду то, что своими касаниями причиняет дискомфорт.

— Знаю, — торопливо, заплетающимся языком. — Знаю-знаю. Просто… боже.

— Потерпи.

О, Чимин хотел бы, чтобы это было так просто!

Он снова откидывает голову и прикусывает язык. Кажется, это все не с ним происходит. Не его тело, вымоченное в яде, полуразложившееся и разрушенное почти до основания. Не его глаза и не его картинка перед ними. Чужая реальность и чужая вселенная. Он хотел бы забраться пол ледяной душ и тереть кожу мочалкой, чтобы вообще стереть к хренам весь верхний слой эпидермиса. Хотел бы вымыть и вычистить рот и зубы, или хотя бы умыться, чтобы хоть на немножко чувствовать себя менее грязным.

Будь у него чуть больше свободы, он бы…

А хотя. К черту.

— Намджун, — голос у Чимина, очевидно, хриплый после криков и истерик. — Намджун-и.

— М?

— Нам-джун, — произносит медленно, как будто смакует это имя. — На-а-аму…

— Что?

— Помоешь меня?

Намджун давится воздухом, хотя в этой просьбе, очевидно, нет ничего странного.

— Как только буду убежден в том, что ты адекватен, — после небольшой паузы соглашается альфа.

— Ну-у, — как-то разочарованно тянет Чимин. — Я адекватен, честно.

Нет.

нетнетнетнетнетнетнетнетне

— Просто… этот запах… Пожалуйста, хотя бы это, — пальчики Чимина сильнее сжимают плечо Намджуна. — Твой братик будет хорошо себя вести, честно-честно.

— Вот, — Намджун легонько щелкает Чимина по носу. — Именно по этому я утверждаю, что ты все еще не в себе, братик.

Чимин ненавидит это слово, как ненавидит свою кровь. Кровь отца в себе.

отвратительныйуродливыйсклизкийпротивныйуродуродуродуродуродурд

Боже, кто-нибудь, помогите Пак Чимину.

— Немного, — торгуется. — Один грамм… нет, меньше даже, и я снова в строю. Честно.

— Дурак, — поджав губы, Намджун качает головой. — Какой же ты дурак, Чим-Чим.

дуракдуракдуракдуракдуракдуракдуракдуракдуракдуракдуракдуракдуракдуракдуракдурак

***

Мин Юнги в качестве предупреждения отрезал Нам Фуонгу ухо. Так сказал Нам Ли. Он, напуганный и избитый, рассказал еще много всего, но главным из этого можно было выделить только две вещи.

Первая: Фуонг зол.

Вторая: огребает за это непосредственно Ли.

Там, под рубашкой, на нем не было живого места. Господи..

Хосок идет по тротуару где-то в центре города, он замерз в своей легкой толстовке и, кажется, заблудился, но это сейчас волнует его меньше того осознания, какие именно люди работают на семью Ким и что это может значить.

Еще есть осознание того, что запах нероли с кожи и волос Хосока не смылся под душем и не выветрился до сих пор. Та самая потаенная нотка, которую он все никак не мог почувствовать, и которая приклеилась к нему вместе с более ярким запахом мокрой кожи Тэхёна.

Хосок хочет пойти домой. Вернее, не домой, а в дом Тэхёна.

Но не может. Потому что… А, черт возьми! Он просто прячется в этом каменном лабиринте города и пытается осознать, насколько плоха и унизительна ситуация, в которой он оказался. Он… Он ведь просто хотел быть хорошим человеком, когда врал самому себе, убеждая, что сможет выплатить Фуонгу долг и устроиться на приличную работу. Или хорошим сыном, когда врал родителям о том, что с ним в этом большом и злом городе действительно все в порядке.

Ничего не в порядке, настолько, что мелкому мальчишке-омеге пришлось решать его, Хосока, проблемы!

Блять.

блятьблятьблятьблятьблятьблятьблять

Хосок с силой пинает попавший под кроссовок камень и резко приседает, обхватив голову руками. Прохожие оборачиваются, кто-то трогает за плечо, спрашивая, все ли в порядке. Альфе хочется рассмеяться, но он сдерживается и убеждает, что в норме. Он просто на дне. И в этот момент, как говорится, снизу постучали…

— Эй, Чон Хосок!

Хосок резко выпрямляется и оборачивается.

К нему торопливым шагом идет Юнги и, приблизившись на достаточное расстояние, не замахиваясь бьет в челюсть. Хосок ошалело моргает, зажимая лицо, и растерянно отходит на шаг.

— Ты, блять, совсем ебу дал, да? — цедит Мин, впрочем, больше не бьет. Просто смотрит с толикой пренебрежения и трясет рукой так, словно стряхивает невидимую грязь. — Правда думал, что мне не хватило мозгов повесить на тебя маячок? Боже, вот ебалай-то, я не могу…

Приговаривая, Юнги хватает Хосока за руку и тащит к припаркованной чуть позади машине.