песни и призраки (1/2)

Хэ Сюань никогда не видел выступлений своей сестры. Слышал о них только со слов горожан, да и то не вникал: она не любила, когда кто-то из семьи интересовался её деятельностью. Мать вздыхала, завидев у забора собачкой вьющегося Ли Хунчжи. Отец гневался на то, что дочь подалась в уличные шуты, но не мог подняться с кровати, чтобы отругать её лично, и силы его иссякали, как только он повышал голос на Хэ Сюаня. Тот как мог сглаживал углы, рассказывая, что Хэ Цзычжэнь вовсе не уличная артистка, а почитаемая исполнительница при дворе. Правда, не уточнял, что двор принадлежал местному Игорному дому. Он рассказывал, как девушка притягивает взгляды знатных господ, и как ей легко будет окрутить одного из таких, и, быть может, удачно выйти замуж. О Ли Хунчжи он говорил как о досадном недоразумении: его однокурсник был вульгарен и невоспитан, но не представлял угрозы девушке, уж за это Хэ Сюань готов был поручиться. Перед собой он искренне считал Ли Хунчжи неплохим малым, который умел выплеснуть желчь, но значит и не скрывал тёмных мыслей, будучи простым и прямолинейным, порою чересчур.

Впрочем, на деле он не знал, чем занимается его сестра, и его это угнетало. С утра он шёл на рыбалку, день проводил в поле, к вечеру садился за учёбу, медитировал или устраивал обход одной из близлежащих деревень, справляясь о здоровье поселенцев. У него не было времени бегать за сестрой. И пусть Ли Хунчжи на первый взгляд доверия не внушал, Хэ Сюань знал его не первый год, и даже успокаивал себя мыслью, что Хэ Цзычжэнь пусть не в надёжных, но в знакомых руках. Однако с каждым месяцем она всё больше менялась, становилась отстранённей и задумчивей, выглядела в общем опрятно, однако устало. Обстригла волосы, и теперь походила скорей на непричёсанного юношу, с такими же изогнутыми бровями, как у Хэ Сюаня, и с таким же острым подбородком. Должно быть, нелегко ей приходилось, как артистке, уступать непритязательной внешностью конкуренткам, у которых лица круглы, точно лунный диск, а манеры отточены с рождения.

Потому тем днём, выйдя к площади и прислонившись о столб, Хэ Сюань ненароком сравнивал её с девушками в толпе, сожалея о том, как природа обделила сестру. Та позволила брату взглянуть на её выступление один-единственный раз, и он отложил все дела, чтобы прийти сюда, однако сама она всё не появлялась. Ли Хунчжи, сидевший на деревянных мостках кривоватой городской сцены, травил какие-то байки людям вокруг, настраивая эрху и звеня металлическими браслетами. Лицо его было изуродовано чёрными и красными разводами краски под глазами и на щеках. Он всегда цеплял на себя причудливые украшения, рассказывая, что это часть культуры его семьи, но, кажется, ему просто нравилось притягивать к себе отвращённые или изумлённые взгляды. Только сейчас он смотрелся вполне органично, словно это был его сценический образ, и, вероятно, люди в толпе сочли его актёром. Что ж, по жизни он тоже был тот ещё актёр.

Сердце пропустило удар, когда по сцене прошлась Хэ Цзычжэнь. Она, подобно своему возлюбленному, звенела браслетами и серьгами, однако к тому же была облачена в роскошные одежды, какие можно было увидеть только на девушках из Игрового дома, но её отличались эбонитовой чернотой. Какая грациозность — длинные рукава в серебристых вышитых узорах, изображавших морды и лапы тигров, а подол, на грани приличия укороченный спереди, сзади волочился шлейфом. Помимо сестры и Ли Хунчжи на сцене присутствовали ещё двое молодых людей, одетых чуть более скромно, но также несколько вызывающе, пёстро, а на раскрашенные лица было смотреть попросту неприятно.

Лицо Хэ Цзычжэнь, что, как и у любой другой простолюдинки, ещё вчера вечером было смуглым, пусть и бледней здорового оттенка, сейчас было в белилах, нанесённых вплоть до ключиц и треугольного ворота. Коротко стриженные угольно-чёрные волосы ниспадали на лицо, не доставая до плеч. Нижние веки алели подводкой, придавая ей болезненный вид, и вкупе с белизной лица навевали мысли о смертельной бледноте покойника, плачущего кровавыми слезами. У Хэ Сюаня язык бы не повернулся назвать Хэ Цзычжэнь красивой в её образе, но и об уродстве речи не шло. Безусловно, дома её ждал выговор от брата.

Человек с флейтой дидзы, стоявший подле неё, наиграл простой вступительный мотив. Другой, с барабаном тангу, уже тихо отбивавший ритм, наращивал громкость, из размеренного темпа перешёл на сбивчивый, несколько судорожный, и под него Хэ Цзычжэнь раскачивалась из стороны в сторону, прикрыв глаза и вставая в сценическую позицию. Ли Хунчжи словно нехотя поднялся с мостков, присоединившись к игре, взяв низкие ноты на эрху, сдержанно и глубоко водя смычком.

Голос Хэ Цзычжэнь, сопровождаемый теперь звоном колокольчиков, вступил в композицию, и это было подобно погружению под воду, столь низко и гортанно издала она первые звуки. Хэ Сюань не раз слышал исполнения народных песен в компании друзей и просто на улицах города, однако её песня будто была предназначена не для ушей смертных. Или, по крайней мере, не для ушей тех смертных, кто предавался суевериям, потому как потусторонний мотив песни веял могильным холодом и сыростью одержимых нечистью болот. Хэ Цзычжэнь была увешена талисманами, но они казались злой насмешкой, точно присутствующие на сцене и были теми, от кого обереги предазначались.

Голос дрожал, скача вверх-вниз, чаще задерживаясь на нижней октаве, завораживая монотонными окончаниями фраз, что вели повествование словно не в форме песни, а в рассказе нараспев. Внимание Хэ Сюаня приковывали методичные движения рук сестры, которая гипнотизировала их мановениями и скорым перебором пальцев в воздухе, потому смысл слов мутно доносился до него из-за общей увлекавшей картины и длинных шипящих «с» и звенящих «н» в произношении. Под стать маскарадным образам заклинателей, песнь лилась именами нечисти всех сортов, которые обычно вслух-то страшно было произносить после захода солнца. Но рассвет прятался за серым покрывалом облаков, и город скорей казался погружённым в сумерки, утренний тонкий прохладный воздух звенел сумасшествием дьявольского аккомпанемента артистов.

Тёмный взгляд Хэ Цзычжэнь пробирал до костей, её гортанное чистое пение то и дело обращалось в завывание, когда дребезжали имена злых духов и древних демонов. Нараставший грохот одновременно обезумевших музыкальных инструментов пронизывал площадь, Ли Хунчжи приплясывал, истязая эрху, а флейта дидзэ то жалобно голосила, то страшно выла под конвульсии гремящего тангу. Звон колокольчиков, увешанных повсюду на одеждах артистов, и тамбурина дабу, появившегося в руках Хэ Цзычжэнь, издевательски впивался в уши, окутывая словно со всех сторон, медно стонал.

Когда в песне история зашла о тигре, любой слушатель бы схватился мысленно за луч надежды: повелитель чащи всегда враг всякого рода нечисти, а раз он приходит в рассказ, значит обещает избавление от проклятий. При упоминании тигра музыка затихла, остался лишь голос Хэ Цзычжэнь, почти шёпотом повествующий о когтистых лапах и длинном хвосте, об оскаленной пасти и о замерших в ужасе божках и мертвецах. Только избавления не пришло, и, будто бы полностью забыв о сюжетной роли тигра, ансамбль грянул страшными звуками, рождающими мучительные картины адских пучин, среди которых царь зверей безразлично вышагивал, теряясь в толпе нежити.

Хэ Сюань и не заметил, как приближался к сцене с каждым шагом, сокращая расстояние между собой и проклятой сценой, с невыразимым ужасом слушая ритуальное жужжание, оглушившее его, отвратительным эхом доносящееся до онемевшего юноши. Голос сестры не походил боле на человеческий, но никакое животное не могло так завывать, как людской речью она отражала дикую муку, ошеломляя гудящим обертоном, шевеля руками и пританцовывая попеременно на той и на другой ноге. Рокочущий гул вернулся в бездны слуха Хэ Сюаня, ужимаясь в тесные узилища барабанных перепонок.

***</p>

Хэ Сюань устремился по кривой, обходя народ и приближаясь к пространству за сценой, но перед тем, как уже окликнуть сестру, наткнулся на выскочившего из ниоткуда Ли Хунчжи.

— Явился! — радостно вскричал тот, хватая Хэ Сюаня за руки и отводя в сторону. — Ну, как тебе? Красавец я, верно? И сестрёнка твоя прекрасней всех! Да ты никак дрожишь, товарищ, чего так? Понравилось, да?

— Впечатляет, не то слово, — почти гневно ответил Хэ Сюань. — Что за чертовщину вы играете?

— Тихо-тихо, ты такое Хэ-мэй не говори! — зашикал Ли Хунчжи, улыбаясь и сжимая в руках кисти Хэ Сюаня. — Она так долго не хотела показывать тебе своё творчество — которое я, кстати, нахожу охрененным, — а ты щас возьмёшь и расстроишь её?! К чему огорчать девочку, когда ты последний раз видел её такой счастливой? Уж не ты ли сокрушался о её печальном лике? Ты присядь, присядь со мной.

Ли Хунчжи с силой усадил Хэ Сюаня на порог и взялся причитать:

— Что ж ты за брат такой, что взрослой сестрице не доверяешь? Чертовщина, говоришь? Да мы единственные в этом проклятом городе, кому не плевать на ужасы, пришедшие с леса! Слыхал же о пропаже девчонок из Игорного дома? Неужто, как и все, свалишь вину на постояльцев и на самих девок? «Они шлюхи, они заслужили страшный конец», так скажешь? Я тебе вот что отвечу: нежить своих не ест! Пока мы завываем и исходим на вопли, злые духи и не признают в нас людей!

— Какие ещё…

— Я твою сестрицу в обиду не дам, — Ли Хунчжи ткнул себя кулаком в грудь, — я не позволяю ей возвращаться домой в одиночку, я слежу за ней денно и нощно, я со всех сторон её обхаживаю, а ты всё отгоняешь! Да не с тобой ли мы дружим вот уже сколько лет! Скажу тебе по секрету… — он сделал паузу, озираясь. — Пропавшие шлюхи сами виноваты. Это правда. Из-за таких как они в город-то и повадилась нечисть. Мы с твоей сестрицей не лыком шиты, прознали что к чему, вот и устраиваем пляски, чтобы отпугнуть духов. Что ж я, зря бегал на эти проклятущие занятия? Думаешь, даром задницу просиживал у магистров? Пусть я не сдал экзамен в этом году — и не я один, — он подмигнул Хэ Сюаню, — но какой-то опыт понабрал. Сам спроси мастеров, если мне не веришь!

— Я тебе верю, ежу понятны такие вещи, но зачем ты впутываешь Хэ Цзычжэнь?!

— Тихо-тихо, я никого не впутываю! Девчонке шестнадцать лет, а ты что ей, отец, чтобы вливать в уши просроченные моральные устои? Хэ Шэн, ты, конечно, о Тёмных науках меньше ведаешь, чем о своих припарках да травах, но клин клином вышибают! И разве ты сам не лезешь на рожон когда ни попадя, пренебрегая любимой семьёй, лишь бы успеть в деревню за двадцать, за тридцать ли по лесной тропе? Только бы успеть к очередному умирающему подонку? Самому-то не жалко мать с отцом? Нет, ты знаешь, что долг и честь превыше! И сестра твоя по твоему же пути идёт, как ты не видишь? Пока ты откачиваешь старух и топнешь в болотах в поисках своих трав, она оберегает городской покой! И ты-то собираешься ей читать нотации, глупец!

— Она девушка, чёрт тебя возьми.

— В лицо ей скажи, что, как отец, благослови небеса его больное сердце, запрёшь её дома по случаю наличия манды между ног! — Ли Хунчжи не обратил внимание на пощёчину и заговорил ещё быстрей: — Ладно бы только шлюхи мерли от нежити, так ведь и добрый народ страдает. Ты умываешь руки, когда в деревне, в которую пешкодралом бежал всю ночь, больной подыхает не от болезни, а от чёрной Ци! Сам навострился гонять по лесным тропам, а люди домой не возвращаются из чащи, их потом вздутыми в реке находят, и лица изуродованы лешими ублюдками. Истинно, истинно тебе говорю, башка ты тупая, нет средства надёжней, чем наши песни! Вот смотри…

Он развязно жестикулировал, сидя широко раздвинув ноги и нервно постукивая одной пяткой по земле:

— Смотри, вот берём мы божественную ци. Первая мысль, вот она: божественная ци. Вторая — демоническая, небытие, это её отрицание. А теперь отрицание этого небытия, ну, мы ж всё-таки эту изучаем энергию, значит мы должны взять эту же ци, целое, с этой же энергией, целым, и вернуться снова к ней, теперь имея в виду, что энергия там есть. Это что такое будет? Отрицание отрицания. Движение исчезновения божественной ци в демонической, а демонической в божественной! Ничто перешло в бытие, а это вот уже такая ци, которая два этапа предполагает, энергетических. А эта ци теперь… А её теперь не надо доказывать, мы же уже знаем, что она переходит в ничто! Здесь иное! Что, не читал что ли, не написано что ли, иное же написано, а ты чё утверждаешь?!

— Хэ Шэн! — непривычно счастливая Хэ Цзычжэнь подошла к ним, обрывая словесный поток Ли Хунчжи. — Ты пришёл.

— Пришёл.

— Я боялась, что ты сбежишь, как только я начну петь, — засмеялась она, сминая в руках юбку. — Тебя не очень удивило моё… выступление?

Хэ Сюань открыл было рот, но потерялся взглядом в мертвецком облике сестры, запнувшись. Через пару секунд он всё же ответил:

— Неплохо, неплохо, ты… — он подбирал слова понейтральней. — Ты красиво делаешь руками, и… Голос красивый, я и не думал, что ты умеешь так… петь.

***</p>

— Я домой.

— Мин-сюн, погоди! — Ши Цинсюань ухватил его за рукав. — Не оставляй меня одного с этой скучной мельницей!

— Ты правда собираешься её чинить? — искренне удивлённо спросил Мин И.

— А как же. Пусть формально это дело Ши-сюна, но ведь мы с ним делим один Дворец, а значит, это и моё дело тоже. Он же занимается моими!

— И что ты собираешься делать?

Ши Цинсюань задумался, побродив из стороны в сторону, обмахиваясь веером.

— Для начала осмотрю, — вздохнув, он подошёл к покосившемуся сараю, который когда-то был мельницей.

Её колесо намертво затопло в воде, но, хотя и было уже подгнившим, нигде не обломалось. Ши Цинсюань тронул поросшую пушком мха древесину, попытался толкнуть — разумеется, колесо оставалось недвижимо. Он толкнул сильней.

— Проблема не в колесе, — Мин И сел на траву.

Ши Цинсюань рассматривал внешнее устройство, переводя взгляд на сарай. Подобрав юбки, он перешагнул через мокрую траву и, помучившись с дверью и наконец благословением отворив её, вошёл внутрь. Мин И не видел, чем там Повелитель Ветров занимался, но слышны были скрежет, стук и скрип. После какого-то щёлкающего глухого звука колесо дёрнулось, однако осталось недвижимым.

После десяти минут громкого исследования и перемещния вверх-вниз по постройке внутри, Ши Цинсюань вышел, с измазанными руками и таким же задумчивым взглядом, как прежде.

— Я вроде понял, как она работает, но не могу найти неполадок. Ржавчина не проела всех механизмов, по отдельности части кое-как работают, жернов должен вертеться.

Он подошёл к ручью, присел на корточки и провёл рукой по мутной воде — она словно прогнулась под его прикосновением, избегая его пальцев. Он осмотрел руку.

— От неё так и разит демонической Ци, — вынес вердикт Ши Цинсюань, поднимаясь на ноги и магией устраняя с рук грязь от ржавчин и от заражённой воды. — Хотя со стороны совсем ничего не чувствую.

— Только в этой части потока?

— Не знаю.

Ши Цинсюань обогнул строение и скрылся за ним.

— Здесь концентрация гораздо ниже! — крикнул он, вскоре возвращаясь.

— Значит, она либо собирается у жернова, либо…

— Либо распространяется в потоке, а там ей преграждает путь колесо, потому и содержание ниже.

— Это значит, что…

— Это значит, что настало время чудесных метаморфоз! — воскликнул Ши Цинсюань, чьё лицо просветлело, развеяв смурной ореол размышлений, и взмахнул веером.

Он исчез на секунду в вспышке света и обернулся вокруг своей оси, в мягком божественном свечении отрогав чуть сузившиеся плечи, широкие бёдра и пышную грудь. Повелительница Ветров обняла себя, радостно улыбнувшись, и чуть ли не запрыгала на месте.

— Никакое волшебное расследование не пройдёт более гладко, чем то, в котором примет участие Ши-мэй!

Мин И поднялся с земли, отряхиваясь.

— Мин-сюн, — с укором сказала Ши Цинсюань. — В этом лесу хватит места двум прекрасным девушкам, ты так не находишь?

По молчанию стало ясно, что не находит. Повелительница Ветров только разочарованно вздохнула и зашагала по узкой тропке вверх по течению, отмахиваясь веером от надоедливых насекомых.

Они шли долго. Не выдерживая роя мошек вокруг, Ши Цинсюань отчаялась и принялась шептать благословенные заговоры, от которых насекомые разлетались прочь — лишь на какие-то минуты, а затем возвращались разгневанные, принимаясь липнуть ещё докучливей. Мин И от них страдал меньше, тусклыми вспышками демонической Ци убивая их в полёте, но от того шёл подальше от Ши Цинсюань, опасаясь привлечь к своей страшной ауре нежелательное внимание. Лес постепенно погружался во тьму, от сгущавшихся вокруг деревьев и от заходящего солнца, что рыжим красило их стволы у верхушек и столь же рыжими пятнами ложилось на лица путников и на мутный ручей.

Ши Цинсюань изредка заводила о чём-то беспорядочную речь, как со стеной разговаривая, припоминая наугад всякие шутки или разглагольствуя в стихах.

— …Ну так вот, берёт он этого младенца за ногу и как…

— Тихо, — шикнул Мин И, останавливаясь.

Ши Цинсюань встрепенулась, поднимая глаза с реденькой тропки под ногами наверх, к склону ручья.

В закатных лучах чернился человеческий силуэт, что сгорбившись сидел на большом речном камне. Солнце не касалось ни его лица, ни плеч, словно его и вовсе не существовало тут, а осталась только тень. Однако приглядевшись можно было различить космы, скрывавшие лицо, и большие мозолистые пальцы, которые он сцепил в замок перед собой. Скорбная фигура восседала на сумрачной лестнице из ручейных валунов, не подавая признаков жизни.

— Что я, мастер Тёмного пути, что ли… — прошептала Ши Цинсюань.

Мин И не знал, имела ли та в жизни дело с беспокойными духами или вообще какой-либо нечистью, кроме…

— Добрый господин, — громко обратилась богиня, уверенным шагом восходя по склону. — Вы меня слышите?

Тот был глух к её словам.

— Добрый господин? — повторила она, внезапно ступив ногой в белоснежном сапоге в тёмный ручей, еле заметно вздрогнув от ледяной воды. В руке она сжимала наготове веер, однако прятала его за спиной. Она переходила ручей вброд, взбираясь на камни и соскальзывая, но приближаясь к мрачному силуэту. — Ваши ноги промокли.

Ши Цинсюань опустилась на камень пониже, напротив мужчины, и принялась тревожно обмахиваться веером, поджав колени к груди прочь от ледяного потока.

— Как и ваши, — донёсся жухлый голос из-под склонённого чела.

— Мы в ручье, — улыбнулась Ши Цинсюань.

Она продолжала сидеть и рассматривать своего собеседника, с любопытством заглядывая в лицо, но то и дело скользя по камню вниз.

— Негоже юной госпоже гулять по лесу одной.

— Я не одна, — Ши Цинсюань кивнула головой в сторону Мин И.

Старик повернул дряхлую шею, с неё посыпался мелкий песок. Только приметив Повелителя Земли, он весь напрягся, сжался и тотчас отвернулся.

— Не бойтесь его, — успокаивала Ши Цинсюань, бросив на Мин И взгляд, выражающий нечто вроде: «Веди себя дружелюбней». — Он мой друг.

— С такими друзьями… — начал старик и осёкся.

— Мы вот по какому делу к вам… — перевела тему Повелительница Ветра, потирая колени. — Вы… Ваше присутствие…

— Знаю, знаю, — старик изобразил нечто похожее на горькую ухмылку. — Да ничего поделать не могу. С места мне не сдвинуться уже ой как давно…

Ши Цинсюань вопросительно повернулась к Мин И.

— Он не лжёт, — монотонно ответил тот, оперевшись плечом о ствол дерева. — Судя по всему, не хватает сил ни жить, ни умереть.

Девушка снова растёрла колени и обратилась к призраку:

— Как же вы… Тут оказались?

Старик невидящим взглядом воззрел на собеседницу, затем издал нечто наподобие кашля.

— Бесславно жил, бесславно умер.

Ши Цинсюань всем своим видом отражал глубокую заинтересованность и внимательно слушал рассказ призрака, который тот поведал монотонным голосом, таким безразличным, словно воспроизводил давно приевшиеся, единственные мысли о своём былом существовании, только и посещавшие его на протяжении долгих лет.

Когда-то, не так давно по меркам бессмертия, по тропе вдоль ручья проходил местечковый торговый путь. В «молодые» годы мужчина сопровождал караваны, будучи телохранителем и по совместительству вёл учёт товара. Разбойничьи налёты были явлением редким, а потому всегда внезапным. Немало на своём веку телохранитель их пережил — но в том и суть, что переживал их всегда. В его обязанностях было оберегать караванщиков, и по уставу извечно находилась приписка: в случае налёта делать всё по мере своих сил, не щадя живота, стоять до последнего. Бандиты порой отличались заметным численным превосходством, и в таких случаях телохранитель, изображая некоторое сопротивление поначалу, отступал, ложился на землю раненым и давал им дорогу. Делал всё возможное — но предел «возможного» оказывался крайне мал. Впрочем, никто его за то не судил, и поставщики молчаливо решали, что на бумаге-то, быть может, долг требует выслуживаться перед двором до последней капли крови, но в лицо сказать сталкивающемуся регулярно со смертельной опасностью человеку, что тот — трус, никто не осмеливался. Считал ли он себя трусом сам? С течением лет он и думать забыл такие мысли, всё больше воспринимая своё отступление как обыденность, досадное недоразумение, и чуть ли не театрально сдаваясь перед налётчиками.

Однажды история повторилась, но на этот раз нашёлся человек, что жестоко его осудил. «Разве в Учении есть место уступкам, разве мировой порядок не пошатнётся, если каждый будет жалеть свою шкуру и пренебрегать долгом? Пользуешься благосклонностью своего двора и из раза в раз обращаешь её в выгоду себе, разве не брал ты денег у бандитов? Разве не в доле страхователи? Даже закрывая глаза на эту вопиющую наглость, остаётся горькая правда — клятва верности в мире из-за таких как ты обесценивается с каждым днём. У всех созданий на земле есть своё предназначение, так что же ты не справляешься со своим, взвалив на плечи непосильную ношу?»

Телохранитель пропустил мимо ушей обвинение во взяточничестве: это было незаслуженной клеветой. Но остальные слова накрепко засели в его памяти. Когда забыл он о воинской чести, когда прогнулся под собственное слабоволие? Ведь начинал же он когда-то свою службу с решимостью в сердце, ведь сражался когда-то и на войне, забывая о страхе? Принесённые двору клятвы таяли с каждым преклонением головы перед разбойниками.

И в последующий налёт он встал на защиту — груза, что переводил, себя и былых принципов, призрака минувших клятв верности. В тот день он и пал от вражеской руки, ведь так размяк, что не успел выхватить клинок, здесь, у ручья.

И в мгновения смерти охватили его и сожаление, и скорбь, и злость, и тоска. Он лишал кормильца свою семью, он бесславно сложил голову за чужое дело, он прожил жизнь в страхе, и в страхе же перед смертью он не смог упокоиться с миром. Какое теперь дело до возвышенных мыслей и Пути, когда он лежит в крови и студёной воде, а дома дети и жена ждут того, кто никогда не вернётся, кто даже после их кончины не воссоединится с ними?

На смертном одре он так и не решил, поступил он правильно, или глупо.

Ши Цинсюань ничего не сказала в ответ, погружённая в мысли, и ещё долго пребывала в молчании.

— У меня нет ответа на твой вопрос, — наконец промолвила она, поднимаясь с камня. — Я прожил дольше многих смертных мудрецов, у которых, наверняка бы было что тебе сказать. Но я никогда не мог даровать людям совет или напутствие, лишь сочувствие.

Она взмахнула веером.

— Если… если у меня получится, то скоро ты сам сможешь расспросить учёных мужей и потолковать с ними в мире мёртвых. Я признаю своё бессилие, и потому постараюсь откупить твою неприкаянную душу — увы, это всё, на что я способен.

Она ещё раз взмахнула веером и, наполовину его сложив, коснулась им головы призрака.

— Дарую тебе благословение небожителя, — голос её полнился сомнением. — Сейчас взглянем, хватит ли этого, чтобы сопроводить тебя в иной мир.

Ши Цинсюань чуть ли не зажмурилась, молясь, шепча заклинания вперемешку с самовольными напутствиями.

К тому моменту, как она открыла глаза, призрак уже растворился в воздухе, и Повелительница Ветров тяжко вздохнула, с некоторым облегчением. Она повернулась к Мин И.

— Неужели благословения хватило? Его ведь не могло хватить?

— Кто знает, — ответил тот, пожимая плечами. — Или так, или сказавший ему те слова и подтолкнувший к гибели, простил его. Или всё вместе.

Ши Цинсюань выбрела из ручья и направилась дальше вдоль него вверх по склону.

— Мне жаль, что я не нашла нужного напутствия.

— Никто, кроме него самого, не найдёт разрешения его терзаний. Конечно, наставить ты бы его могла, но, ладно, это твой первый раз.

Они шли в тишине какое-то время.

— Те слова, из-за которых он умер, всё же имеют какой-то смысл. Мне нравится.

— Слишком идеалистично, необдуманно.