давнее падение и так себе взлёт (1/2)

— Нахера мне этот секс-то, я вгрызаюсь в тело текста, припев — два раза! Припев — два раза! — завывал Ли Хунчжи, творя с эрху в руках невообразимые извращения, то и дело ударяя её корпус о собственную подошву или о ножку стула.

— Тихо, тихо, — смеялся Хэ Сюань, отпивая из наполовину полного сосуда с водой и давясь, когда музицирующий юноша ударил его смычком по колену. — Тут же девушки, Ли-тунчжи! Следи ж ты за выражениями!

— Культура — это палимпсест, один посрёт, другой поест! — возопил в ответ Ли Хунчжи, пронзительно, но чисто по нотам. — Припев — два раза! Припев — два ра… Ах ты зараза!

Краснеющий от стыда за товарища, но тихо смеющийся, Хэ Сюань ухватил его за ухо и поволок прочь от толпы студентов, которые только кричали им вслед вернуться, призывая Ли Хунчжи обратно в пьяный угар. Тот слабо вырывался из хватки Хэ Сюаня, обнимая эрху, но при виде Хэ Цзычжэнь, поспевающей вслед за братом, сразу переменился в лице и томно улыбнулся:

— Цзычжэнь-шимэй, солнце, скажи своему доброму брату, чтобы он отпустил ухо твоего покорного слуги, — он тотчас почувствовал свободу, и опьянённый ею — и не только ей, упал на спину, всё так же прижимая к груди инструмент со смычком. С земли он взирал на Хэ Сюаня и на ничуть не обеспокоенную его плачевным положением девушку, которая только подбоченилась и покачала головой.

— Завтра с утра выступаем, а ты загулял, — в её голосе не проскользнуло ни нотки укора, однако на брата она взглянула более сурово: — Не повреди уши музыканту, Шэн-сюн. Тоже хорош — только экзамены кончились, и ты срочно идёшь отмечать.

— Да что там отмечать, — махнул рукой Хэ Сюань и бросился помогать Ли Хунчжи подняться с земли. Сестра тем временем отобрала у юноши эрху, поглаживая её корпус. — Провалил, как и в том году.

— Как провалил?.. — Хэ Цзычжэнь сжала смычок в руках. — Если это розыгрыш, то он совсем не смешной!

— И в мыслях не было шутить с тобой, — Хэ Сюань подставил плечо товарищу. — Провалил все до единого. Да это всё пустяки, тем лучше! Ещё год позанимаюсь, и, глядишь, завоюю звание.

— Звание самого большого неудачника в истории всех национальных экзаменов мира! — на одном дыхании выдал Ли Хунчжи, отрываясь от Хэ Сюаня и более-менее ровной походкой продолжая путь.

Хэ Цзычжэнь подбежала к юноше и взяла его под руку.

Они прогулочным шагом шли в молчании, когда цикады вокруг надрывались стрекотанием, а свежий дух летнего вечера подхватывал их песню, заполняя тишину меж троими путниками.

— Какое причудливое сочетание шёлка и рабочих штанов, — обратился Хэ Сюань к сестре. Её накидка играла серебристыми отблесками, а старые домотканные штаны еле доставали до лодыжек. — Почему ты не носишь халата, что я тебе купил?

— Не хочу. Глупо кичиться богатством, которого на деле и в помине нет.

— А шаль надела.

— Это же твой подарок. Я бы считала дни рождения самыми обычными днями года, если бы не твои подношения. Впрочем, не думаю, что завтра на выступлении я её оставлю. А халат же — просто часть быта, я не придаю ему значения.

Наверняка надела шёлк для того, чтобы красоваться перед Ли Хунчжи.

— И выйдешь на люди в своих безумных серьгах, полагаю? — Хэ Сюань улыбнулся, хотя и не терпел вида этих серёг. То была не одна пара — целая кипа разнообразных побрякушек, что сестра навешивала на уши и звенела на всю округу.

— Сценический образ требует жертв, — ответила та, но Хэ Сюань знал, что будь её воля, она бы носила их даже в поле.

— На вырученные завтра деньги я разодену тебя в такие шелка, что позабудешь свои дни рождения, — заявил Ли Хунчжи, потянувшись к девушке за поцелуем, но губами встретил её ладонь — она мягко отталкивала его, показывая взглядом на брата.

— Твой дом за рекой, не так ли? — холодно задал вопрос Хэ Сюань.

— Я провожаю возлюбленную, Хэ Шэн! — воспротивился Ли Хунчжи. — И своего злого однокурсника.

— Кто бы тебя потом проводил, пропойца.

— Раз ты предлагаешь…

Впрочем, о том, как Ли Хунчжи потом добрался до дома, история умалчивает, ведь у калитки он был награждён кротким поцелуем в щёку от Хэ Цзычжэнь и похлопыванием по плечу от Хэ Сюаня, которое скорее походило на тактичное выпроваживание.

За окном лачуги теплился свет ярче обычного, это означало, что мать не только бодрствует и дожидается детей, но и встречает гостей: вероятно, какого-то родственника, кто снегом на голову заявился в поздний час. Так и оказалось — на пороге Хэ Сюань сразу заметил восседающую в углу пышную женщину, что, подперев подбородок, щебетала матери о чём-то про городских девиц. То была тётка, навещавшая их семью не реже раза в месяц, не скупая на гостинцы, но жадная на добрые слова.

Хэ Цзычжэнь метнулась к спальне, но брат подхватил её под локоть и кивнул в сторону стола. Негоже было обделять вниманием родственницу, пусть и не питавшую тёплых чувств к детям своей сестры. Лишь один член их семьи когда-то заслужил её любовь, однако ныне он лежал в могиле.

Мать не обронила ни слова о поздном возвращении, только пригласила детей к столу и, расставив посуду каждому присутствующему, похлопотала ещё в кухонном углу и вскоре присоединилась к семейному кругу. Хэ Сюань жестами призывал сестру помочь матери с мисками, но девушка сделала вид, что не поняла его намёков, и с хмурым лицом сидела за столом. В молчании семья разделила меж собой свежесваренные соевые бобы. Тётушка, что не привыкла к тишине, продолжила пересуды, разговаривая скорей с матерью, чем с детьми.

Хэ Цзычжэнь, нужно заметить, была не вторым ребёнком в семье, а третьим. Но малыш Хэ Цимэй не дожил до сознательного возраста. Сознательным возрастом Хэ Сюань считал то двенадцать лет, то шестнадцать, то и вовсе ещё далёкие тридцать лет: он судил по себе и по мере своего восприятия мира, и каждый день восприятие мира менялось. Порой он считал себя полным идиотом или ребёнком, порой — давно зрелым человеком. А малыш Хэ Цимэй же скончался в свои шесть лет, от скарлатины. Тётушка, что сидела по правую руку матери, отнимая от своих губ кружку, принялась за рассказ:

— И вот он всё повторяет и повторяет: «Ну ты и сюк», «Ну ты и сюк!», а я за сердце хватаюсь — перед людьми-то добрыми стыдно, посреди рынка стоит и ругается на соседскую девчонку Кайнхуэй! Я-то думаю, откуда он таких слов понабрался, в глаза людям не взглянуть, хватаю за руку и завожу за угол, опускаюсь к нему и расспрашиваю: «Что ж ты говоришь такое, оболтус!» Ну, поругала-поругала и забыла, а потом-то во дворе, смотрю, ползает ищёт что-то, и вдруг ко мне поворачивается, и так — победно… — тётушка вознесла руку над столом. — «Смотри», говорит, «Какой сюк!», а там, видите ли, жук у него на ладошке! Ах, славный малый был, жалко его — потрепать бы сейчас за щёчки, пухлые, ну точно абрикос!

Мать учтиво кивала. Хэ Сюань отвернулся: знал, что мать на чердак-то не заходит только потому, что там ещё стоит кроватка Хэ Цимэя (точнее, доски от неё), а тётка только знай да повторяй одну и ту же историю по кругу. Лишь эта история и осталась как память о малыше Хэ Цимэе, помимо каких-то обрывочных впечатлений о вечно плачущем ребёнке, что перетягивал внимание матери со старшего сына. В те дни, что полнились лишь тихими всхлипываниями матери в углу и особенно надрывным плачем Хэ Цимэя, Хэ Сюань не возвращался домой допоздна и сидел на заборе, дразня пяткой собаку и глядя во мрак кромки леса у конца деревни. Он ждал подругу, изредка навещавшую его после заката. Когда малыш Хэ Цимэй испустил дух, Хэ Сюаня взволновало только смутное чувство стыда: за то, что не может пролить слёзы на его смертном одре. Стало бы легче матери, если бы он скорбел по усопшему брату? Замечала ли она его равнодушие? На погребальном обряде он изобразил печаль на лице и утёр глаза рукавом, и мать обняла его, пряча слёзы в его макушке и прижимая к груди: «Держись, держись, милый», прошептала она, и Хэ Сюаня охватил ещё больший стыд.

— Может будет на сегодня грусти? — хмуро отозвалась Хэ Цзычжэнь, которая до сих пор не притронулась к еде. — Мрак.

— Тебе ли толковать о мраке, мелкая ты грымза! — бросила тётушка. — Ходит нечёсаная, уши проколоты где только можно, одёжка-то с мужского плеча! У хахаля своего, этого пса подзаборного стащила? Ведьма деревенская.

— Вот сглаз наведу, тогда и узнаем, кто будет нечёсанным ходить, — огрызнулась Хэ Цзычжэнь и, поймав усталый взгляд матери, опустила голову.

— Прав отец, что не делит с женщинами трапезу, — сказал Хэ Сюань и встал из-за стола. — С вашего позволения, я удалюсь.

— А как там твои экзамены, родимый Хэ Шэн? — вопросила тётка.

— Хорошо написал. Посудили не так хорошо.

***</p>

— Ну ты и спа-а-ать… — Ши Цинсюань появился словно из ниоткуда, заставив Мин И вздрогнуть. Стоял прямо у ворот, помахивая веером.

— Что ты забыл у моих владений? — не сдержал раздражения Мин И.

— Я ничего не забывал, а вот у тебя с памятью беда — ведь сегодня я встаю на путь истины!

— Какой ещё… — кажется, Мин И понимал, к чему тот клонит, но дела ему до порывов Ши Цинсюаня не было. К слову, голос у того был несколько отличным от вчерашнего, «настоящего».

— Ответственность, долг, работа не волк!

— Неверное использование фразеологизма.

— Сегодня я иду трудиться в поте лица, а ты, дражайший Мин-сюн, удостаиваешься чести быть моим спутником. По правде сказать, я был уверен, что ты встаёшь с петухами, а тем временем на часах чуть ли не полдень!

Любопытно.

— Я страдаю бессонницей. Этой ночью я не знал покоя.

— Мне жаль, — горестно ответил Ши Цинсюань. — Но ты не смертен, и не жди от меня глубокого сочувствия. Итак, ты сопроводишь меня в мир людей?

— Вообще-то говоря, сегодня у меня выходной…

— Подожди, не сбивай меня, я настраиваюсь на сеть духовного общения с последователями, — меж бровями Ши Цинсюаня сомкнулись две морщинки, когда он с выражением глубокой сосредоточенности подключался с сети, закрыв глаза. — Ох, давно я в этот поток не заходил.

— Ты…

— Тихо-тихо, — взмахом руки прервал его Повелитель Ветра. — Я что-то поймал. Так. Действительно, жалобы на сорванные крыши, так-так… Ещё одна, и ещё… Ураганный ветер на юге — не моя юрисдикция, там война, я не встреваю. Кхм, молитвы по невзаимной любви: одна, вторая, третья, а эта аж в стихотворной форме. Что-то о достатке, экономика никогда не была моей стезёй. Больной отец, это не ко мне. Затопленный груз не по адресу, направлю брату. Тысячи непрочитанных молитв на канале музыкантов. Интересно, однако нет настроения.

— Ты ведь понимаешь, что должен отсеивать молитвы разумно, не все подряд?

— А ты сам как справляешься обычно?

Мин И на мгновение осёкся: разумеется, Повелителю Земли ежедневно возносили сотни тысяч молитв, но разве же они доходили до Хэ Сюаня? Он просто пользовался глобальной сетью в Небесном Зале, подыскивая сколько-нибудь подходящие и составляя график на недели, а то и сезоны вперёд, в зависимости от направленности. А прямые, мелкие поручения оставлял Средним Небесам, у которых с каналом Земли был полный порядок.

— У меня всё чётко распланировано и я не выхватываю их прямо из потока, — уклончиво ответил Мин И.

— Ш-ш-ш, погоди, кое-что нашёл! Ах, нет, это пустяки, сам справится.

— Возьми первое попавшееся, — предложил Повелитель Земли.

Ши Цинсюань бросил на него полурастерянный взгляд и снова закрыл глаза.

— Хорошо, вот поймал одно… Мельница.

— Ветряная?

— Бывают другие? Конечно ветряная.

— Бывают во…

— Отлично, эта совсем рядом с нами, доставай лопату, Мин-сюн, — заспешил Ши Цинсюань, убирая веер за пояс. — Отправляемся, сейчас отошлю координаты. Ох, так давно не настраивался на эту сеть, боюсь потерять молитву…