5. ПРИКАЗАНО ВЫЖИТЬ (1/2)
Я выжил? Всё-таки выжил? Я? Или это уже не я? Не знаю.
Кажется, я - уже не я, а кто-то другой. Прежний я остался там... там... в море. Пошел ко дну вместе с кораблем. Погиб вместе с папой.
Последнее, что помнил прежний я - это гигантская волна, обрушившаяся на плот... Я тогда понял, что это конец. Как будто ледяное Балтийское море наполнило меня. Вымыло из меня того, кем я был... И наступила тьма. Тьма, в которой я тонул. Тьма, которая не отпускала... и не отпустила. Потому что когда я пришел в себя, то... я был как будто пуст. Во мне не было ни боли, ни страдания. Ничего. Тело окоченело от холода, а с ним окоченело и сердце.
Я видел людей на плоту... Ту маленькую девочку и других, которых я вытаскивал... Надо мной склонилась бабка с пизанской башней, превратившейся в спутанные лохмы. Бабка, страшная как черт. И видно, что злющая. Но она же и привела меня в чувство. Растирала меня со зверской рожей, от которой хотелось самому нырнуть в море. И что-то бормотала, кажется, по-немецки. А я по-немецки знаю разве что ”Гитлер капут”. Но эта злющая ведьма на самом деле оказалась мировой бабкой! Она перешла на английский и сказала мне:
- Я растираю тебя, чтобы ты согрелся. И чтобы самой согреться. Спасибо, что спас меня. И других.
Кажется, я улыбнулся. И промолчал. В тот момент мне было все равно. Всё равно.
У меня не было радости от спасения - и своего, и спасения тех, кто был со мной на плоту. Да и какое это было спасение? Плот носило по волнам в бушующем ночном море. Нас то и дело накрывали волны, сто раз казалось, что мы сейчас перевернемся и пойдем ко дну. Туда, где осталась лежать ”Принцесса Мария”...
Но во мне не было и страха перед смертью. Не знаю почему. Может быть, именно потому, что прежний я умер, ушел на дно с кораблём. А новый я... Новому мне всё было безразлично. Словно меня и не существовало. Нет, существовал, конечно. Наблюдатель, холодно фиксирующий происходящее вокруг. Плот, качающийся на гигантских волнах. Замерзающие люди. Одни из них с надеждой вглядываются во тьму, надеясь, что нас кто-то подберет. Где-то вдали я вижу огни. Они то появляются, то исчезают за высокими волнами. Наверное, это корабли спешат нам на помощь. В свист ветра и рев волн врывается рокот... Вертолет! Нас ищут!
Люди на плоту начинают махать руками, пытаются вскочить, но их держат привязные ремни... Я даже не пытаюсь махать. Зачем? Всё равно в этой темноте нас не заметят... Скорее всего. И почему-то мне это безразлично.
Нет! Нет! Пусть тебе всё безразлично. Но рядом с тобой маленькая девочка. И бабка с пизанской башней на голове. И остальные... И ещё сумка, которую ты пообещал папе доставить на берег! Ты обязан выполнить его приказ! Обязан!
Да, обязан. Я тоже приподнимаюсь и начинаю махать руками. Не столько чтобы привлечь внимание вертолета (это глупо), сколько для того, чтобы хоть ещё чуть-чуть согреться. Потому что я понимаю: охватившая меня апатия - это следствие переохлаждения. Я читал где-то, что замерзающий человек перед смертью видит прекрасный сон... Если так, то я ещё точно не умираю. Потому что ничего прекрасного я не видел и не вижу. Кошмар продолжается, но меня это не трогает.
Я действую на автомате. Просто заставляю себя делать это. Не рыдаю о папе, а просто пытаюсь представить, как он действовал бы на моем месте. Наверное, помогал бы другим. И я тоже делаю, что могу. Утешаю девчушку, растираю ее, чтобы хоть чуть-чуть улучшить кровообращение... Бабке с пизанской башней растираю ноги с той же целью. И другим тоже. А они мне.
Господи, как же холодно!
В мозгу как будто включается автопилот, который отдает мне команды. И суть этих команд сводится к тому, что надо что-то делать. Надо что-то делать, даже если надежды нет.
В памяти вдруг всплыли слова врача-психиатра, оказавшегося в концлагере: ”Первыми сломались те, кто верил, что скоро всё закончится. Потом – те, кто не верил, что это когда-то закончится. Выжили те, кто сфокусировался на своих делах, без ожиданий того, что ещё может случиться”*.
И я просто делал, делал, делал. Согревал других и согревался сам. Что-то рассказывал... Спрашивал о чем-то. Вроде бы подбадривал.
Но все это происходило механически. Потому что так было надо. Внутри меня была та же тьма, что и вокруг. Но только во внешней тьме все ближе и ярче были огни кораблей. И с рокотом летали вертолеты над морем. А внутри меня не было ни судовых огней, ни рокота вертолетов. Только тьма.
Мне не хотелось жить. Не хотелось. Вот, если доберусь до берега (а вдруг такое случится?), отдам эту сумку (только как и кому?), а потом... Всё равно, что потом. Да, вернусь к маме. Буду опять тянуть свою лямку, которая ни маме, ни мне не нужна. Все мои желания пошли на дно. Остался только ледяной ветер и ревущие волны. Мертвая толща воды, под которой лежит погибший корабль. И мой папа. Потому что я знаю: он погиб. Это он давал последний гудок ”Принцессы Марии”. Хм, нелепо говорить, что я узнал гудок. Гудок корабля - он же всегда одинаковой. И все же я знал, что его давал папа. Он прощался со мной.
Почему? Почему все так?..
И вдруг меня раскаленной стрелой пронзила мысль-воспоминание. Ведь это какие-то твари потопили корабль! Те, что топали по коридору в гидрокостюмах. Грохнули папиного сменщика Крастса. Устроили взрывы. И потом удрали на катере, бросив людей тонуть в штормовом море!
Я должен жить! Я не имею права сдохнуть! Просто чтобы - не знаю как, но - отомстить этим ублюдкам! Сдохнуть, но отомстить! Нет, сначала отомстить, а потом уж сдохнуть. Или не сдохнуть.
Я прислушиваюсь к разговорам на английском, обрывки которых доносятся до меня сквозь свист ветра и рокот волн:
- И вы тоже слышали взрывы?
- Да... взрывы...
- Нет... скрежет...
- Взрывы, определенно...
Вот, и другие тоже слышали взрывы. А что... а что, если эти твари охотились за той херовиной, которая лежит в моей сумке?
Блин!
Я не знаю, сколько нас уже носит по волнам. Счет времени потерян. А, у меня же мобила... Была. И ныряла вместе со мной. Блин, да она работает! Работает! Нифигассе... Три сорок восемь. И я еще жив. А остальные? Остальные... Эй, крошка, ты как? Baby? How are you? We'll get to the beach soon... very soon... be easy. Очень скоро достигнем берега. Ага. Как же. Ты сам-то в это веришь? Так, стоп. Без соплей.
Кажется, я уже не чувствую холода... слабость. Слабость...
Oh, thank you, madame... У бабки с башней каким-то макаром кулёк конфет оказался, даже не промок. Теперь угощает всех. И вроде как она даже баронесса... или мне послышалось? Мой инглиш - пардон май френч. И френч тоже пардон. Может, вообще всё не так понял. Кубини её фамилия. Хм, итальянка что ли? Но вроде по-немецки шпрехает... Хер ее знает! Мы с ней девчушку между собой зажали, согреваем. Блять, водки бы щас, согреться! Вот ненавижу водяру, потому что ее мама хлещет литрами, а сейчас бы сам литруху бы заглотнул. И не поморщился бы.
А огни кораблей были близко-близко... Потом исчезли. Потом появились... И вертолеты кружат. Кружат... Но нас не замечают. А сейчас... Нет сил смотреть. Двигаться уже трудно. Как будто в ледышку превратился.
Нет. Подыхать рано. Рано. Надо доставить эту сумку ебучую на берег. Папа приказал. Папа... Стоп, без соплей. Они сами текут, без твоей помощи. Двигайся. Давай-давай, пыхти, велосипед ногами делай что ли! Растирай других! Сил нет... Надо. Надо. Сдохнешь только на берегу. Не здесь. Как на берег выйдешь, так сразу и сдохнешь. А здесь - нет. Сумка. Приказ. Сумка.
И что там, в этой капсуле ебучей? Что?? Из-за чего всё это??? И найти тех тварей, что корабль ко дну пустили. Ссссукии!!! Ненавижу!!!
Я ору, ору во всю глотку и, кажется, ненависть, что клокочет внутри, меня согревает. Да, да, я и на берегу не сдохну, не дождетесь! Я сначала вас найду и утоплю. А потом сдохну!!
- Потом!! Сдохну!!! Потом!!!!
Я это ору вслух, просто чтобы дать выход ненависти и... согреться. На меня испуганно смотрят. Особенно пугается девчушка. Ага, крышняк у русского сорвало, щас кусать всех начнет. И репрессировать. Только один не смотрит. Кажется, он поляк... Или датчанин... Лежит, уставившись в небо. И не моргает. Не моргает... Стоп. Алло.
- Sir, are you ok?
Да. Похоже, совсем о'кей. Глаза остекленели уже. Мертвый.
Мертвый.
Господи!
Так, спокойно. Спокойно. Надо, чтобы девчушка не догадалась. Ей и так страшно. В море, что ли, его сбросить? Нет, нехорошо. Нет.
Я дергаю за рукав баронессу Пизани... то есть, ёпта, как ее? Кубини! Незаметно указываю ей на мертвеца, прикладываю палец к губам, киваю на девчушку, предостерегающе прищуриваюсь. Ушлая бабка сразу всё просекает! Кивает. Пересаживается так, чтобы девочка не видела мертвеца. Ну, в случае чего скажем: уснул дядя...
Я делаю знаки другим, что, мол, помер чувак, молчите. Конечно, тут же находится одна дура, которая вопит:
- Oh, mу God!
Ну или что-то похожее, не суть.
Мы всё делаем ей зверские рожи, самая зверская рожа, пожалуй, у бабки. Кошмар на улице Вязов. Годзилла нервно курит и изменившимся лицом бежит пруду.
Короче, тетка затыкается. Ребенок, кажется, ничего и не понял.
Снова вертолёт... Прожектором рыщет... Оба-на, нас высветил! Нет? Не заметил! Снова высветил!! Завис!!! Нас заметили!!!
Я машу руками, ору как резаный, выпучив глаза. Остальные тоже орут....
Что? Вертолет улетает? Или делает круг? Или улетает?..
Да что ж за...
И вновь мне кажется, что я - это не я, а кто-то другой. Или что я вижу сон. Точнее, сны. Рваные, с темными провалами.
Я твердо помню, как вертолет завис прямо над нами... Мы кричали, махали руками... А потом меня внезапно охватила слабость. В момент. Я прижал к груди сумку, чувствуя, что цепенею. Мне уже не было холодно, не было больно, не было страшно. И я не чувствовал никакой радости от того, что нас заметили и сейчас начнут спасать... И, может быть, даже спасут. А может, и не спасут. Снова стало все равно. И я не мог даже пошевелиться. Или не хотел. Или не хотел и не мог. Не знаю. Снова в меня как будто ворвалось темное, ледяное Балтийское море, вымыв из души и сердца все чувства.
Я не помню, просто не помню, как меня сняли с шлюпки... нет, с плота. Я же был на плоту... и подняли в вертолет. Помню только темноту, ледяной ветер... Качающийся трос... Я сам поднимался или меня поднимали? Не помню... Провал.
Потом вертолет. Я лежу под теплым пледом. По-прежнему прижимаю к груди сумку... Меня начинает трясти. Нет, не то чтобы мне холодно. Даже совсем не холодно. Но меня трясет. Вижу бабку-баронессу... Девчушку... Других... А, и мертвец. Он тоже здесь. С нами.
Слышен рокот пропеллера. Или двигателя? Да какая на фиг разница... Корпус вертолета вибрирует. Нас болтает... Да, ветер. Ветер. Шторм.
Нас спасли. Спасли. Но зачем? Зачем спасли? Я не помню. Не помню. В голове пустота, в мыслях - оцепенение. Надо мной нависает мужик в синем комбинезоне... или в чем? В спецухе, короче. Что-то спрашивает. Сначала на не пойми каком языке, затем на английском. А, он имя хочет узнать...
Имя...
Я же... Блин, я же... я помню, как меня зовут. Да. Помню. Но сказать не могу. Не могу...
Стоп. У тебя мозги что ли отморозило?
Не могу...
Соберись. Давай, тряпка!
Я собираю все силы. Никогда не думал, что назвать своё имя так трудно... Голова вроде помнит, а как до губ дело доходит, то имя как будто теряется. Я открываю рот, глотаю воздух, словно вытащенная на берег рыба. Хлопаю глазами. Мужик, наверное, думает: вот, дебил! Смотрит на меня с сочувствием... Да, как на придурка.
Внезапно мои губы ухватывают имя.
- Вла-ди-слав Ворон-цов, - выдыхаю я.
И повторяю как попугай:
- Вла-ди-слав Ворон-цов. Вла-ди-слав Ворон-цов. Вла-ди-слав Во-рон-цов.
Просто боюсь, что имя снова пропадет, исчезнет в темной пустоте, что поселилась во мне.
Мужик в спецухе сосредоточенно морщится, что-то начинает вбивать в планшет, затем переспрашивает:
- Excuse me... Владис. Лофф?
- Вла. Дис. Лаввв. Во.Рон.Цоввв, - произношу я как автомат и со зверской рожей тяну ”в”, чтобы он просек и правильно записал.
- Ворон... Ворон...
- Цофф! То есть -цоввв! Блин.
- Блин? - деловито переспрашивает мужик. - Цовв блин?
Я начинаю пучить глаза. Наконец, в мою тупую башку... нет, в пустую башку вплывает мысль. Протягиваю руку, отбираю у мужика планшет, вбиваю свои имя и фамилию, возвращаю планшет мужику.
Мужик смотрит в планшет задумчиво кивает, прищуривается, снова смотрит на меня...
- Are you a captain's son? (Вы - сын капитана?)
Я киваю. И тут до меня доходит: а откуда он знает о моем отце? И о том, что сын капитана вообще был на судне? Ведь меня же вроде как не вносили в списки, папа говорил!
С надеждой спрашиваю, тоже по-английски:
- Вы что-нибудь знаете о моем отце? Он спасся?
Мужик с сокрушенным видом разводит руками: мол, не знаю.
- Откуда вы знаете, что я сын капитана? - спрашиваю я.
Мужик бросает странный взгляд на сумку, которую я баюкаю как мать младенца. Я замираю. Инстинктивно сжимаю сумку. Я не отдам её этому мужику! Папа приказал мне... А что он, собственно, приказал? Доставить на берег, а дальше? А там её у меня примут. Но кто? И как? Я без понятия. Нет уж, раз папа приказал доставить эту проклятую сумку на берег, я её доставлю. А там отдам - кому угодно. Хоть этому мужику, хоть генеральному секретарю ООН, хоть чебурашке, хоть ебанашке. Кто первым попадется, тому и отдам. Но - только на берегу. И точка.
А мужик уходит в отсек пилота. Я вижу, что он с кем-то говорит по рации. Сквозь гул и рокот до меня доносятся обрывки слов на неизвестном языке. Шведском, должно быть... Они же сказали, что доставят нас в Стокгольм. И как будто я улавливаю своё имя. Точнее, фамилию. Она дается шведу-спасателю с огромным трудом, поэтому он и сейчас произносит ее со второй или третьей попытки, словно это фамилия пришельца из созвездия Альфабарана. Или Альдебарана? Или это вообще не созвездие? А что тогда? Не помню. Да и хрен с ним. А этот альфабаран в комбинезоне снова идет ко мне.
- Мистер Ворон.Са.Офф. Ворон.Т.С.Аоофф, - героически выговаривает он. - Вас уже ждут на берегу, в Стокгольме.
- Мой папа? Роман Воронцов? - живо спрашиваю я, не надеясь услышать ”да”.
И, конечно, не слышу.
- Вас ждут, - повторяет швед, избегая снова выговаривать мою фамилию, которая для него, похоже, страшнее средневековой пытки.
Ладно, шведские и норвежские фамилии для русского уха тоже иногда звучат как марсианские...
Пусть это мысленное ёрничанье и неуместно, но я хватаюсь за него как за соломинку в темном море отчаяния. Чтобы хоть немного отгородиться от кошмара. От страшных мыслей о папе. Да, наверное, я трус, я боюсь, что разревусь сейчас... И потому стараюсь думать о чём угодно, только не о... Надо каждую минуту, каждую секунду быть занятым чем-то. Пусть даже самым незначительным. Глупым. Нелепым. Чтобы не было в сердце этой чудовищной бездны, заглотнувшей целый корабль...
Пью горячий чай, который нам раздают. Девчушка дремлет рядом со мной. Я осторожно прикладываю ладонь к ее лобику. Кажется, жара нет. Впрочем, если он и будет, то уж точно позже. Остальные спасенные сидят в полном оцепенении. Глаза у всех пустые. Лица застывшие. Они немногим отличаются от лица мертвого человека, который лежит тут же, рядом.
Только баронесса Пизани… (или как её там, Кубини? Квадратини? Параллелепипедини, прости Господи?)... Короче, буянить её благородие изволит. Вращает глазами. Что-то несет по-немецки. Временами переходит на английский. Обещает засудить всех на свете. Кричит, что судно взорвали...
Никто не реагирует, я тоже. Но я понимаю: у нее это от нервного шока. Тоже пытается не свихнуться, как и я. Выплеснуть то, что внутри. Наши взгляды встречаются. Она умолкает, смотрит на меня.
В ее глазах - нет, не сочувствие, не жалость, а... солидарность что ли. И видно, что она тоже просит помощи. Хоть взглядом, хоть словом.
- Мы их найдем! - выкрикиваю я.
Или шепчу? Сам не знаю.
Но она слышит. Кивает.
Мы не говорим, кто это ”они”. Но понимаем: те, кто пустил ко дну корабль. Не мог же он сам взять и утонуть. Я помню убитого Крастса. Помню ублюдков в гидрокостюмах, топавших на нижние палубы. Помню катер, удиравший от тонущего корабля. Я всё помню! Я это не забуду никогда! И сделаю всё, чтобы подонков нашли. Кем бы они ни оказались!
У меня сжимаются кулаки, я начинаю материться. Баронесса понимающе кивает. Со стороны это должно выглядеть как полный пиздец: этакая немецкая (или какая там?) баронесса кивает матерящемуся русскому парню с безвестной станции Полевая. Мда... Смешно. Надо. Надо уметь смеяться. Надо не разучиться смеяться. Иначе меня поглотит эта темная бездна, что бушует в моем разуме, в моей душе, в моем сердце... Надо цепляться, цепляться за эмоции как за соломинку!
Девчушка рядом открывает глаза. Кажется, ее разбудил наш с баронессой русско-немецкий дуэт проклятий.
Она что-то лепечет. Не знаю что, улавливаю только слово, похожее на ”мама”... Ах, милая... Я ласково треплю ее по головке.
- Всё будет хорошо... Всё теперь будет хорошо, вот увидишь, - говорю я, улыбаясь через силу. Нет не так, я выдавливаю улыбку на свое лицо как пасту из тюбика. Наверное, оно выглядит как жуткая маска.
Но девчушка улыбается в ответ. Ах, милая!
- Все будет хорошо, всё будет хорошо, - повторяю я, гладя ее по головке.
И только сейчас до меня доходит, что я говорю с ней по-русски! Но она как будто меня понимает.
Так странно... Словно темные балтийские волны смыли все языковые преграды между нами, потерпевшими крушение. И нам не нужно учить языки, чтобы общаться друг с другом. Достаточно улыбки. Подмигивания. Кивка.