Глава 19 (77). Одна кровь (1/2)

Дом семьи Галлагеров, с присущим ему роскошным изяществом, цветущим яблоневым садом и пышной рассадой клумб у выложенного каменной плиткой входа, всегда соответствовал тому имиджу безукоризненной идеальности, какая и ожидалась от женщины, занимающей пост заместителя мэра Дреттона. Усомниться в этом совершенстве, считала сама Карла Галлагер, не имел права никто — именно поэтому она так отчаянно (но так безуспешно) пыталась вырастить из своих дочерей заводных кукол, покорно и безупречно исполняющих свою роль в этом дешевом, отвратительном спектакле «образцовой семьи».

Правда вот, на деле-то получалось мало что. Старшая дочь, Марселла, была частой посетительницей квартирников местной молодежи, частой гостьей инспекции по делам несовершеннолетних, откуда мать фактически выкупала ее, вручая стражам порядка немалые суммы, лишь бы только не пострадала ее репутация, и попросту безнадежной ученицей, которая успешно пролетала почти по всем предметам, не считая физкультуры и парочки гуманитарных. Младшая же дочь, Роксана, была слишком мала, чтобы вообще делать хоть что-нибудь для прославления своего семейства; и все же Карла упрямо пыталась пристроить ее на танцевальный кружок, различив в подвижной девочке потенциал.

За красивой оберткой коттеджа Галлагеров не скрывалось ничего приятного глазу. Пожалуй, Марселла, думая обо всем этом, могла сравнить этот дом с растаявшей липкой шоколадной конфеткой, внутри которой сгнила вишневая ночинка. Или же, говоря проще, с золотой клеток. Признаться, к этому рассаднику негативных эмоций (и это совсем уж мягко сказано) можно было подобрать множество красноречивых эпитетов; но ни один из них не описал бы достаточно точно то, что творилось в этих стенах. Истерики и фальшивые слезы матери, которая при любом удобном случае либо набрасывалась с оглушительными пощечинами, либо хваталась за сердце, распластавшись на каком-нибудь кресле с видом великомученицы, которую довели «эти паршивые выродки»; лязг бьющейся посуды, запах сигарет и вина; звон бокалов и бутылок; ворох мужчин, подменяющих один другого; несдержанные женские стоны, от которых хотелось биться головой об стену, лишь бы только не слышать всей этой тошнотворной пошлости, и постоянный детский плач брошенной самой по себе маленькой Рокси.

У Марселлы отложилось в памяти достаточно, чтобы вспомнить, но каждый раз, когда дело касалось осознания того, в каком сумасшедшем месте она находится, в голове сразу же всплывали три случая, которые ей почему-то запомнились особенно хорошо.

Первый произошел, когда ей было, кажется двенадцать лет — или чуть раньше? По крайней мере, тогда она точно училась в пятом классе и в тот день принесла домой несколько двоек, из-за которых мать взъелась, как никогда раньше. Скорчила такое лицо, будто на ее глазах весь мир под воду провалился, а затем швырнула телефон, на котором в электронном дневнике и высмотрела эти отвратительные, немыслимо позорные, как она сама выразилась, отметки, прямо в Марселлу, распинаясь о том, как сильно она разочарована в своей дочери. Растерянная девочка попыталась оправдаться, но мать даже не стала ее слушать, вместо этого умчавшись вверх по лестнице в свою спальню. Подобное повторялось еще множество раз. Желание Марселлы учиться и хоть как-то стараться, как ни странно, исчезло в кратчайшие сроки.

Второй случай произошел не сильно позднее первого: с разницей в каких-то два месяца, должно быть. В тот день Карла внезапно рассталась со своим очередным любовником (естественно, по его инициативе). Столько только ему сбросить трубку, и женщина тут же засела на кухне, вооружившись бутылкой красного вина и крокодильими слезами, которые быстро превратились в гнев, стоило только Марселле появиться в ее поле зрения. Карла бросилась на нее с надрывными криками, обвиняя во всех своих неудачах. «Ни один мужчина никогда из-за тебя на меня не посмотрит — ведь зачем кому-то нужна обуза вроде тебя?! Как же я тебя ненавижу! Зачем я тебя рожала, зачем?! Ты мне всю жизнь испортила!» — кричала она, пытаясь ударить дочь. Девочке удалось убежать — а потом она заперлась в своей комнате и долго-долго плакала.

Третья ситуация случилась намного раньше, чем две предыдущие, — тогда Марселле, было, кажется, восемь или девять лет, — но именно вспоминая ее, она ощущала самый сильный прилив тошноты. В то время мать, по собственному обычаю, нашла очередного любовника, которого даже пару раз приводила домой и с которым претендовала на что-то серьезное. Его звали Луиджи, и все, что Марселла могла вспомнить о нем спустя столько времени, это горящие огнем янтарные глаза, патологическую любовь к охоте и неиссякаемый запас шуток, которым он умудрялся развлечь даже ее, хотя девочка на тот момент совершенно не понимала всей сути юмора взрослых. Итак, Луиджи однажды остался у них на ночь.

В тот вечер Марселла, как и всегда, отошла ко сну в девять, пока мать со своим любовником осталась в гостиной; а ближе к полуночи неожиданно проснулась, захотев попить воды. Тихо выскользнула из комнаты, чтобы никого не потревожить, успешно проигнорировала шорохи, доносящиеся из родительской спальни, будучи в полусонном состоянии, спустилась на кухню, утолила жажду и вернулась обратно, когда вдруг, коснувшись пальцами ног последней ступени, услышала странные звуки из комнаты матери. Уже отойдя от сна и будучи достаточно любопытным ребенком, Марселла не смогла не заглянуть в щель приоткрытой двери, чтобы понять, почему Луиджи так громко и несдержанно дышит.

Желтого тусклого света от ночника оказалось достаточно, чтобы запечатлеть картину, которую ее детский, неокрепший мозг воспринял слишком остро, поставив несводимым клеймом на девичьей памяти. Луиджи и Карла были полностью голыми. Он лежал на спине, закинув голову назад, а она свою спрятала меж его ног, прогнувшись в спине и двигаясь то вперед, то назад со звонким причмокиванием. Марселла наблюдала за этим недолго; а потом убежала, оставшись растерянной, изумленной и… испуганной. Через некоторое время, когда она поняла, что именно произошло той ночью, к этим чувствам добавилось еще и отвращение.

Отвращение преследовало ее всю ту часть сознательной жизни, которую она провела в этом доме. Отвращение, отвращение, отвращение. И страх — страх никогда не выбраться из золотой клетки. Однако сегодня их дом посетил очередной ухажер матери, и Марселла была вынуждена снова присоединиться к ее жалкому спектаклю.

Карла подготовила все, именно так, как подобало ее лживой лицемерной натуре. Накрыла пышный стол в обеденном зале, словно это был какой-нибудь королевский банкет, а не обычный званый ужин, достала самое дорогое вино из своей «коллекции», навела марафет, накрутила пшеничные локоны, надела малахитовое платье, плотно облегающее ее стройную фигуру, и заставила привести себя в порядок и Марселлу, у которой, право слово, не было никакого желания даже находиться в одной комнате с матерью и ее любовником, который все равно в итоге испарится. Она ограничилась черной рубашкой и черными брюками-палаццо. Карла почти разразилась в гневной тираде, однако ровно в тот момент зазвенел дверной звонок, и женщине пришлось отмахнуться ото всех негативных чувств, натянуть обольстительную улыбку и пуститься навстречу ухажеру. Марселла лишь фыркнула и ушла в обеденный зал. Смотреть на слюнявые поцелуи ей совершенно не хотелось.

Ухажер Карлы, насколько знала Марселла, был каким-то там госслужащим. Звали его, к слову, Теодор, или же, как он, представившись перед ней парой минут позже, когда они с Карлой появились в дверях, попросил его называть — Тед. Он был ровесником матери, носил деловой черный костюм и имел роскошную русую шевелюру — это, пожалуй, единственное, что она запомнила.

— Я так рада, что вы наконец познакомились! — воскликнула Карла, когда все уже приступили к еде. — Конечно, хотелось бы показать и Рокси, но я подумала, что ей будет лучше побыть с няней сегодня.

— Ну, ничего страшного, в другой раз, — отмахнулся Тед с беспечной улыбкой, а после обратился к дочери Карлы, которая упорно жевала мясо в попытках не скривиться от этого вопиющего лицемерия здесь и сейчас: — Марселла, мама ведь рассказывала тебе о нас?

— Не то, чтобы мне очень хотелось слушать, — пресно выдавила в ответ она, раздражительно заправив за ухо прядь окрашенных в темный волос, — но да, рассказывала. Вы ведь уже целых полгода встречаетесь — странно, — краем глаза заметила, как Карла напряглась, будто ожидая, что она вот-вот выдаст что-то этакое, что непременно вгонит ее в краску. Но Марселла смогла сдержаться: — …что до сих пор ты так и не позвал ее замуж.

Тед рассмеялся. Марселла поспешила снова занять рот едой. Она еще непременно испортит этот проклятый вечер.

— Любит же молодежь все преувеличивать… Некуда торопить события. Любовные дела не любят беготни.

— Ну да, ну да, — саркастически опустила Марселла. — Можно же упасть и сломать себе что-нибудь.

Тед задумчиво хмыкнул в ответ. Ее попытка выдать что-нибудь колкое с успехом провалилась, но зато Карла и ее мужчина остались в явном легком замешательстве.

Однако мать быстро смогла сгладить эту заминку. Завела разговор о работе, затем плавно перешла к отдыху, к дому, и вот уже с неписанной гордостью, которую совершенно точно никогда не испытывала ни на йоту за все эти годы, начала распинаться о том, какие у нее талантливые-замечательные умницы-дочки. Рассказывала о том, как быстро Рокси научилась разговаривать и с каким немеряным любопытством тянулась ко всему вокруг (что, впрочем, было чистой правдой — не считая разве что притворной любви, которую Карла мастерски вкладывала в свой голос); не постеснялась упомянуть о немногочисленных успехах старшей, которой ей удалось преувеличить до масштабов просто космических.

— Марселла у меня просто золотой ребенок! Так одарена к гуманитарным наукам… Только и ездит, что на олимпиады: то по языку, то по обществоведению, то по истории.

Тед слушал восторженные рассказы Карлы пристально и с замиранием; в то время как Марселла с трудом сдерживала пробивающую тело леденящую дрожь. Хотелось упасть на пол и разразиться в неконтролируемом приступе смеха. Кто бы мог подумать, что эта женщина вообще может произнести что-то подобное, кто бы мог?! Марселла и помечтать даже не могла. Она смирилась с тем, что она является извечным разочарованием, привыкла им быть, полюбила им быть. А тут… Лучше она, как и всегда, сказала, что дочь у нее непутевая и никудышная, потому что это звучало слишком неестественно и отвратительно.

— Я так ей горжусь!

— Правда? — Марселла не выдержала и повернулась к матери, вскинув брови в театральном изумлении. — Неужели? А я-то думала, что я для тебя обуза и сплошной позор…

Карла заметно занервничала — и вся эта фальшь, маска счастливой хорошей матери, спала с ее лица в одночасье. Тед уставился на них с недоумением и растерянностью. Марселла лишь многозначительно повела плечами.

— Хотя, может быть я тебя как-то неправильно поняла… Ну знаешь, может быть ты и правда от большой любви и непомерной гордости говорила, что ненавидишь меня и что тебе стоило сделать аборт, кидалась в меня вещами, била и оскорбляла… Ты скажи. Потому что в моей тупой голове вообще ничего не откладывается.

Марселла махнула рукой и расхохоталась, откинувшись на спинку стула и положив руки на живот, будто собиралась буквально лопнуть со смеху. Ее истерический, натянутый хохот заполонил собой весь дом, и она не унималась даже несмотря на угрожающий шепот матери, которая приказывала ей прекратить.

Обескураженный произошедшим Тед покинул их дом довольно скоропостижно, сославшись на неожиданные дела чрезвычайной важности. Карла провожала его до двери, едва не сгорая со стыда, а затем, когда он все-таки ушел, вернулась к Марселле опустошенная и в то же время злая. Та же как ни в чем не бывало сидела за столом, неторопливо поглощая тарелку салата с язвительной ухмылкой на губах. Со стороны она была действительно безмятежна и железобетонно уверена в себе; но внутри все уже сжалось от страха перед гневом матери.

— Очень вкусный салат, — шутливо выдавила она, стараясь не выдать просевшего внутри ужаса. — Тот ресторанчик неплохо постарался.

Карла подлетела к ней и влепила хлесткую пощечину. Марселла рефлекторно схватилась на горящую скулу и подняла на мать ошеломленный взгляд.

— Как ты себя ведешь, дрянь?! — выплюнула женщина. Ее карие глаза горели от исполинского гнева. — Почему продолжаешь все время позорить меня?!

Марселла отняла руку от щеки, демонстративно закатила глаза и фыркнула, поднимаясь из-за стола.

— Я даже слышать тебя не хочу…

— Не смей уходить, когда я с тобой разговариваю! — завопила Карла, заталкивая ее обратно на стул. Марселла села слишком резко, ударившись лопаткой о выступ на краю спинки. Кулаки непроизвольно сжались в бессильной злобе; янтарные глаза с вызовом посмотрели на женщину, которая продолжала визжать, будто резаная свинья, и плеваться: — Почему я вынуждена постоянно это терпеть?! Я даже свою личную жизнь не могу по-человечески построить из-за тебя! Неужели я не заслужила того, чтобы просто быть счастливой с любимым человеком?!

— А ты не думала, что они бросают тебя просто потому, что ты неуравновешенная истеричка, по которой плачет психиатр?

От злобы лицо Карлы перекосило настолько, что со стороны ее можно было принять за разъяренную собачонку. Женщина снова занесла руку, чтобы ударить, — на сей раз Марселла перехватила ее аккурат в нескольких сантиметрах от своего лица, сжав запястье разгоряченными пальцами. Карла зашипела от боли и попыталась вырваться.

— Отпусти меня, идиотка!

Марселла медленно поднялась со стула и резко толкнула мать в сторону.

— Как же ты меня достала…

Она направилась к выходу, когда Карла закричала ей вслед:

— Не стыдно?! Не стыдно так изводить мать?!

Марселла не отвечала и даже не оборачивалась. Она знала, что прямо сейчас захватит карту и на пару дней так точно слиняет из этого проклятого дома — лишь ты только не наблюдать эти мерзкие выпады.

Вдруг ей что-то врезалось в спину — и ее рубашка в одночасье сделалась мокрой, противно прилипнув к спине. У самых ног раздался стеклянный звон. Марселла остановилась и замерла в растерянности: это мать швырнула в ее бокал с вином.

— Я придушу тебя, паршивка, убью!

Женщина, не боясь ни вина, ни острых осколков на полу, в несколько тяжелых шагов преодолела разделяющее их расстояние.

На сей раз Марселла не выдержала — с ее пальцев почти посыпались искры.

Схватив женщину за плечо, она выдернула ее в коридор, толкая в попытках повалить на пол.

— Это тебя извожу? — прошипела Марселла дрожащими от гнева и обиды губами. — Я тебя бью, я тебя унижаю?! Я вожу в дом мужиков, которые трахают меня так, что слышно на весь дом?! Я бухаю, как проклятая каждый день?! Я устраиваю истерику из-за каждой мелочи и ору, как свинья на мясокомбинате?!

— Замолчи! — зарычала в ответ Карла, вцепившись свободной рукой в запястье Марселлы ногтями. — Замолчи, замолчи, замолчи! Ты не имеешь права говорить такое! Я твоя мать! Я родила тебя! Я воспитала тебя! И я буду делать все, что захочу!

Поняв, что Марселла не сдастся от простых царапин, Карла схватила ее за волосы. Жгучая боль в области головы заставила ту сдавленно зашипеть и отпустить руку матери — тогда женщина подключила и ее, пытаясь за волосы протащить Марселлу по полу. Та быстро сообразила, что делать: упершись стопами в пол, она затолкала Карлу к стене, с разгона врезавшись головой в ее живот. Женщина согнулась пополам, хрипя от боли, и отпустила ее. Марселла выпрямилась вся растрепанная, красная, запыхавшаяся и со слезами на глазах.

Почему именно она, почему именно она?!

— Ну почему… — вторя ее мыслям, заскулила Карла, — Почему у всех дети, как дети, а мне досталось именно это?! Почему именно она, почему именно мне?!

Марселла толком не успела отойти от предыдущего нападка, когда Карла вновь набросилась на нее. Повалила на пол, пользуясь секундным замешательством, и принялась бить. Хлестала, хлестала и хлестала ладонями, содрогаясь в неконтролируемой истерике и бормоча что-то нечленораздельное.

Марселла, однако, больше даже не пыталась сопротивляться. Стиснув зубы до боли в челюсти, она смиренно терпела каждый удар, не позволяя себе даже вздохнуть лишний раз; а внутри бесновался огонь. Самый настоящий всепоглощающий лесной пожар, готовый обратить в угли и пепел все, что встречалось ему на пути.

Она убьет ее, она убьет ее, она убьет ее, она убьет ее, она убьет ее, она убьет ее, она убьет ее…

***</p>

— Наконец-то мы снова встретились, мама.

Джоанна мысленно возненавидела пресную усмешку, которая вновь сорвалась с ее губ. Даже сейчас, когда ей не было ни капельки страшно — скорее, горько и досадно, — этот проклятый защитный механизм срабатывал. А может, это вовсе и не было защитой? Может, это была вполне искренняя насмешка над жалким положением Карлы и страхом, который так отчетливо и нескрываемо читался в ее мимике и жестах.

Женщине пришлось сесть на одинокое кресло у окна, лишь бы только не рухнуть здесь и сейчас от изумления, походящего, скорее на диковинный ужас. Она выглядела настолько сбитой с толку, настолько перепуганной — легкая дрожь и нервно сжатая в руках ладонь выдавали ее с головой, — что Джоанна невольно задалась вопросом: что именно довело эту женщину, обычно вселяющую своим видом лишь уважение, до такого состояния? Куда улетучилась ее знаменитая выдержка? Что ее сломило: уж ли не общение с удракийской императрицей? Или осознание неминуемого конца?

— Какая ирония… — протянула с издевкой Джоанна, нервно покачивая ногой и сжимая в кармане пистолет. — Помнишь, когда-то в этом городе все чуть-ли тебя не боготворили? А теперь они готовы растерзать тебя на кусочки… Интересно, извинились бы они передо мной спустя столько лет?..

Ей нравилось видеть Карлу в таком состоянии. Нравилось, что она чувствовала себя так же, как и ее дочь когда-то: загнанной в угол и униженной. Но что ей не нравилось, так это то, что кроме панического ужаса, на лице женщины не проявилось больше ни единой эмоции. Будто она даже и не подумала вспомнить о том, как изводила свою дочь, как довела ситуацию до такого итога.

— Как… — пробормотала Карла и тут же осеклась. Ей потребовался протяжный глубокий вдох, чтобы собраться с мыслями и произнести: — Как ты оказалась здесь? Я думала, ты мертва. Разве тебя не убили…

— Пытаться убить меня, — отрезала Джоанна, помрачнев, — все равно, что пытаться отрубить хвост ящерице.

— Но как же ты пробралась сюда? В конце концов, Дреттон ведь оцеплен…

— Просто лидеры местной оппозиции оказались моими старыми друзьями.

Карла тихо прыснула в ответ на ее слова. Джоанна нахмурилась. Ей не должно быть смешно, пусть даже если это и реакция на стресс. Она должна заливаться слезами, дрожать от страха, страдать — но не смеяться, не смеяться! Джоанну затрусило от злости.

Она собиралась сказать что-то, как вдруг дверь неожиданно скрипнула.

— Мама?

Курчавая темноволосая девочка так и замерла в проходе, впав в растерянный ступор и недоумевающе хлопая зелеными глазами. Карла прикрыла глаза, раздраженно шепча себе что-то под нос, а затем выплюнула:

— Роксана, выйди!

Девочка не послушалась ее — вместо этого она перевела недоумевающий взгляд на Джоанну и тихо протянула:

— А ты…?

— Ты ведь меня не помнишь?

Джоанна почувствовала, как внутри все горько-туго сжалось. Стоило Карле только повысить свой голос, и она поняла: за эти шесть лет так ничего и не изменилось. Этот ребенок, которого она когда-то проклинала от зависти, тоже стал для своей матери просто марионеткой для реализации собственных несбыточных мечт об идеальной жизни.

Отвратительно. Все это от начала и до конца была отвратительно.

— Ты… — девочка говорила несмело, опасаясь то ли гнева матери, то ли вторгшейся в их дом под шум выстрелов незнакомки. — Ты похожа на мою сестру, которая умерла.

Карла снова издала смешок, в котором на сей раз сочилась скорее снисходительная ирония. Джоанна проигнорировала этот выпад. Сейчас сложилась совершенно иная ситуация: то, что Рокси окажется здесь, вместе со своей матерью, которая перманентно является мишенью для убийства, не ожидал никто.

— Ты удивишься, — отозвалась Джоанна, пытаясь выдавить хотя бы какое-то подобие улыбки, — но я и есть она.

На лице девочки отпечатался явный скепсис, граничащий с паникой. Она перевела неуверенный взгляд на мать — и та, как ни странно, лишь вяло кивнула, смиренно принимая признание Джоанны.

— Ты так выросла за это время… — протянула Джоанна, пытаясь сдержать так отчаянно просящиеся наружу слезы. Она была отвратительной сестрой. — Я бы, наверное, тоже тебя не узнала.

— Это правда ты? — Рокси по-прежнему относилась к ее словам с недоверием. Но Джоанна не могла злиться на нее за это — слишком сложная ситуация для девятилетнего ребенка. — Ты же умерла.

— Твоя мать солгала тебе, — отчеканила Джоанна без всякой задней мысли. Рокси непроизвольно подтянула руки к груди, борясь с накатившим негодованием, пока ее старшая сестра продолжила: — Скажи, она тебя обижает?

— Ты не…