Глава 15 (73). «Каждый сам строит свою судьбу» (2/2)

— Значит, это вы тогда помогали нам?

— Да. Хотя помощь это была никакующая…

— По крайней мере, вы пытались, — заключил он, пожав плечами. — А сюда, значит, пришли, потому что идти больше некуда?

— Да, — она кивнула. — И потому что пять лишних человек на поле боя — намного лучше, чем вообще ничего.

— Справедливо. Но зачем тогда вам нужен был покойный командующий?

— Мы просто подумали, что у нас будет больше шансов пройти, если он придет.

— Ну, даже если бы он был жив, вас бы он просто вышвырнул куда подальше, — мрачно-язвительно заметил Нейтан. — Откуда вы вообще его знаете? Я сомневаюсь, что Нора его запомнила…

— Ну что ты, — отозвалась она, — я никогда не забуду, как он посмотрел на меня, когда ты выгнал меня из вашего дома… Как на дуру какую-то.

— Он так на всех смотрел, — отмахнулся он и нетерпеливо переспросил: — Так откуда?

— Мы… — ответила ему котоликая. — Знали человека, который знал его…

— Какого человека? Как его звали?

— Джоанна. Она здесь служила.

— Вы знали Джоанну?! — Нейтан тут же весь оживился. — Где она? Почему она не с вами?

— Она…

— Она умерла, — сказала за котоликую эльфийка-полукровка, у которой были грязно-розовые волосы, небрежно отросшие темные корни и суровое, почти каменное, лицо. — Приношу свои соболезнования.

Она умерла — внутри все замерло, сжалось и безжалостно заныло. Нейтан уставился на девушку так, словно она была восставшим мертвецом, либо же ходячим призраком, и не мог вымолвить ни слова.

Картер погиб. Алисса погибла. Джоанна погибла. И никто из них уже не вернется.

— Как… — Нейтану стоило больших усилий, чтобы хрипло выдавить даже эти несколько слов, — она умерла?

— Погибла в бою, — розововолосая была единственной, кто мог говорить об этом с таким спокойствием. — Мы даже тела ее найти не смогли.

Желание распластаться по полу в истерике вспыхнуло лесной пожаром; но Нейтан продолжил стоять, как стоял, парализованный пустотой. Нет, боли, гнева, отчаяния — всего этого уже не было. Только жгучая пустота. Нейтан сжал кулаки и впился когтями в кожу, так, что, должно быть, распорол ее до крови, — все еще ничего. И повисшее молчание нисколько не облегчало ситуацию. Кертис перевел на него осторожный взгляд и понял, что с этим стоило заканчивать прямо сейчас.

— Ладно, — он махнул рукой. — Обыщите их, как следует, и, если ничего подозрительного не найдете, пристройте где-нибудь, а потом доложите мне. Я разберусь с этим попозже. Сейчас у меня есть дела поважнее.

— Будет исполнено, командующий, — отозвался один из дозорных.

— Нейтан, пошли, — сказал Кертис и развернулся в сторону стены. «Ни один день в этом месте не обходится без происшествий», — подумалось ему.

***</p>

Поспевать за ним удавалось с большим трудом, но все же, Кертису приходилось делать это, потому что даже невооруженным глазом было видно: эмоциональное состояние Нейтана снова трещало по швам и грозилось врываться во что-нибудь, что… будет иметь определенно не лучшие последствия. Он не дошел до кабинета — влетел в комнату, чуть не сломав ключ и замок, сорвал с себя куртку с такой яростью, что та, кажется, даже в определенный момент затрещала, швырнул ее куда-то на пол и… замер посреди комнаты. Кертис остановился у двери, осторожно снимая и вешая на крючок свою, и все это время напряженно, в какой-то даже боевой готовности, наблюдая за тем, как он, размахивая хвостом, определенно готовится выдать что-нибудь этакое. И все это ему совершенно не нравилось.

— Нейтан, если ты сейчас не сядешь и не успокоишься…

— Иди, — шикнул в ответ от, снова сжимая руки в кулаки, — и занимайся своими делами.

— Чтобы ты снова напился и начал творить херню, которую мне придется разгребать? — с явным недовольством отозвался Кертис и прикрыл дверь.

— Я ни капли в рот не возьму, — проговорил тот, не поворачиваясь.

— Пока в комнате стоит холодильник, полный бухла? Ни за что не поверю.

— Тогда, блять, смотри! — Зашипел, резко повернувшись в его сторону, пулей поднесся к холодильнику, распахнул дверцу с такой силой, что все, что стояло на боковых полках, зашаталось и попадало, хватил одну из бутылок — Кертис невольно напрягся, с ужасом представляя, что такого он сейчас учудит, — и швырнул на пол. Стекло со звоном раскололось на множество осколков, прозрачная жидкость — водка — разлетелась-растеклась по полу. Нейтан шумно выдохнул-рыкнул, схватил бутылку коньяка — вдребезги. Вино — вдребезги. Виски — вдребезги. По полу — кроваво-золотые пятна. — Все… — протянул Нейтан на выдохе, когда его дрожащая от злости рука отпустила последнюю бутылку. — Больше мне нечего пить. Ты доволен?! — прошипел и обернулся на Кертиса, безумно сверкая янтарными глазами, зрачки которых сузились и задрожали, как и каждая мышца в его теле, под гнетом горькой ярости. Кертис уставился на него в растерянности. Подходить — опасно, оставить все на самотек — еще хуже. Справляться с этим с каждым разом становится все сложнее, хотя должно быть наоборот: он должен привыкать.

— Предельно, — сдавленно выдавил Кертис, не найдясь с более подходящим ответом. — А теперь сядь и успокойся.

— Я спокоен.

— Ага, прям на лице написано, — саркастично парировал он и укоризненно нахмурился. Нейтан ничего не ответил — только раздраженно махнул хвостом. Опасный, предостерегающий жест. — Ты не в себе.

Тот издал мученический вздох и, пройдясь прямо по мокрому грязному полу, сел на свой матрас, поправил волосы и напустил маску карикатурного хладнокровия.

— Теперь я совершенно в себе, — сказал Нейтан, уткнувшись взглядом куда-то вверх. — Видишь, какое у меня серьезное непроницаемое лицо. Прямо как у Ее несравненного Величества королевы Кармен.

Кертис снисходительно повел бровью и закатил глаза.

— Это не смешно.

— Тебе никогда не смешно, — раздраженно заключил Нейтан и упал спиной на матрас, закинув ногу на ногу и сложив руки под голову. Кертис молчал: ему почему-то вспомнилась мать. Нейтан тяжело вздохнул и перевернулся на живот, накрыл голову подушкой и пробормотал: — Ну и дерьмо…

Более емкого и точного описания того, что происходит в их жизни, не подобрать, подумал Кертис, но удержался от того, чтобы озвучить это вслух. Вероятно, он должен был сделать что-то для того, чтобы Нейтан перестал так сокрушаться; но в голову ничего путевого не приходило. Все эти смерти стали не то, что привычным делом, — уже оскомину набили. Как можно говорить что-то о скорби, когда на самом деле ничего не чувствуешь?

— Хочешь поговорить об этом? — нашелся все-таки с подходящими словами Кертис. Паршиво, конечно, что такие элементарные вещи ему не подвластны. Он неспешно прошелся в сторону Нейтана, с недовольством подумав, что пол, похоже, придется убирать самому, и сел на матрас.

— Не о чем здесь уже говорить, — пробурчал в подушку Нейтан, нарочно шлепнув Кертиса хвостом по ноге. — Я просто устал от всего этого. Я просто хочу, чтобы это все побыстрее закончилось, — снова ударил — Гарридо пришлось схватить его за хвост. Нейтан вздрогнул, перевернулся набок и повернул голову к нему, смотря недовольно и укоризненно. Кертис тоже нахмурился, мол, прекрати; но все же отпустили, а затем продолжил, вздохнув:

— Для этого придется приложить усилия. Хорошая жизнь никому с неба на голову не падает.

— Я знаю. Но я больше не хочу прилагать усилия, — проворчал, передразнивая, Нейтан, — и что-то там еще. А даже если это все и закончится, — добавил он мрачно, сжимая кулаки до побеления костяшек, — ничего уже не будет, как раньше. Мертвые не вернутся. Да и мы скорее сдохнем, чем доживем до этих светлых радостных дней.

— Не нравится мне твой пессимизм, — вздохнул Кертис, подперев голову рукой, поставленной на колено, и философски заключил: — Думать о прошлом бессмысленно. А будущее в наших руках.

— Смерть не выбирает. Ей плевать, что там у тебя в руках и о чем ты там думаешь.

— Я знаю, — Гарридо снова издал вздох, неопределенно пожал плечами и сказал, обернувшись на Нейтана и посмотрев так убедительно, что тот повернулся с нему и невольно заслушался: — Но от смерти нельзя бежать, Нейтан, — рано или поздно мы все умрем. Но пока-то мы живем. И лично я не хочу проводить свои, возможно, последние годы с мыслями о том, как все вокруг дерьмово. Уверен, что и ты тоже.

Нейтан прикрыл глаза и горько усмехнулся.

— Ошибаешься. Мне уже просто наплевать.

— Только не надо мне врать, — удрученно отозвался Кертис. — Я знаю людей — тебя так точно. Конечно, не так уж и долго, но… Вижу я тебя слишком часто, чтобы не понаблюдать и не сделать выводы.

— О, да-а-а… Давай, — протянул Нейтан с издевкой и, приподнявшись на локтях, насмешливо, с вызовом — и одновременно будто прося перестать — посмотрел Кертису в глаза из-под растрепанных прядей, — устрой мне срыв покровов и расскажи, какое я дерьмище.

Гарридо неодобрительно нахмурился и проговорил:

— Я ничего не скажу, если ты будешь и дальше себя оскорблять.

— Какой ты заботливый… — продолжал язвить Нейтан, вгоняя Кертиса в еще большую нервозность своей внезапной переменой настроения. — Мне тебя за это расцеловать?

— Можешь.

Повисло молчание. Кертис усмехнулся и передразнил его язвительную ухмылку — Нейтан тут же сдулся, поджав губы и теперь вытаращившись на него как баран на новые ворота. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы перебороть это замешательство и растерянность, после чего он, ощетинившись, протянул:

— Так что? Давай, всезнайка, — Нейтан откинулся назад, уставившись в потолок, — рассказывай, что ты там хотел…

— Ты любишь жизнь, — сказал Кертис. — Но еще ты ее боишься. Поэтому тебе проще ее обесценить.

— Брехню несешь. Я ведь уже сказал, что мне наплевать. Потому что смысла никакого во всем этом уже нет.

— Может, ты просто боишься его искать?

— Может, ты просто отъебешься от меня с этой замудренной херней? — раздраженно прошипел Нейтан. — Если мне и правда, как ты говоришь, нужен смысл, то мне вот плевать. Я не хочу его искать. А если ты такой умный, сам возьми и найди мне его.

— Почему ты говоришь о таких абстрактных вещах как о реальных предметах? — недоумевающе, как между, протянул Кертис. Буквальность Нейтана была действительно ошеломляющей.

— Потому что ты задаешь тупые вопросы.

— Но ты только что сказал, что они замудренные, — будто подтрунивая, заметил Кертис.

— Хватит паясничать, — отмахнулся Нейтан. — Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать.

— Но твоего безразличия я не понимаю. Тебе серьезно настолько плевать на себя?

— Абсолютно. Но… — Нейтан вздохнул, резко поднялся, наклонившись к Кертису, что теперь их носы разделяла всего лишь одна вытянутая ладонь, и, посмотрев на него горько-безжизненным взглядом, — глаза в глаза, — протянул: — Если ты захотел поиграть в альтруиста и тебе почему-то вдруг стало не плевать на кого-то, кроме себя, тогда валяй. Делай, что хочешь.

Кертис чуть подался вперед, вдохнул, будто собирался что-то сказать, и зачем-то дернул рукой, но Нейтан вдруг резко поднялся, обогнув его, и прошел в сторону двери, словно заранее планировал последним поставить точку в этом разговоре.

Дверь скрипнула, затем — хлопнула. Кертис выдохнул и проводил Нейтана растерянным взглядом, — будто что-то важное только что ускользнуло прямо у него из-под носа, — но больше идти за ним не стал. Это бессмысленно. Это безрезультатно.

Стоило возвращаться к делам. Хотя мысль об упущенной возможности теперь вряд ли даст ему делать это с прежним спокойствием.

***</p>

«Удракийские ублюдки не дремлют и продвигают свои напудренные задницы все дальше и дальше, словно они хозяева на этих землях… Однако их господству рано или поздно придет конец. Нельзя обладать тем, что не принадлежит тебе по праву, особенно когда это — люди, целостные и самодостаточные. Народ Немекроны не глуп, хотя ему и не всегда достает смелости, однако в наши суровые времена нет места страху.

Я впервые заговаривать об этом в своих статьях, но я думаю, что подходящее время уже пришло. До этого я лишь критиковал Удракийскую Империю, но теперь должна и подбодрить людей Немекроны. Понимаете ли, терпеть угнетение, склонять голову и барахтаться в грязи — не для нас. Мы с древности стремились к прогрессу, к улучшению нашей жизни. Много чего было сделано ради этого, и последнее из всего — решение последних страницы создать единое правительство на всей планете. Когда Дамиан из рода Бьёррк, посол канувшей в прошлое страны Лангарии, взошел на престол Единого королевства Немекроны, он стал символом мира, уравнения и независимости народов друг от друга. Уттари*, лишенный данных природой привилегий, он стал знаком мирного сосуществования всех рас. С тех пор почти триста лет Немекрона не видела войны. Вот и сейчас не должна.

Мир, построенный колоссальными усилиями, и светлую, к которой привыкли, мы не можем утратить. Нужно бороться за нашу свободу, за спокойную жизнь, где над нами не висит тяжелая тень стального кулака кровавых захватчиков и где нет каждодневного страха смерти. Немекронцы — гордый народ. Так неужели мы просто закроем глаза на все те страдания и унижения, которые Империя принесла на наши земли?

В конце концов, как мы сможем жить хорошо после того, как покорно склонили головы перед нашими мучителями? Удракийцы продолжат разорять наши земли, калечить и убивать наших родных и близких. Разве начали бы они войну, если бы желали нам блага? У них был шанс на мирное соглашение, но принц Каллан в своем время пренебрег им — и поплатился собственной жизнью за совершенную ошибку. Оставшиеся враги должны так же страдать и отправиться вслед за ним. А бесхребетные предатели — вместе с ними…»

Эти строки не выходили из его головы, сколько бы он не старался их забыть, и даже все последующие статьи, выпущенные «Говорящим Л.», меркли на их фоне. Ведь это было прямым подтверждением того, что символом революции в Хелдирне все это время была Лукреция. Лукреция Кавалли — простая девушка из сада, которая просто писала стихи и знала слишком много вычурных слов; та, которую он нашел в себе силы полюбить, и та, которую он теперь боялся потерять. Когда все вскрылось, Расмус ни на секунду не усомнился в том, что не выдаст ее, даже если это и означало предательство Империи. Почти сразу же он заявил Айзелле и о том, что его расследование зашло в тупик, старательно убеждая ее в том, что «Говорящий Л.» неуловим, и что лучшее, что они могут сделать — это игнорировать его, пока он сам не отступит, поняв, что его провокации не приносят никакого эффекта. Та лишь фыркнула в ответ, назвав его «бесполезным идиотом, который не в состоянии выполнить элементарное». Расмус в ответ усмехнулся. Пусть считает, как хочет. Главное — оградить от неприятностей Лукрецию.

Хелдирн сегодня был необычно шумным. Улицы пестрили яркими огнями, машины струились по дорогам нескончаемым потоком, а люди, будто и не замечавшие тщательного Удракийского надзора, тоже все куда-то спешили, и их громкие, непривычно бодрые голоса заполонили собой все пространство. У многих в руках был алкоголь: как будто намечался какой-то грандиозный праздник. Вероятно, разлетевшаяся новость о новых победах и союзниках Немекроны была тому причиной; и было похоже, что Лукреции действительно удалось возродить патриотизм и веру в сердцах людей.

Поразительно, как жизнь умудрилась перебросить его из одного лагеря в совершенно противоположный.

Расмус докурил сигару и выбросил окурок в мусорку. Достал телефон: время показывало пятнадцать минут десятого, а Лукреции так и не было. Опаздывает, не звонит и даже трубку не берет. Не то, чтобы она отличалась особой пунктуальностью, но звякнуть никогда не забывала. А что если…

— Расмус!

Он обернулся: Лукреция, с двумя огромными пакетами в руках, пробиралась сквозь людей — как камень с души упал. Расмус облегченно выдохнул и зашагал к ней навстречу.

— Почему ты не поднимала? — обеспокоенно протянул он. Лукреция остановилась на месте, демонстративно потрясла пакетами и язвительно буркнула:

— У меня руки заняты, не видишь, что-ли?

Похоже, все и впрямь было в порядке. Он решил не заострять внимания на своих тревогах, чтобы вдруг не выдать, будто ему что-то известно, и вместо этого услужливо протянул руку:

— Давай. — Кавалли протянула ему один из них, издав при этом мученический и одновременно полный облегчения вздох; а Расмус от неожиданности чуть не уронил пакет на землю — до того тяжелым он был. — Звезды… ты что, кирпичи в них таскаешь?

— Я ведь сказала, что у меня есть дела. — Освободившейся рукой Лукреция поправила угольные волосы, которые с недавних пор решила отращивать и которые то и дело непослушно лезли ей в глаза. — Мне нужно отвезти продукты родителям, и ты мне поможешь.

— Не рановато-ли идти свататься?

Лукреция явно не оценила его колкость — вместо этого она подняла на него мрачный взгляд и недовольно поджала губы.

— Это совсем не смешно. Мой отец болен, и им с матерью нужна помощь.

Расмус неловко отвел взгляд в сторону. Совесть, стыд и смущение раньше ему не были знакомы. Однако, рядом с принципиальной Лукрецией все обернулось совсем по-другому.

— Извини. Я не хотел.

— Я знаю, — Кавалли пожала плечами и залезла в телефон. — Просто предупреждаю, чтобы ты там не сморозил глупостей… Я вызываю нам такси, потому что мне надоело плутать с этими мешками.

На то, чтобы добраться до дома родителей Лукреции, ушло порядка двадцати минут; а затем их встретил потрепанный многоквартирный дом с горящими желтым окнами, за которыми бурлила человеческая жизнь, и покрытыми инеем скамейками, выстроившимися у подъезда своеобразной «приглашающей» дорожкой. Белый морозный налет блестел в свете фонарей и казался Расмусу чем-то по-настоящему удивительным. Последнюю зиму он провел в Кретоне, где она никогда не отличалась даже какой-либо прохладой, а до этого, родившись и прожив почти всю жизнь в Пепельной пустоши, лишь изредка выезжал в другие места в холодное время года. Снег и прочие прелести зимы он видел всего пару раз, и каждый раз они завораживали его, будто ребенка.

Вместе прошли в подъезд, поднялись на лифте на четвертый этаж. Квартира семейства Кавалли под номером шестнадцать расположилась ровно напротив, в конце темноты коридора, который жители благополучно заставили всяким хламом и безделушками. Расмусу почему-то вспомнились подъезды в Пепельной пустоши.

Лукреция нажала на кнопку звонка; по ту сторону кто-то зашевелился, после чего щелкнул замок, и дверь медленно открылась — на пороге показалась невысокая женщина средних лет. Светлолицая, с отчетливыми пучками морщин у уголков янтарных глаз и черными потускневшими волосами, собранными в небрежный домашний хвост на макушке, и четкими очертаниями овального лица, она была очень похожа на Лукрецию — вернее, та была очень похожа на нее: разве что эльфийские метки у женщины были желтого цвета, свидетельствуя об отсутствии магических способностей. Одета она была в голубое платье в цветочек и обута в махровые белые тапочки. Гостей, вероятно, не ждала.

— Лукреция? — удивленно протянула женщина и бросила многозначительный взгляд на Расмуса. — Почему ты не предупредила, что у нас будут гости?

— Ну, ты ведь любишь сюрпризы, — девушка пожала плечами и представила: — Мама, это Расмус. Расмус, это Рената, моя мама.

— Очень приятно познакомиться, — любезно протянула женщина, протянув ему руку, которую он, с не меньшей любезностью, пожал.

— Взаимно.

— Значит, — подозрительно протянула Рената, отпустив его руку, — это ты тот надоедливый садовник, о котором рассказывала мне Лу-Лу?

— Лу-Лу? — переспросил Расмус и удивленно вскинул брови. Перевел взгляд на Лукрецию: девушка поджала губы, недовольно скривилась и при этом смущенно зарделась, явно недовольная ни тем, что ее мать в лоб задала такое вопрос, ни тем, что она только что выдала ее детское забавное прозвище. Однако кроме того, похоже, Лукреция солгала своим родителям о том, чем занимается Расмус на самом деле, — а значит, не только их дочь, но и они сами не приняли удракийское правительство. Интересно, а знали ли они, чем занимается Лукреция? Впрочем, это неважно. Сейчас ему вообще не стоило касаться Империи и политики. — А, да, — Расмус кивнул и ухмыльнулся, — это я. Хотя и не сказал бы, что я ей сильно надоедаю…

— Все, достаточно, прекратите, — процедила сквозь зубы Лукреция; и он готов был поклясться: она посмотрела на него так, будто собиралась разорвать на куски здесь и сейчас. — Это совершенно несерьезно.

— Ладно, ладно, — Рената вздохнула. — Не стойте у порога, проходите.

Разматывать шарф, расстегивать пальто и снимать ботинки было для Расмуса самой нелюбимой частью холодного времени года. И он очень надеялся, что его протез, спрятанный под штанами и носками, никак не выдаст себя скрипом или грохотом, потому что придумывать еще одну историю о себе ему совершенно не хотелось.

— Я принесла вам продукты, — сказала матери Лукреция, поправляя волосы у зеркала. — Разбери их, а я пока поговорю с отцом…

Рената удалилась на кухню, а Лукреция — в одну из комнат за дверями, оставив Расмуса в коридоре, в полной растерянности и замешательстве. Все-таки, приходить в чужие дома не ради того, чтобы только убить или обчистить кого-то, казалось ему, воспитаннику преступного мира, действительно странным и обескураживающим.

Расмус выдохнул и медленно прошелся по коридору, взглядом изучая множество обуви, выстроившейся вдоль стены, такое же количество курток и пальто на вешалках и изобилие настенного декора вроде часов, картин, календарей и очередных нелепых плакатов. Похоже, что все из семейства Кавалли явно были не фанатами минимализма.

Как, впрочем, и он не был фанатом сдержанности — именно поэтому ноги и привели его к двери комнаты, где Лукреция уединилась в отцом. Особой необходимости вынюхивать что-либо не было, но привитый инстинкт не позволял пройти мимо. Расмус остановился рядом, замер, почти задержав дыхание, и прислушался: даже сквозь небольшую щель незакрытой до конца дверь звук доносился не слишком ясно.

— Что сказали врачи? — голос Лукреции звучало действительно мрачно и обеспокоенно.

— А что они могут сказать? Ничего хорошего, — разочарованно пробормотал в ответ мужчина. Голос у него был уставший, почти неживой, что наталкивало на очевидную мысль: отец Лукреции серьезно болен. — Они боятся, что паралич перейдет и на верхнюю часть тела.

— Не волнуйся. Я почти насобирала деньги. Еще чуть-чуть, и хватит на операцию.

— Лукреция, прошу тебя, оставь это… Мне больно слышать, что ты работаешь на этих паршивых ублюдков.

— Думаешь, мне это нравится? Я ненавижу их. Но я готова потерпеть, ради тебя.

Расмус нахмурился. Признаться, с тех пор, как он узнал, кем на самом деле является Лукреция, он не переставая думал о том, зачем же она устроилась работать в самый тыл врага. Рассматривал вариант этакой «разведки информации», но быстро понял, что это бессмыслица, ибо, будучи садовником, ты ничего кроме кустов и жужжания газонокосилки не увидишь и не услышишь. Теперь же все стало на местах: Лукреции всего-навсего были деньги. Интересно, смог бы он помочь ей?..

— Расмус! — протяжный зов Ренаты, раздавшийся с кухни, заставил его тут же отойти от двери и сделать вид, будто ничем таким со стороны очевидно подозрительным он не занимался. — Расмус, — женщина показалась в дверях, облокотившись о косяк, — ну что ты стоишь, как не родной? Лу-лу тебя так затюкала?

— Мне всегда было интересно… — задумчиво начал он и тут же замолчал, когда в голову так ничего и не пришло. Забегал глазами по коридору: нужно было за что-то зацепиться. Календари, плакаты — все не то… Ан-нет! Прямо над дверью, за которой скрылись Лукреция и ее отец, висела картина, которую он в полумраке чуть было не упустил из вида. — Как она выглядела на самом деле?

Рената недоуменно нахмурилась, и Расмус продолжил:

— Эта картина ведь очень старая, — он снова поднял на нее изучающий взгляд.

Расписанная мрачными мазками — углем и золотом волос, синевой плачущего неба, разорванного молниями, и красными пятнами крови, — она изображала двух женщин в черно-белых шелках. Одна из них, что с золотыми локонами-змеями, вонзила серебряный клинок в пламенное сердце второй, чьи волосы-угли тугими нитями разметались по бурой земле.

— Семьсот лет назад ее написал один художник… Не помню, как его зовут, но точно знаю, что она называется «Раненая гордость». Ее оригинал был утерян, но зато куча дешевых копий остались.

— Надо же, как интересно… — хмыкнула Рената. — И… о чем же она?

— О вражде двух богинь древних — богини правды и правосудия Эгии и богини войны Герры, — поведал Расмус. — По легенде, Герра развязала столетнюю войну в мире богов, во время которой погиб возлюбленный Эгии, Траизиот. Тогда Эгия восстала против Герры, и Герра за это убила и ее.

— Интересно, — опустила Рената, неопределенно покачав головой. — Вижу, ты разбираешься в искусстве.

— Ну, это интересно, — Расмус кивнул и пожал плечами. — Эта картина была первой, которая меня так зацепила.

Мать Лукреции не удостоила его каким-то ответом: было похоже, что высокое ее в принципе не особо интересовало. Затем она пригласила его за стол, заварила чай и нарезала сэндвичи. Вскоре подошла и Лукреция. Диалог быстро сошел к простым будничным вещами, которые Расмус совсем отвык обсуждать за политической суетой, в которую поневоле оказался ввязан за последний год. Просидев здесь еще час, они с Лукрецией распрощались в Ренатой и покинули квартиру.

На улице к тому моменту уже совсем похолодало. Пошел первый снег, и улица, в серебряном сиянии морозных хлопьев, заиграла новыми красками. Однако какого-то воодушевления ни Расмусу, ни Лукреции это не принесло. Несколько минут они шли в полном молчании, пока девушка не достала пачку сигар и, закурив, неожиданно заговорила:

— Мой отец болен, — ее голос заиграл гневом, от которого Расмус невольно напрягся, хотя, признаться, уже успел привыкнуть к тому, что Лукреция часто бывало чем-то недовольна и раздражена — у нее характер вспыльчивый. — Год назад он был тяжело ранен на войне. Войне, которую развязала Удракийская Империя. Скажи мне, — воскликнула она, резко подняв на него голову: ее янтарные глаза пылали от возмущения, негодования и… обиды, — неужели ты, зная, что творят эти подонки, можешь спокойно служить им? И даже если тебе плевать на свой дом… Неужели ты не понимаешь, что твоя хорошая жизнь не продлится вечно?!

— Моя «хорошая жизнь» уже давным-давно закончилась, — Расмус усмехнулся — горько и неестественно. Он впервые говорил об этом вслух, и звучало это до жути дико и отвратительно. Однако ж… ему пора было сделать это, давно пора было. И Лукреция — ее лицо вытянулось в изумлении, а брови недоуменно изломились, — похоже, готова была его выслушать. Возможно, она даже могла помочь ему. И Расмус, надеясь, что этот груз наконец-то спадет с плеч, продолжил: — Да, у меня есть роскошные апартаменты, куча денег и какое-никакое влияние… Но это все не то. Я вообще никак всем этим не удовлетворен. — Он вздохнул. Внутри все сжалось. Мораль никогда не волновала его, но теперь он думал о том, как никудышна и низменна его жизнь практически постоянно. — Я предал и отдал все, что у меня было, ради бо́льшего, но знаешь… По сути, это не стоило вообще ничего. Я присоединился в Империи, чтобы познать хорошую жизнь, но представлял я ее себе совсем не так. Вместо того, чтобы наслаждаться всем этим, я занимаюсь самообманом. И, возможно, я хотел бы все изменить, но я уже столько дерьма натворил, что не знаю, как теперь начать заново…

Лукреция тихо фыркнула, и ему на секунду показалось, что на ее лице промелькнула самодовольная ухмылка, будто ей так и хотелось сказать, мол, я была права; однако сделать это означало бы выдать свою тайну.

— Что ж, — сказала она, выдохнув густое облако дыма, — если ты о чем-то сожалеешь и винишь себя за что-то, в твоих руках все исправить: главное только захотеть. Каждый сам строит свою судьбу.

Расмус поджал губы и шумно выдохнул. Он еще долго будет размышлять над ее словами.

Хотя его подсознание уже и согласилось с этим.